с рассветом исчезнет тот город, твой голос утонет во тьме. те улицы сгинут в узорах реальности, где тебя нет.
Тонкая струйка дыма спиралями поднимается к небу, путается в еле шевелящихся листьях и стройных ветках молодых деревьев и растворяется в свете пастельного золотисто-лилового летнего садящегося солнца. В худых пальцах мальчишки в больших очках зажата сигарета, которую он только что раскурил и выдохнул в духоту августа. В конце дня ему был так необходим этот губительный дым, что она была далеко не первой (и, думалось ему, далеко не последней). Вообще он старается курить меньше, правда, старается, особенно после безумного начала этого месяца, когда ему вдруг захотелось что-то поменять в своей жизни, и поэтому Ричи не знает, что на него нашло, и ведь «ай-яй, Тозиер, не кури рядом с астматиками, а не то их мамаши умрут от недостатка кислорода в лёгких от длиннющих гневных тирад о том, что «как ты посмел, гадёныш, мой сыночка ведь такой слабенький!», однако он ухмыляется, когда Эдди начинает подкашливать. – Блин, кончай уже, – ворчит Каспбрэк, похрипывая. – Это уже третья за последний час. Какого хрена вообще? А если я задохнусь и умру? Моя мама тебя четвертует. – О, не-ет, как же так! Я ведь так молод! – театрально закатывает глаза очкарик, а потом фыркает: – Просто встань в другом месте, боже, – делает очередную затяжку, – и прекрати уверять себя в том, чего не может быть чисто физически. Эдди хочет возразить, напомнить этому тупице, что «я в курсе, что моя астма психосоматическая, но ты придурок, если забыл, что я говорил по этому поводу», но, когда открывает рот, захлёбывается дымом, выпущенным в тот момент Ричи, и расходится в ещё большем кашле, судорожно хлопая по сумке-бананке в попытках найти баллончик. Тозиер, пожалуй, всё-таки испугавшись, тушит недокуренную сигарету о ствол дерева и выбрасывает её. Затем поворачивается к Эдди и суёт руки в карманы. – Ладно, прости. Каспбрэк недовольно смотрит не него, втягивая спасительный раствор, но вскоре, расслабляясь, отмахивается. – Проехали. Они смотрят друг на друга секунд десять: Ричи – пристально, будто собираясь запомнить каждую черту этого детского болезненного личика, его одежду, вещи при себе, этот дурацкий расписанный гипс; Эдди же – напряжённо, потому что, ну, у Тозиера слишком серьёзное выражение лица, и это до безумия странно и даже чуточку пугает, – а затем отводят взгляды. Очки Ричи поблёскивают в тёмно-золотистом свете, пока он думает, что сказать. Ещё неделю назад Эдди заявил, что в конце месяца, – а сегодня днём, что уже завтра утром, – мать решила увезти его подальше от этого места после всего, что случилось. То есть завтра малыш Каспбрэк покинет вонючий Дэрри и уедет за лучшей жизнью. И Ричи рад за него, правда, но это совсем не то, чего он хотел бы (ох, милый, не будь эгоистом). Неделю назад Неудачники собрались в Пустоши в клубном доме, чтобы поиграть в войнушку или обсудить последний выпуск комикса, принесённого Беном, – это было уже не так важно, – когда Каспбрэк сообщил новость. Ребята восприняли её с ностальгической грустью, но всё же в какой-то степени порадовались за друга, и только Ричи в тот момент притих и не пошутил ни разу в течение, пожалуй, трёх часов от оставшегося дня, что, конечно же, не утаилось от остальных, кроме Эдди, ведь мыслями он уже был в поездке. Но когда члены клуба прощались в тот вечер, Тозиер заметно приободрился: он решил, что – брось, парень, – это ведь ещё целая неделя, так долго, – и постарался забыть об этом, и даже забыл. Ну, а сегодня Эдди уточнил, что именно завтрашнее утро станет его последними часами в Дэрри, и Ричи заткнулся до конца дня, и когда Неудачники при расставании обещались проводить мальчика, Бен даже спросил его, отойдя чуть в сторонку, всё ли с ним хорошо, на что тот помолчал некоторое время, а потом сказал: «Я просто не думал, что это произойдёт так быстро». И это было правдой, в какой-то степени, но Хэнском понял, что глубже ему лезть не стоит по одному только его взгляду: потерянный, глубокий, задумчивый, будто внутри выжгли какую-то его частичку. С тех пор в Пустоши их осталось двое. Эдди домой не спешил – вещи собраны, мама предупреждена и, возможно, совсем капельку поставлена перед фактом, что домой он вернётся поздно, а Ричи… не мог уйти просто так. И вот сейчас они стоят у клубного дома, пока в городе наступают сумерки и чуть холодает. – Это твой последний закат в Дэрри, знаешь? – наконец выпускает воздух Ричи. Эдди дёргается от неожиданности услышать его голос, задумавшись о странном поведении Тозиера. – Чего? – Ну, в смысле, эй, ты завтра уезжаешь, а значит, это твой последний закат, который ты встретишь в Дэрри, – со мной, хочется ему добавить, но он замолкает раньше, чем эти два слова срываются с его губ. – А… Ага, ну да, точно, – Каспбрэк удивляется несомненно, но всё же осматривается по сторонам, задерживая взгляд на горизонте и совсем не замечая, как Ричи заворожённо наблюдает тускнеющий свет солнца, отражающийся в глазах мальчишки напротив. – И в Пустоши я тоже в последний раз, и в клубном доме… Ричи молчит, пока Эдди вспоминает аптеку, гараж Билли, дом на Нейболт-стрит (хотя это Слава Небесам) и много-много других мест, в которых текла их жизнь этим летом. Постояв немного с опущенными в землю глазами, он вздыхает, а потом расплывается в своей привычной задорной улыбке, и Каспбрэк даже прекращает свой словесный понос от некоторого непонимания того, что, чёрт возьми, творится в башке у этого чудика, что он с такой лёгкостью (вовсе нет, Эдди, ты глубоко ошибаешься) меняет выражение своего лица. – Ладно, – усмехается очкарик, – твоя мамочка не убьёт меня, если я украду её малыша Капбрэка на последнюю его ночь в этом сраном городишке? – Звучит так, будто ты меня на свиданку тащишь, – Ричи фыркает в ответ, а Эдди смеётся. – Убьёт. Без вопросов. Именно поэтому мы идём к тебе прямо сейчас. Тозиер похлопывает мальчишку по плечу, прикрывает глаза, согласно кивая, понимая справедливость слов того, а потом они движутся по тропинке к выходу, не забыв закрыть входной люк в клубный дом, и скрываются за поворотом, усевшись на велосипеды.***
