что ты скажешь мне когда мой чёрный силуэт в твоём появится окне? Д.Ар
Жарко. Жаркое одеяло, отопление как будто включено до предела, моё тело превращается в комок разваренных нервов. В этом колючем куске перекрутившегося шёлка, обвившего меня, как змея и жалящего, жалящего… «Кисуль, тебе так в нём хорошо, ты привыкнешь. Попробуй!» «Привыкай» — мой девиз, моя судьба. Моё терпение за лишнее утверждение: «Светочка, ты — хорошая девочка!» Я вцепилась зубами в подушку и глухо взвыла. Оно намагниченное трещало, впиваясь в каждый волосок на моей коже. Я должна выспаться, где там мои чёртовы таблетки. Как же жарко! Я откинула одеяло. Рядом со мной завозилось невыносимое тепло моей второй половины. Моей половины. Я горько усмехнулась. Я всё ещё чувствовала себя целой, одной из двух. — Кисуль, что ты? Не спится? Я уже готова, — как мне хотелось заорать, — спиться, просто спиться к хуям. — Попью пойду… — Принести? — ласковый тонкий голосок. — Нет, Нет, спи. Я сама. Она не успела постучать. Я даже не испугалась, когда её силуэт мелькнул в окне. Я не подумала, что это чужой. Что это воры. Слишком хорошо знала её. Чувствовала её. Хотя она была чужой, была воровкой вновь и вновь воровавшей мою тишину. Успела вымокнуть под дождём. Не успела придумать слов. Стояла молча, насупившись, бросая на меня исподлобья свой отточенный взгляд. Волчица. Пантера. Мягкая и опасная. А я не хотела предлагать чай, быть милой, простой, делать вид. Быть собой. Быть не собой. Хотела стоять и разыгрывать эту партию на двоих. Был её ход. Я жадно пила, стоя к ней вполоборота, когда она почти незаметно подкралась сзади, обдав меня запахом древесной прохлады, я втянула его, глотая вместе с водой. Её руки сдавили мои бёдра, а голос срезонировал по моей шее: — Что это на тебе? — Грёбаная ночнушка, — я поставила стакан на подоконник. Она сосредоточенно сопела мне в затылок. Я чувствовала, как её дыхание лёгким дуновением щекочет мои плечи… — Не нравится она тебе? — холодок пробежал по моей коже. — Не очень, — прошептала я, сама до конца не понимая про что отвечаю. — Повернись, — она развернула меня лицом к себе, в руке её я заметила лезвие, очевидно это был брелок со складным ножом. Я вздрогнула. — Не бойся… — она потянула лиф сорочки на себя, приставила лезвие и надавила. Ткань с глухим звуком разошлась до моего живота. Я потянулась, чтобы соединить разрезанные куски, но резкий удар по рукам случился в тот же самый момент, как Динка, с размаху уткнувшись лбом в мою грудную клетку, казалось всосала ноздрями, втянула весь мой запах в себя, будто до этого момента и вовсе не дышала. Её губы хаотично задвигались по моей коже, словно она пробовала и одновременно что-то говорила, а лезвие в её руке достигало подола. Последние нити с треском разошлись, и полы длинной сорочки распахнулись. — Боже мой… Динка прижала меня к подоконнику и отошла на полшага, слегка наклонив голову набок, прищурилась, ощупывая моё тело опьянённым взглядом. Это был нечестный ход. Я почувствовала, как воздух скользнул по моему телу снизу вверх, освобождая меня, стягивая соски, скручивая мышцы живота, сводя внутренние стенки упругой пульсацией, рождённой от соприкосновения её взгляда с моей наэлектризованной кожей, выжимая из меня капли горячего жидкого мёда. Она тут же повела головой, словно учуяв запах моего возбуждения, оскалилась, вздохнула глубоко, будто неслышно зарычав. Правильная Света хотела гордо прикрыться ошмётками сорочки и выставить непрошенную гостью за дверь, но я, облокотившись ладонями о подоконник выгнула спину, ещё больше обнажаясь перед ней. Она сладко и громко дышала, стягивая с запястья свои тёмные отполированные чётки, оставляя их в ладони и, не сводя с меня глаз, медленно