В темноте пахнет сыростью, дерьмом, страхом и кровью. Где-то в глубине тоннелей, а может, и в сознании, от боли и отчаяния раздирает горло Оно, позорно уползая туда, где надеется спастись. Напрасно. Тяжело дыша, хрипя и улыбаясь, Эдди чувствует, как его тело пустеет, освобождается, очищается. Или это чувствует Ричи? Странно, в этом месте будто бы все становятся едины и могут забраться друг другу в головы. А может, Ричи это просто чудится на фоне того, как выглядит сейчас Каспбрэк. Его еле видно в темноте: бледный, со сломанной левой рукой и без правой по плечо, которой он нанёс решающий удар. У Ричи перехватывает дыхание – слишком больно или слишком хорошо? Он не понимает. Ничего не понимает. Почему ему кажется, что он ощущает всё вокруг и внутри не своим телом, а телом перед ним? – Эй, Ричи… – сипит Эдди и кашляет. – Не говори ничего, Эдс, мы вытащим тебя отсюда, – он садится на колени перед Каспбрэком и кладёт свою ладонь поверх ладони Эдди, – всё будет хорошо. Тот еле хмурится и морщится, потому что на большее его сил не хватает, через боль и слабость скидывает руку Ричи, прикрывает глаза, а потом обмякает. И перестаёт дышать. Ричи страшно. Он знает, что всё не так. Всё было не так. Почему он видит это будто в изменённом кем-то сценарии, когда на самом деле?.. Но что же было на самом деле? В голове Тозиера словно бегают старые ленты кинофильмов с сюжетом из различных вариаций смерти его друга (друга? А ты уверен, Ричи, что знаешь наверняка? Я знаю, что всё не так просто): вот Эдди убивает Генри в гостиничном номере, чего в любом случаем не могло случиться, потому что иначе бы он не видел эту смерть столь детально; вот Эдди падает в колодец, насаживаясь на арматуру (бред, снова); Эдди протыкает насквозь Оно; Эдди задыхается в приступе астмы; Эдди умирает снова и снова, Эдди, Эдди, Эдди… Откуда это всё? Он даже не уверен, что знает, кто перед ним, когда вновь фокусируется на бездыханном теле человека по имени Эдди, и это пугает его больше всего. Это не он. Нет. Всё не так, совсем не так. Не заставляйте Ричи думать, что всё это правда. Его трясёт, руки сводит от паники, в голове шум: что это, чёрт возьми, за место? Нет, он знает, где находится, но… помнит ли? Становится тяжело дышать, ещё тяжелее, из него будто вытягивают воздух; всё плывёт. Это неправильно. Нет-нет. Неправильно, совсем неправильно. Он не это испытывал в те секунды на самом деле, потому что и те секунды были иными. Нет, ты должен… Проснись, проснись, ПРОСНИСЬ! Труп Эдди открывает глаза, и его лицо искажается, а потом и вовсе пропадает.***
Дёрнувшись, Ричи Тозиер просыпается с болью в спине и заднице, с плоской онемевшей щекой и в лужице собственных слюней, растёкшихся маленьким пятном по столу. Он не до конца понимает, где находится, но только в первые две секунды. Потом же выпрямляется, кряхтя и постанывая, потирает поясницу и шею и, наконец, открывает заплывшие глаза. Взгляд размывается, будто он бухал последние две недели, не просыхая, что, впрочем, почти что правда, а веки слипаются от мутной пелены. А ещё потому, что зрение у него на толстенные линзы очков. Ричи подносит ладонь к щеке, откидываясь на спинку рабочего кресла, и вытирает её, а после перемещает к глазам, проходит по ресницам, надавливает на внутренние уголки и смыкает пальцы на переносице. Обнаруживая, что она мокрая. Какого хрена? Тозиер зевает и осматривается. Перед ним стол из чёрного дерева с тремя ящиками с правой стороны и одним с левой; его недавно красили бесцветным лаком – Ричи хотелось, чтобы он снова выглядел, как конфетка в блестящей чёрно-серебристой обёртке, только что купленная в магазинчике сладостей в двух кварталах от его дома, куда он, бывало, захаживал, – но сквозь прозрачный слой всё так же виднеются царапины, трещинки, сколы (тупица, не додумался сначала отполировать, хотя и не до того было), и мужчина смирился в борьбе с «сраным старым куском дерева». После того, как он вернулся из короткой «командировки» (так он выражался, потому что не помнил, по какому поводу была отлучка, но поначалу его это не беспокоило), спустя недели две ему сделалось так худо от того, что он не может ничего вспомнить, что думал, сойдёт с ума, если хоть чем-нибудь не займёт свои руки и голову. Тогда он тоже был в кабинете, и взгляд упал на потрёпанный жизнью и владельцем стол, а потому, сбегав в кладовую, принёс банку лака, который он купил как раз-таки с этой целью, но до дела так и не доходило, перенёс вещи на пол и щедро вымазал стол. От резкого запаха, который потом стоял в комнате, сознание прояснилось, но потом он всё же опьянил его, и паника сошла на нет. Он открыл окно, и все терзающие его мысли выветрились с едким ароматом. На столе в систематическом хаосе, который понимает только хозяин этого самого хаоса, разбросаны бумаги, от края до края исписанные шутками для грядущего выступления (оставался месяц с лишним, а в зале уже солдаут); перечёркнутые фразы, тёмные пятна синей шариковой ручки, а где-то и чёрной, красной, зелёной – какая попадётся под руку, – линии, изрисованные рожицами углы, заметки, – Ричи впервые решил написать текст самостоятельно: помятые, пахнущие чернилами и кофе с капелькой (половиной бутылки) водки листы; странно, но от них будто бы даже ощутимо веяло умиротворением и облегчением, снятым с души грузом – это не просто шутки, нет, это исповедь, но перед кем, Ричи знать не мог. Глаза Тозиера перемещаются дальше: по очкам на краю стола, надевать которые он не спешит (отвык, нося полжизни линзы, а потом вдруг – снова очки на его переносице), по ноутбуку, уголок которого выглядывал из-под ковра записей и которому Ричи для сочинения текстов предпочитал бумажные аналоги, по чашке с желтовато-коричневым осадком, по скудной канцелярии, стопке пока ещё не истерзанной бумаги, по настольной лампочке с чёрно-белым абажуром, по засыхающему цветку в маленьком горшочке – кажется, ему осталось недолго, если только Ричи не спохватится, наконец, его хоть раз полить, – и останавливается на будильнике, стрелки которого показывали 6:14, – да, заключает он, я дома, это моё кресло, мой бедный цветок, мои часы, на которых дохера раннее утро, и мой стол. Стол, на котором поблёскивает в скромных солнечных лучах, просачивающихся сквозь занавески, лужица сонных слюней. Мило и по-домашнему. Глупая мысль. Ты будто впервые видишь всё это, Тозиер, проснись уже. Но ощущается-то всё совсем иначе. Эту картину он видел тысячи раз, но сейчас… сейчас она кажется почти что новой, словно Ричи только что увидел её впервые, и в то же время он помнит всё это до мельчайших подробностей, будто изученную вещь, о которой мечтал, перед покупкой. Сейчас эта картина возвращается в память, как сон, увиденный только что, как воспоминание из далёкого прошлого, навевающее давящую на грудь ностальгию. Нет, нет. Это не так. Всё совсем не так, думает Ричи, всё совсем наоборот. И в миг голова наполняется мыслями, кадрами и событиями, и мужчина понимает, что это и есть те самые воспоминания, которые он спутал с «картиной» и которые странным образом привиделись ему сегодня на этом столе из чёрного дерева. Всё вспоминается урывками, случайными фразами и даже ощущениями. Ричи закрывает глаза и на мгновение видит щуплого мальчишку с гипсом на правой руке, на котором красным маркером написано какое-то слово с исправленной буквой посередине; на поясе чёрная сумка-бананка, в которой – он почему-то уверен – куча и ещё куча таблеток от всей жизни, а венцом этой медицинской иерархии является ингалятор. Ричи не видит – не помнит – лица этого парнишки, но чувствует, что весь этот образ имеет какой-то особый смысл. Ещё мгновение – и мальчик без лица сменяется темнотой, в середине которой полулежит мужчина с шиной из подручных материалов на левой руке, которая, очевидно, сломана, а правой руки… нет и вовсе. До плеча. Ричи отдалённо слышит чей-то голос. Тут слишком темно. Вы понимаете… тут слишком темно. Эдс… он… Нет, Ричи, вы оставили его там, в темноте. В этой глубокой вонючей тьме, где он будет гнить. И вдруг он понимает, что эта фраза не звучала в его видении. Эта фраза – из другого места. Будто бы даже из другой жизни. Дыхание сбивается, Тозиер открывает глаза с тот самый момент, когда мужчина без руки открывает свои. Ричи тяжело дышит, кашляет пару раз, прочищая горло, и не понимает. Вообще ничего не понимает. Он наклоняется к столу, складывает руки на нём и опускается лбом на прохладную поверхность, надеясь облегчить давление мыслей. И они уходят, удивительно быстро стираются из памяти так же, как и появились несколько минут назад. Вот пропадает образ окровавленного мужчины в темноте, испаряется, рассыпаясь в пыль, оседающую где-то в подсознании, исчезает безликий мальчишка с нелепой сумкой-бананкой, растворяется и эта тяжёлая фраза, которая взялась из ниоткуда, и мысль, следующая за ней, голова пустеет, пустеет, освобождаясь от столь мощного наплыва. Если Ричи спросят, что ему сегодня снилось, то он ничего не сможет ответить. Потому что ему не снилось ничего. Да? Да, точно, очередной бредовый набор снов, от обилия которых на утро ты не можешь вспомнить ни одного, а потому говоришь, что их и не было вовсе. Ричи, наконец, встаёт, берёт чашку со стола и, похрамывая от неприятного зуда в затёкших ногах, направляется в ванную. Он не думает, что это странно – мыть посуду в раковине в ванной комнате, – но почему-то сейчас чувствует острую необходимость пойти именно туда, взяв кружку только чтобы был осмысленный повод. На самом же деле ему хотелось увидеть своё отражение. Убедиться, что с человеком, стоящим перед ним, всё в норме. Ричи ставит чашку на раковину и на мгновение забывает про неё, как только поднимает взгляд на себя. Взъерошенные редеющие волосы, синяки под веками, раскрасневшиеся глаза и бледная, серовато-болезненного оттенка, кожа. Обычная картина по утрам для Ричи Тозиера, учитывая его ночной образ жизни и работу, но только сейчас что-то не так. Он всматривается и всматривается в свои же чёрные бездонные зрачки, кажущиеся ещё более далёкими из-за синяков, и начинает понимать. За стеклом бегущей строкой без остановки выводится только одна фраза. Один-единственный вопрос. Но он не может его вспомнить. Ричи вздыхает, с силой проводит ладонями по лицу, умывается, ополаскивает кружку, наливая в неё воды. Идёт в кабинет, касается кончиком пальца умирающего цветка, с которого в тот же миг опадает лепесток, и решает, что бы это ни дало (да и вряд ли даст, в принципе), полить его. Опорожняя чашку, он поворачивает к себе будильник – 6:23. Затем достает из третьего ящика справа пачку сигает, берёт одну, в левом ящике находит зажигалку и распахивает окно, впуская утреннюю прохладу в комнату. Это бодрит его первую минуту, но потом он, втягивая дым, чувствует, как его снова клонит в сон. Он докуривает, тушит сигарету об оконную раму – сомнительное дежавю, – кидает окурок в пепельницу и, не закрывая окна, тащится в спальню. К чёрту всё это дерьмо, думает он и заваливается спать до полудня, к его счастью, совершенно не видя снов.***
Так как Ричи не закрыл ни одну дверь – в спальню и кабинет, – а кабинет его, собственно, прямо напротив, комната выморозилась крепким минусом ноября. Он проснулся в такой же позе, что и лёг, – задом кверху, носом в подушку – не накрываясь. Тело болит ещё больше: теперь оно застыло не только от не меняющегося положения, но и холода. Чувствуя, как сводит мышцы, он, отлепляя себя от кровати, слышит, как хрустит в позвоночнике и бёдрах, трясётся, напрасно пытаясь разогнать кровь ладонями по плечам и по всему телу дальше. Ричи садится. В горле саднит и першит, а в груди засел какой-то комок болезненного воздуха, от которого он, покашляв, никак не может избавиться. Если он заболевает, то – ого! – это что-то новенькое за последние годы. Давненько он не простужался. Пиздец, думает он и встаёт. Идёт в кабинет, закрывает окно, а потом напирает лбом на стекло, такое же холодное, как и его тело, поэтому он этого даже не замечает. Из-под полуприкрытых век он рассматривает улицу, как слабое солнце, изрезая светом дождевые и снеговые тучи, придаёт хоть какой-то цвет пустой стоянке, голым деревьям уже почти без единого листочка и круглосуточной аптеке напротив. По тротуару – на ту сторону дороги, на эту – бегут люди: бизнесмены, подростки, старушки с собачками; с сумками, портфелями, рюкзаками; на ланч в ближайший фаст-фуд или кафе, на важные встречи, к паркам, магазинам, кинотеатрам и торговым центрам, – мимо окон, мимо него, мимо его заледенелой маленькой вселенной хаоса и полуночного выблёвывания на бумагу всех мыслей, копошащихся в голове, а потом обращения их в текст выступления: глупые, пошлые, острые, аморальные шутки, а