провела по гладкой поверхности бусин подушечкой большого пальца и слегка надавила. Мои бедра дёрнулись в ответ на её движение, будто она прикоснулась ко мне. Её ресницы опустились, я слышала, как кровь густой крепкой настойкой разливается по её венам, окрашивает алым томлением её вечно бледные сухие губы, и она облизывает их снова и снова, пока туманный взгляд её путешествует по моим неприкрытым изгибам. Она, оставаясь одетой в неизменную кожаную косуху, приближалась ко мне, расстёгивая ослепительно белую рубашку. Я проглотила слюну, вспоминая, как эти плотные, атласные груди наполняют мой рот, наполняют вкусом солоноватой меди, как я натягиваю рубашку и через неё прижимаюсь языком: ткань намокает, и я вижу, как проступают очертания твёрдого рябинового соска, я смыкаю губы, сжимаю десна, она стонет чистым нежным голосом… По моим ногам стекает густая патока. Она не даёт мне прикоснуться к своим грудям и низко вибрируя шепчет: — Сыграем в игру? — В игру? — Как раньше… Я с усилием кивнула, — она ещё не прикоснулась ко мне, но я уже чувствовала, как всё внутри меня натянулось, напряглось, набухло, словно бутон цветка вот-вот готовый распуститься. Она усмехнулась, смакуя, кончиком языка по кромке зубов, свою власть надо мной. — Какое твоё любимое число, Сурганова? — Ты знаешь… — Не изменилось? — сощурилась он— Число силы и животной страсти, слышала? — Ничего не слышала, — заскулила я, сбрасывая с плеч разрезанную сорочку. — Тогда считай до восьми, — приказала она и оказалась со мной лицом к лицу. — Считай! — выдохнула она мне в рот. — Один, — чётко произнесла я. Она впилась жёсткими клыками в мою шею, закусывая кожу, и миллиарды острых игл разлетелись, смешиваясь с горячими мурашками, жгущими меня, она грубо сунула ладонь между моих ног, гладкое дерево четок уткнулось в мою плоть. Я, казалось стекла в её руку. — Ты сказала — один, — я всхлипнула — чётки переместились на одну бусину. — Два, — я распахнула её рубашку и вцепилась пальцами в её грудь. Ещё один настойчивый шарик поменял местоположение. — Три, — я почувствовала, как пальцы её перебирают бусины, утопая в жидком тепле, я сжала бёдрами её руку — четыре, — ещё одно скользящее движение и, резко раздвинув мне ноги коленом, она заполнила меня, замерев внутри. — Целуй, — она приблизила свои губы. — Пять, — прошептала я. Чётки сдвинулись, особенно остро задевая меня и, пальцы её задвигались во мне — вдруг и сразу, быстро и глубоко, судорогой пронзая мои ослабевшие ноги. Я целовала её торопливо и легко, упрашивая, зная, что она любит, когда её упрашивают. — Шесть, шесть, — стонала я, прижимаясь к чёткам, к её пальцам, в раздрае чувств, в неохватности ощущений, не понимая ускорять или останавливать, в желании и боязни финала. И только рот мой ищущий её вкуса, хрипел: — Семь, — седьмая горошина сочно дёрнулась. Зазвенела предпоследняя нота. — Светка, — она кусала мочку моего уха, сильнее-сильнее, и слизывала свои укусы, — Ты как огонь, Светка, как огонь в моих руках! — Восемь… — выдохнула я, и последняя капля упала, переполняя этот источник. Она не отпускала меня, захлёбывающуюся в этой волне, захлестнувшей моё тело, казалось вычерчивая своими пальцами внутри меня число силы и животной страсти. Я опадала в её объятия… — Привет… Я подняла голову: огромные, беспомощные, совиные глаза в ужасе смотрели на меня. — Уже ухожу, — Динка подняла руки и удалилась, оставив за спиной немую сцену. А уже через час мне пришло сообщение«неторопливая любовь. так любят тигры своих жён. и громкий шепот «боже мой». и шёлк разрезанный ножом.........»
На следующий день я увидела это стихотворение опубликованным и помещённым под фотографией, на которой запечатлено, как она пытается удержать в руках огонь.