временами, и «тонкий английский юмор». За окном время течёт быстрее, все вечно куда-то торопятся, когда в квартире временных рамок не бывает, а после «командировки», зачастую в пьяном угаре, Ричи вдруг обнаруживает, что с тех пор, как он сделал первый глоток, прошло не менее тридцати часов, а то и двое суток: когда он очухивается на диване в гостиной перед большим теликом, который однажды перегорел от непрерывной работы, или на кровати в спальне без верхней одежды, в одних трусах, а то и без них, но, временами, с недопитой бутылкой в руке, так что матрас его пропах пивом, спиртом или чем там он ещё лечится; или в кабинете, как сегодняшним утром, с затёкшим телом от ушей до кончиков пальцев ног, но с десятком заполненных дочерна листов, разбросанных по столу, полу, а парочку он даже как-то нашёл в баре на кухне. Так Ричи понял, что стал пьянеть быстро и надолго, но, в оправдание, он мог бы заверить, что такие заплывы по рекам алкоголя бывают раза два за месяц, ну, максимум три (да и только исключительно по выходным). Однажды, правда, почти сразу после возвращения, он поставил личный рекорд по количеству дней, которые он проебал, и, выпив в один вечер пятницы, он обнаружил себя на полу в девять с лишним утра вторника, и после этого месяц он и капли в рот не брал. Этот безудержный алкоголизм его, честно сказать, пугает, потому что он не знает, почему пьёт. Что именно заставляет его в конце недели тянуться к мини-бару и выуживать оттуда что-нибудь покрепче? Не знает – или не хочет помнить. Ричи пару раз несильно стукается лбом о стекло, позвякивающее от этого, а потом отлипает и подходит к столу, надевает очки. Ветром сдуло половину его листков, над которыми он корпел всю ночь, и они разлетелись по всей комнате (он медленно обходит периметр, собирает все до единого и стопкой кладёт на ноутбук). Цветок, который он щедро полил целой кружкой воды, кажется, немного приподнялся и наполнился цветом, ну, а может, это просто Ричи виделось из-за теплившейся надежды его оживить. Тозиер берёт чашку и бредёт на кухню, чтобы заварить кофе. Затем идёт в спальню, переодевается: натягивает свитер, тёплые домашние штаны, халат. Он тупит в стенку, смотря в одну точку всё то время, пока кофеварка изрыгает из себя последние капли, затем, когда она перестаёт шипеть и булькать, дёргается, выходя из утреннего транса, и забирает готовый напиток. Его взгляд останавливается на баре, на стеклянных дверцах, сквозь которые он видит вчерашнюю (а ты уверен? Уверен, не ссы. Ну… может чуть-чуть не уверен, но всё равно не ссы) открытую бутылку водки, и секунду думает, но потом решает, что ну нахер, и возвращается в кабинет. Садится в кресло и начинает потягивать кофе. Ричи смотрит на цветок, скользя взглядом по часам – 12:49. Это мальва: пятилистные, тёмно-лиловой расцветки с белыми каймой и вкраплениями бутоны. Ну, по крайней мере, так она должна была выглядеть. Её подарила Ричи его секретарша на прошлый день рождения, и он берёг этот цветок, поливал каждые два дня, рыхлил землю – это был некий ритуал, стабильность в его жизни, ответственность хоть за что-то живое, – но после возвращения из родного города, о котором он мало что помнил, мальва перестала получать должного внимания, как прежде, и день за днём увядала, чернела и загибалась. Ричи смотрит на цветок, улавливая в голове какой-то смутный образ, ассоциацию, нечто такое далёкое, недосягаемое, эфемерное, будто что-то (или кто-то) в другой реальности точно так же завяло у него на глазах, оставив горькое послевкусие на корне языка и опустевшее место в груди, потому что сердце, взрывом выжегшее всё вокруг него, опалившее лёгкие и потухшее на долгие годы, осело тоской и холодом под рёбрами. Тозиера снова начинает потряхивать, но на этот раз он не уверен: лихорадка это, вымерзшее кресло или ниточка мысли (воспоминания), оборвавшаяся в ту же секунду, когда мужчина переводит взгляд на свои руки. Ему вдруг становится мерзко от вкуса кофе, поэтому он резко ставит кружку на стол, чуть расплескав на бумаги, и прислушивается к своему дыханию. Горло болит уже не так сильно, но ком в груди остался, так что он уверяется процентов на восемьдесят, что всё-таки заболеет окончательно. Однако лечиться ему совсем не хочется. Эти ощущения, кажется, трезвят, он чувствует себя реальным, осязаемым, живым, и поэтому, оставив кофе на столе и отправившись в гостиную к телику, забирается на диван с ногами, укутываясь в плед, и зная, что сегодня (суббота), как, впрочем, и вся следующая неделя, у него свободный день, до ночи смотрит ТВ-шоу, новости, какие-то сериалы про врачей, сериалы про любовниц и жён и прочую чепуху, которую мировая телеиндустрия настойчиво вливает в наш мозг. А ещё от этих голосов с экрана – смеха, криков, плача – его квартира кажется не такой пустой, а он чувствует себя менее одиноким.***
– Это было очень вкусно, – Эдди отодвигается от стола и встаёт. Ричи так же благодарит мать и направляется в свою комнату, зовя за собой гостя. – Спасибо за ужин, миссис Тозиер. Мэгги улыбается в ответ, приветливо машет рукой, мол, не за что, располагайся, чувствуй себя, как дома, и продолжает разговор с мужем. Ребята поднимаются на второй этаж, заходят в пропахшую подростковым потом, грязными носками, газами и (только не это) пропавшей едой спальню и закрывают дверь. По стенам светло-болотного цвета развешаны плакаты с рок-группами, чуть рваные и потёртые в местах приклеивания, какие-то корявые зарисовки цветными карандашами, а у кровати – брызги-потёки чего-то тёмного (кока-колы) – результат неудачного открытия бутылки или, может, «блядь, Эдди, прекрати пинаться, морда ты ушастая». В углу, слева от окна, рабочий стол: вместо учебников куча комиксов и детских журналов, разбросанная канцелярия, пара помятых тетрадей; полка над кроватью жидко заставлена фигурками роботов, полка над столом – лелеющими надежду хоть раз показать свои внутренности ученику энциклопедиями и пособиями. У двери в комнату громоздится небольшой платяной шкаф (он выглядит так нелепо-официально на фоне всего бардака): футболки, джинсы, шорты, кеды, рубашки, штаны, ботинки, куртки – всё, в основном, тёмных оттенков; книга, которую Ричи просрочил на три дня в библиотеку и всё забывает вернуть; журнал с порнухой на верхней полке; порванный рюкзак с младших классов. Кровать не застелена, но с чистым бельём (мама только вчера поменяла). Под матрасом заныкана пачка сигарет. – Господи боже, Ричи, ну и воняет тут у тебя, жуть, – морщится Эдди и затыкает нос, когда его обдаёт потоком запахов Тозиерова гнёздышка. – Проветрил бы хоть раз. Знаешь, сколько здесь бактерий накопилось? Обосрёшься, если потрогаешь всё в твоей комнате, а потом потащишь пальцы в рот, пока ешь чипсы, – он стремительно подходит к окну и открывает его. – Ну так и не трогай ничего, параноик хренов, – фыркает Ричи, – и уж тем более пальцы в рот не бери, мало ли, что здесь, помимо пыли, – пакостно усмехается. – Фу, блин, Ри-ичи, какой же ты мерзкий, – воротит нос Эдди и, после того, как успел-таки присесть на постель, резко подрывается, отряхивая зад от невидимой гадости. – Уж какой родился, люби и жалуй, – он театрально кланяется. Эдди хихикает и садится обратно, а Ричи замолкает и смотрит на краснеющего Каспбрэка, на его улыбку, его сияющие юностью глаза – замедленный кадр, который, казалось, он запомнит до конца своей жизни, ведь, эй, ему тринадцать, и он начинающая, не показывающая себя настоящую, влюблённая королева драмы, и всё видится таким чудесным, чувственным, болезненным, что Ричи всегда, смотря на мальчишку, старается впечатать в подкорку весь момент, потому что уверен, что такое происходит в первый и последний раз. Но Эдди смеялся всегда, улыбался вот так – искренне, – показывая все свои эмоции, ничего не утаивая, был открытым в словах, но стеснительным, скромным в делах, самым сильным и смелым, по мнению Ричи (после Большого Билла, конечно же, это не обсуждается, а хотя, может, даже и на его уровне), ведь, эй, вспомни канализацию и как, отчаянно и вдруг поверив в свои силы, Эдди повёл себя перед лицом опасности, защищая друзей (в ушах Ричи до сих пор стоит этот его воинственный вопль, а в глазах – рывок на монстра), и, в общем, как все уже поняли, Эдди Каспбрэк – самый-самый прекрасный, милый с этим румянцем на щеках и хрупкий, но бойкий до жизни мальчик. Тозиер самозабвенно вздыхает, по-дурацки давя лыбу, и чуть ли не плачет от счастья: Эдди остаётся у него в последнюю перед отъездом ночь! Тот, правда, давно уже замечает глуповато выглядящего Ричи, улавливая его взгляд на себе, от чего немного смущается даже, съёживается, чуть отворачиваясь (слишком, Ричи, слишком… бип-бип, Ричи, ну хватит! Пожалуйста!), и потому быстро спохватывается перевести тему в другое русло: – Эй, чем займёмся, Балабол? Тозиер шёпотом ойкает, пугаясь своего гипноза и реакции Каспбрэка, прочищает горло, поправляет очки и топает с важным видом к столу, беря с него свежий выпуск комикса – ты, кажется, хотел почитать, на, – хватает один из первых для себя, и они оба укладываются поперёк кровати валетом, погружаясь в сюжет из картинок. Тёплый ветер еле колышет занавески, которые то чуть выглядывают на улицу, то переливаются внутри, как китайский дракон – воздушный змей на горящем красками фестивале. Тихие переговоры, громкие смешки, «эй-эй, погляди, какое у него тупое выражение лица: буэ-э, я бездарный злодей, и меня опять поймали на горячем», и «Эдс, чем думаешь заняться в новой школе?», «не зови меня так, Дикки! Пока не думал об этом, если честно, пока не окажусь там, наверное, и не пойму, может, пройду курс первой помощи», «Дикки говорит: скука смертная твоя эта первая помощь», «но в жизни ведь пригодится, помяни моё слово», и «фу, ты, что, газку поддал? Тебе заплатить? Газ нынче не дешёвый» и «заткнись, Тозиер», а позже, часам к десяти, мальчишки слышат голос отца Ричи, зовущего их к телевизору, спускаются вниз, в гостиную, чтобы вместе посмотреть фильм «Кинг-Конг» 76-го года, а потом «Жизнь взаймы» 77-го, жуя орешки, и вот уже первый час ночи и «идите-ка вы спать, ребята». Уже давно стемнело, стало прохладнее, благо, окно сообразили закрыть перед уходом. Эдди раздевается до трусов и плюхается на кровать лицом вниз, на один край, оставляя место для Ричи (они раньше часто ночевали вместе, спали на одной подушке, у Эдди появилась персональная сторона у тумбочки с ночником, ведь темнота – верх ужаса, и этот приглушённый свет всегда горел большую часть ночи), а Тозиер, тоже раздевшись, оставшись в трусах и майке, садится на пол у ночника и берёт журнал. – Ты спать не хочешь, что ли? – сонно, вяло шевеля губами, проговаривает Эдди. Его утомили мысли о переезде, скучный фильм, жаркий день августа, и он засыпает на ходу. – Пока не очень, – отзывается Ричи. – Да ты не мучайся, закрывай глазки, сияй, сияй, маленькая звёздочка, малышу Каспбрэку пора на боковую. Эдди улыбается сквозь пелену сна: мягко, счастливо, умиротворённо. Тозиеру так хочется повернуться к нему, но, заметив его расслабленное, беззащитное, белое личико, только краем глаза и подглядывает, забыв уже совершенно о журнале. – Спокойной ночи, Ричи, – с томным вздохом. – И тебе, радость моя, – приглушённо, в сторону, надеясь, что он его не услышит, но Эдди уже уснул. Дыхание выравнивается, становится глубоким и медленным, он посапывает, эдакий маленький котёнок, которого подобрали на улице, покормили и вымыли, и теперь тот, свернувшись клубочком, мирно спит на коленях у нового хозяина. Что-то бормочет во сне. – Что? – Ричи поворачивается к Эдди, и понимает, что это было ошибкой: тот ничего внятного не сказал, а Тозиер отвести взгляд уже не может. Эдди Каспбрэк. Эдди. Эдс. Мальчик-аптека. Ричи молится, чтоб тот не почувствовал его пристальные пожирающие глаза сквозь грёзы и проснулся, но продолжает пялиться, как одержимый, рассматривает его волосы, выразительные брови, маленькие ресницы, тёмно-розовые полуоткрытые губы, его светлую бледную мордашку с маской невинности и детской простоты. Когда началось всё это дерьмо, думает он, год назад? полтора? или вообще с самого рождения? Всё так смешалось: дружба, чувства, монстры под кроватью (читай: под Дэрри), а теперь он покидает эту его кровать навсегда. Пошловато как-то. Ричи думает, что Эдди давно уже обо всём догадался, но просто лишь тактично молчит, чтобы не ранить, думает, что Бен с его любовью к Беверли уж точно верный наглядный пример того, как выглядит влюблённый человек, как смотрит, как говорит, и Эдди, думает, довольно внимателен, когда ему того хочется, но почему тогда так страшно? Тозиер знает, что иногда пугает Каспбрэка своим поведением, вниманием, шуточками, отпугивает всё дальше, и каждый раз удивляется, когда Эдди бесстрастно соглашается побыть наедине с ним, с восхищённым твоим грёбанным личиком Ричи, а тот боится лишь того, что эта тема хоть каким-то боком поднимется между ними в тихом вечернем разговоре и закончится громким хлопком дверью, «пошёл ты на хер, педик» и концом крепкой дружбы. Хотя Ричи и знает, что Эдди так никогда не поступит, его Эдди, самый вежливый и добрый среди городского отношения к таким, как Тозиер, ведь единственное, что он мог бы сказать на признание — это: «Ты мне очень дорог, Ричи, но прости, прошу, я не смогу ответить взаимностью» и грустно улыбнуться, смутившись и опустив глаза в пол или на свои подрагивающие пальцы. Но этого-то Ричи в своих кошмарных фантазиях, подпрыгивая от того, что вдруг – неожиданно! – идёт по коридору школы, в реальности, а эта сцена – в его голове, или, гуляя по улицам имени этих любительских постановок, дёргается в собственной кровати, боится больше, чем ненависти. Боится, что в их тёплых, дружеских, доверительных отношениях образуется неловкость, заискрит проводок с напряжением и недосказанностью. И пусть потом Эдди мог бы вести себя, как ни в чём не бывало, Ричи же будет трудновато вернуться в своё непринуждённой раздолбайское русло человека по прозвищу Балабол и снова доставать Эдди шутками про его мамочку. Снова бесстрастно смотреть ему в глаза. Ричи даже не совсем уверен, настоящая ли это любовь или, так, временная детская симпатия, но потом Эдди случайно касается его плеча, смеётся, морщит нос, горячечно возмущается на подколы и с горящими восхищением глазами всегда слушает то, что говорит Билл, слушает внимательно, трепетно, впитывая каждую его мысль, а потом поворачивается к Ричи с таким непринуждённым видом, мол, «а ты что думаешь, Рич?», не выжидая ответа совершенно, потому что жест этот был будто бы случайным, а у Тозиера в животе уже фейерверки взрываются. А если уж Эдди на закате дня вздыхает так томно, сладко, наслаждаясь моментом, ложится на траву с задранной до худого пупка футболкой и с этими его блядскими короткими шортиками и гольфами до колен, то у Ричи, кажется, повышается давление в штанах и начинает покалывать приливами гормонов. Но многого он себе старается не позволять, думая об этом, он же не извращенец-фетишист какой-нибудь. Тьфу-тьфу-тьфу, не сорвись. Ричи закрывает глаза и отворачивается. Теперь-то этим мыслям больше незачем мешать ему жить, потому что и человека, из-за которого они появились, больше не будет рядом с ним. И кто знает, как долго они ещё не увидятся. Он откладывает журнал, снимает очки, обходит кровать и ложится. На боку, пялится в затылок Эдди; его посещает желание погладить Каспбрэка по волосам, и, заметив свою тянущуюся руку, вовремя останавливается. Не разбуди его, придурок. Он поворачивается на спину и смотрит в белёсо-жёлтый потолок, и ему вдруг становится так грустно, так одиноко, что ладони сами тянутся к лицу и плотно прижимаются. Есть ли в этом мире хоть один человек, способный понять и принять всё, что хранится в банке чувств с названием «Ричард Тозиер»? Шумно выдыхает, опускает руки, накрывает себя и Эдди лёгкой простынкой, сворачивается в позу эмбриона, на сколько это возможно, и спустя только лишь полчаса беспокойного разглядывания пятен на стене и неуёмных мыслей он, наконец, падает в сон. Утром, в восемь, Эдди дышит ему в плечо, а его пальцы под гипсом обхватили ладонь Ричи, и тот понимает: ночник выключен (мама заходила), мальчик проснулся от сонной тревоги и обнаружил себя в предрассветной темноте, слишком страшно потянуться к выключателю – Эдди, в беспамятстве, быстро дыша, нащупывает чужую руку, и похолодевшая ладошка вновь постепенно наливается теплом, а потом – покой до самого пробуждения. Ричи надеется, что мама не заходила потом ещё раз, чтобы случайно обнаружить их союз и надумать с десяток выводов. Ричи не шевелится, ощущая тепло Каспбрэка, боясь, что лишним движением побеспокоит его, и тот откроет глаза. Тозиер поворачивает голову, тихо шурша волосами по подушке, смотрит, смотрит, впитывает: такое случалось редко, а теперь и вовсе в последний раз, поэтому здесь и сейчас он позволит себе небольшую неосторожность. Ричи тянется свободной рукой к лицу Эдди, убирает со лба растрепавшиеся волосы и невесомо – надеется – с прядями меж пальцев проводит по макушке. Обречённо вздыхает. Эдди тотчас же реагирует: начинает морщиться, постанывать и «ну ещё немножко, ма-ам» – мямлит, крепче обхватывая руку Ричи и прижимаясь ближе. Тозиер тихо скулит. Слишком, Эдди, слишком близко, пожалуйста, не уезжай, останься, будешь спать на моей кровати, а я себе коврик рядом постелю. Но потом, видимо, Эдди вспоминает, что он не дома, его дыхание чуть сбивается, он расслабляет свою «лузер-любовник» и перекатывается на спину, не открывая глаз: – Прости, Ричи. – Всё путём, детка, я тебе ещё позвоню, – и Ричи прилетает кулачок по животу, но потом они прыскают от смеха. – Не, правда, ничего такого, бывает. Ребята умываются, одеваются и спускаются вниз на приготовленный завтрак, всё в темпе, потому что они слегка проспали. Ричи наблюдает за матерью, напряжённо, пытаясь высмотреть в её глазах вопрос, намёк на раскрытие их ночной тайны, почувствовать в словах вспыхивающую искорку на нам-надо-поговорить, но Мэгги не произносит ничего подозрительного, с отдалённым любопытством расспрашивая Эдди о будущем. Ну, или она просто очень хорошо притворяется. Затем они выбегают на улицу, садятся на велики и крутят педали до дома Каспбрэка, больше ни разу не упоминая этот случай. А зачем, верно? Всё ведь нормально. В этом нет ничего странного и с каким-то там особенным подтекстом. Для Эдди уж точно, думает Ричи. В доме он помогает справиться миссис Каспбрэк с багажом, умещая чемоданы и пакеты в багажнике и на половине задних сидений, болтает, не обращая внимания на сморщенную мину Сони, пока во двор подтягиваются ребята. Вот и всё, ужасно быстро, последние минуты неумолимо настигают, так, что никто ничего даже осознать не успевает, а уже лето, их лето с Эдди, подходит к концу. Неудачники по очереди обнимают его, трясут за плечи, треплют по голове, оживлённо, размашисто жестикулируя руками обещают, что постараются не терять связь, звонить, писать даже, рассказывая всю подноготную школы, какую только смогут выведать; Бев чмокает его в щёку. И только лишь когда пыл прощальных разговоров стихает, миссис Каспбрэк закидывает чемоданчик и рюкзак сына на заднее сидение машины, недовольно поглядывая на ребят, Ричи подходит к передней двери, последним провожая Эдди, тот вдруг, почти уже забравшись в салон, резко подрывается, зажмуривает глаза, хватает Тозиера за плечо и оставляет на его щеке поцелуй – почти невесомый, смущающий, до костей разгорающийся пожаром. А потом быстрое «Пока, Ричи», шипение ингалятора, «Эддичка, что ты сделал?», «Ничего, мам», напоследок брошенный взгляд исподлобья – неуверенный, детский такой, будто нашалил и ждёт, когда его отругают, и вот уже машина сворачивает с улицы. Мама так ничего и не спросила в тот день, и на следующий, и через, и так далее. Это было облегчением: то, что он чувствовал, видел, думал, теплилось в душе, принадлежало только ему, и выпускать это на свет божий он не собирался, видимо, уже больше никогда. И именно в тот день, постояв минуты две на дороге, соображая, определяя это прикосновение, его суть для себя, его суть для Эдди, сказав друзьям на их приглашение в Пустошь, чтоб они шли без него, «я скоро к вам присоединюсь», и с ужасом осознавая, что безумно палится и что Неудачники всё разом поняли, раскрыли его, как книгу, переглядываясь, но, кажется, принимая это, ведь никто потом никогда не спрашивал его об этом, Ричи с горящей щекой идёт до моста Поцелуев и вырезает три символа, осматриваясь, боясь, что кому-нибудь постороннему эта истина вдруг тоже откроется: «Р», «+» и последний, снимающий груз с души, даже освобождающий от ускользающего прошлого, – «Э».***
И снова – тьма. Пустая, одинокая, вонючая, отдающая болью во всех внутренностях. Тенью лежит тело Эдди на каменном полу логова Оно, со сломанной из-за Генри в отеле левой рукой, без правой до плеча – той самой, в том ублюдском гипсе с тревожащей фантазию Ричи надписью, той, которой он так цеплялся в минуты страха в детстве. Это так будоражит: ощущения пробивают пространство и время, тянутся лентами воспоминаний к коже, мыслям, душе и сердцу, что становится жарко в груди от этого огненного тайфуна и холодно пальцам и глазам от реальности происходящего, от потери, от рвущего на куски взрыва чувств, хранящихся в запертом на сотни замков подсознании-сейфе, который Ричи, после того, как покинул город на долгие годы, инстинктивно сотворил у себя в голове. Его Эдди тонет во тьме, его затягивает в водоворот забытья, и его сущность разбивается в песок, оставляя лишь бездыханное, бесполезное, пустое тело. Тозиер слышит голоса, будто не в данную секунду, с задержкой из далёкого прошлого, но не видит тех, кто говорит. Чувствует, что один из них принадлежит ему самому. Ричи. Что? Не зови меня Эдс. Ты знаешь, я… я… А потом: Мы должны вынести его. Давай, Бен. Положите его тут. Здесь он может остаться. Тут слишком темно. Вы понимаете… тут слишком темно. Эдс… он… Нет, всё правильно. Может, именно здесь он и должен остаться. Думаю, именно здесь. Ричи опускается на колени. На бледном расслабленном лице Эдди проявляется призрак его юности, такой, какой она запомнилась ему в тот самый последний день. Он вдруг видит такую свободу, отрешённость и эйфорию боли последнего его вздоха, что холод тела Каспбрэка становится единым целым со всем вокруг, с телом Ричи, будто кожа к коже, душа к душе, рука к руке, и тому становится так легко и так щемяще пусто, что сил не остаётся. Ричи наклоняется ниже, прижимается губами к охладевшей щеке: делает то, что не смог сделать вовремя, в том забытом детстве, когда от него оторвали половину его реальности и скрыли в машине за поворотом в новую жизнь, – возвращает прощальный поцелуй. Теперь он уверен, что то, что делает, видит, чувствует, происходит на самом деле, даже предпринимать попытки вернуть память не нужно, потому что она сама тихонько приоткрывает дверь в его квартиру, и ею наливаются все комнаты от пола до потолка. Теперь всё правильно. Ричи пришлось отпустить: тогда и сейчас. Но забывать он никогда не должен. Пока, Эдди.***
Ричи подскакивает с дивана, выныривает из сна с такой остервенелой тягой очнуться, что падает на пол. Нос заложен, горло будто наждачкой натёрто. Он дышит ртом сухо, быстро, хрипит, почти что задыхается. Он взмок, волосы прилипли ко лбу, он будто заперт в горячке, расходящейся по коже, голова болит от температуры. Но ясность ума Ричи обретает сразу же после пробуждения. Сидя на полу, он думает, чувствует, верит, что прямо сейчас нужно куда-то позвонить. Скользит взглядом по иконке времени на телевизоре – 1:57. Плевать. Тозиер, шатаясь, поднимается, упираясь в диван, идёт в спальню, заваливается на дверной косяк, больно ударяясь плечом – кажется, будет синяк, – заходится в кашле и пытается отдышаться. Валится на кровать, роется в тумбочке, перебирая блокноты, и вдруг натыкается на пустой лист с одной лишь записью посередине, выцарапанной его нервным почерком: «Набери этот номер, если вдруг запомнишь хоть что-то из этих ёбанных снов» и номер с именем Майк. Лишь успев задать самому себе вопрос о том, когда он успел написать это, как в миг вспоминает все его похождения под пьяной дымкой: как скуривал по четверти пачки за час, как выблёвывал всё содержимое желудка, а потом опять закидывался, как стонал и выл, словно обезумевший, от наплыва каких-то воспоминаний и ходил по квартире до потери сознания, как давился слезами, сидя на полу у дивана, помня всю свою жизнь до мельчайших подробностей, но в тот же миг забывая эти прожитые в Дэрри годы. Всё, всё так резко захватывает его сознание, что к горлу подступает комок, кружится голова, и комната начинает плыть. Ричи через силу ставит домашний телефон на колени и набирает номер. Долгие, долгие гудки. Ричи в таком разладе с собой, что, как загипнотизированный, слушает эти гудки, и мог бы делать это вечность. Но на том конце раздаётся утомлённый, чуточку сонный голос: – Слушаю. Ричи не верит в происходящее в такой же степени, в какой не верил и в свои сны, и не сразу отвечает. Молчит, тяжело дыша, пытается вспомнить, кто такой Майк, как выглядит, какое место он занимает в его жизни, и сквозь пелену просачиваются образы: Майк Хэнлон, темнокожий мальчишка с фермы, библиотекарь. – Алло? Эй? – Майк?.. – сипло, почти что шёпотом. – Да, чем могу помочь в столь поздний час? – Майк, это я. Ричи. – Сомневаясь в том, что и Хэнлон помнит его, добавляет: – Ричи Тозиер. – Р… Ричи?.. – неуверенно. Но потом: – Ричи Балабол? – Да! – Камень с души. – Майк, Майк, пожалуйста… – Боже мой, Рич, что с тобой? – Взволнованно, почти даже напугано, потому что у Тозиера такой отчаянный, вымученный, задыхающийся голос, что кажется, будто он при смерти. – Майк, ты знаешь... помнишь, кто такой Эдди? Молчание. Нет, Майк, Господи, помилуй, не молчи. Только не молчи. – Майк? – Тебе тоже снятся эти сны? Ричи захлёбывается воздухом и информацией, то мерно поступающей, то штормовыми волнами раскатывающейся по сознанию. Много-много-много-быстро-слишком-быстро-остановитесь-Господи. – Майк, пожалуйста… – Да, Эдди… Эдди Каспбрэк. Мальчик-аптека, верно? – тихо усмехается. – Я видел его несколько раз, мне тогда снилась Пустошь, и канализация, и наша клятва… Всё так рвано, отрывками, но такими, знаешь, яркими, что дыхание перехватывает. – Майк… – ...что? – Эдди. Мне кажется, что… – Кашляет так, что в груди отдаёт болью, и что-то хлюпает в горле. – Прости. Мне кажется, что… так глупо, боже, но я его… любил. Или… люблю до их пор, – ему тяжело даётся эта фраза. – Не как вы. Было что-то большее, верно? Он… Он ведь… Он ведь умер, да? Несколько месяцев назад, там, в темноте… Мы все там были. – Ох, дорогой, – Майк замолкает, выдыхая в трубку, но потом решается: – Мне очень жаль. Мы все его потеряли, но ты… Мне так жаль, Ричи. Ричи вдруг осознаёт, что больше не чувствует одиночества, пустоты, будто тот факт, что не он один страдает этими видениями, делает его и тех забытых друзей, и этот голос Майка в трубке одним целым. Словно отреставрировали гобелен и вновь повесили в музее, чтобы его детали мог рассмотреть любой прохожий. – Майк, почему мне кажется, что ты помнишь больше, чем я? – Тозиер замечает, как уверенно и с лёту Хэнлон рассказывает об Эдди, снах и говорит сейчас с ним. – И сразу спрошу – почему? – Это Дэрри, Ричи. Я ведь всё ещё здесь. Пусть воспоминая и стёрлись, но мне легче их возвращать на время, если вдруг наткнусь на что-то, что запустит этот процесс. И эти сны, да… Я не помню лиц, не совсем помню имён, но знаю, что это не игры моего разума, а реальные люди и события. Дэрри помогает мне в этом. Я помню, что вёл дневник, но сейчас он пуст. Так странно. – На время?.. – Единственное, за что зацепилось больное сознание Ричи. – Ох, да… Рич, это… Этот городок не только помогает, но и забирает. Я ведь не помнил тебя, пока не услышал твой голос… Так что… да, не хочу тебя расстраивать, но наш разговор, я думаю, ты вскоре тоже забудешь. Ричи снова забудет Эдди. Нет, такого быть не может, ведь сейчас перед глазами он отчетливо видит тот образ, тот призрак прошлого, ту страницу своей жизни, когда Эдди поцеловал его на прощание, тот вечер, в течение которого Эдди был только с ним, с ним, и ни разу – ни разу, чёрт возьми – не воспользовался ингалятором после ситуации с сигаретой. Будто стёр его из памяти, как скоро уйдёт из мыслей Ричи и он сам. Нет. Не хочу. Не уходи, Эдс. Ты не должен уезжать. Вернись, прошу. Просто вернись ко мне. Надо было срочно что-то сделать: уверен, что знает, что именно, потому что вдруг вспоминает один из вечеров; он это явственно чувствует, будто раздутый до пределов шарик в груди, готовый лопнуть даже от самого лёгкого прикосновения. И сейчас это самое прикосновение – позволить себе отвлечься. – Ричи, ты тут? – А?.. Да, да. Я просто… Мне нужно… Прости, Майк, мне пора. Ещё услышимся. – Ладно. До скорого, – но Майк знает – вряд ли. – Не пропадай. Ричи кладёт трубку и бежит так быстро, как только ему позволяют силы, в кабинет. Бросается к столу и начинает судорожно перебирать листы с зарисовками выступлений. Взгляд пытается выцепить из сотен слов нужную букву и замирает, когда в похолодевших руках оказывается один-единственный листок, от края до края исписанный: «ЭддиЭддиЭддиЭддиЭддиНеЗабывайЭддиПомниЭддиПомниЭддиРичи». Ричи садится в кресло, не отрываясь от своего нервного, пьяного, спешного почерка, такого отчаянного, что видно, что Тозиер готов был и дальше писать это имя, если б не кончился лист, но на обратной стороне в самом низу он замечает, что ручка поплыла, и вместо букв появилась полоса – он отрубился. Ричи так плохо: простуда ли, бушующие воспоминания, но казалось, что прямо сейчас он был готов упасть в обморок. Нельзя. Нельзя. Я забуду. Нельзя. Поэтому Тозиер складывает листок вчетверо, встаёт и плетётся в прихожую. Одевается, засовывая «Эдди» в нагрудный карман куртки, закрывает квартиру и, хотя его всё ещё безумно шатает, температура бьёт по щекам, а в горле стоит тошнота, пересекает улицу и заходит в аптеку. В груди будто разгорается свет, такой яркий, белый, небесный свет, и он наполняет Ричи, разливается по телу благоговением, жаждой, свободой от установок собственного сознания и надеждой вперемешку с уверенностью, что теперь всё будет иначе. Он обыграет свой разум. Он обойдёт правила Дэрри. Он сделает всё, что в его силах. Нет, он не будет скорбеть, страдать от болезненного ядовитого знания реальности, хотя это трудно принять, очень трудно, но он убеждён каким-то ощущением извне, что Эдди этого бы не хотел; он не будет изнывать от воспоминаний красочных и чувственных, которым больше никогда не проскользнуть в разговоре с человеком, тем самым важным и нужным его сердцу человеком, но он будет помнить каждую минуту, проведённую вместе, те касания, взгляды, слова с улыбкой, полной теплоты, с призраком лёгкого отсвета того ночника, что горел в их последнюю ночь. И хотя сейчас тот далёкий голос в телефонной трубке человека по имени Майк Хэнлон уже ускользает от него, так же плавно и легко, как пускается по ветру вуаль занавесок, Ричи всё же старается ухватиться за край и затянуть его внутрь, внутрь себя, пересилить колдовство города, упорствующего забрать у него последние крупицы воспоминаний, в которых он так нуждается, и переиначить, вывернуть сны наизнанку. Но он знает наверняка одну-единственную правду, за которую и будет держаться каждую минуту своей жизни. Я больше не дам себе забыть тебя, Эдди.