сядь успокойся разденься всё будет здорово
— Чего пялишься? В первую встречу Фрэнку неиронично хотелось схватить его за галстук на манер поводка, довести до подъехавшего автобуса и прищемить ткань дверьми, чтобы посмотреть, как далеко этот фрик сможет протащиться по асфальту, не удавившись. Парень же ни на секунду не смущается грубости и заинтересованно сообщает: — Классная футболка. На темно-зеленой хлопковой груди Айеро именно в тот день красовался большой, нарисованный другом шутки ради жирный член. И несколько пятен неизвестного происхождения на пару с сигаретной дыркой где-то на боку. — Нравятся члены? — Обычно да. Но не настолько фанат, чтобы носить мерч. У парня-с-остановки светлая, почти прозрачная кожа, черные крашеные волосы и едва различимые бледные веснушки на тонком носу. У него все пальцы в окисленных, помедневших кольцах разных форм и размеров; дурацкий полосатый галстук, надетый, кажется, вообще ни к месту, и, как тут же втайне кажется Фрэнку, неплохая манера шутить. Это, конечно, не повод, чтобы тут же распахнуть ребра, вытащить сердце, сочинить песню или предложить подрочить друг другу в забитом автобусе, но Фрэнк, вместо привычного педик или фрик зачем-то говорит: — Веснушки у тебя тоже ничего. Блять. В этот раз парень искренне удивляется, всего на мгновение: — Да? А мне в детстве говорили, что об меня солнце бычки тушит. И улыбается до ямочек на щеках. До морщинок в уголках глаз, до оголенных десен — до любых физических признаков счастья. Такие, как Джерард, носят курящее солнце за пазухой, наспех черкают на салфетках эскизы, румянятся без причины и считают богами таких, как Фрэнк. Последний щетинится, скалится, по привычке готовясь к удару поддых. Но после ласки привычной боли не наступает: Джерард только аккуратно гладит его шипы и совершенно не пытается с мясом вырвать из панциря. Фрэнку нравится такой подход в дрессировке. Да и сам дрессировщик, честно говоря, тоже, только признаваться в этом пока что страшно. Просто в какой-то момент Айеро ловит себя на том, что вместо привычного гаража с большим тайником дури или музыкального подвала он сидит на скамейке в парке и (почти) терпеливо ждет, пока Уэй дорисует его портрет. (Фрэнку в драке накануне разбили губу и немного – нос, и Джерарду стало просто необходимо запечатлеть это на бумаге – я ведь люблю фиолетовый он тебе очень идет). Фрэнк ненавидит всю эту псевдоромантику, это чувство собственной неуместности; травит летающих в животе насекомых хлоркой и старается не смотреть, как парень-с-остановки заправляет мешающуюся прядь себе за ухо. Айеро изо всех сил делает вид, что ему претит как кукле сидеть и ловить на себе чужие косоватые взгляды, пока Уэй малюет его синяки. Претит сидеть и думать, что теперь лезть в пьяные драки он будет еще охотнее. Или что – о боже, – в этом же парке обязательно купит Джерарду сладкую вату – тоже фиолетовую. Или – скорее, так – достанет тот табак со вкусом и скрутит отменный косяк с голубой мистикой. Положит в бархатную коробочку, нарвет букет и встанет на одно колено. Блять. Сука. — Сука, — Джерард вторит; Фрэнк дергается, но видит, что это всего лишь сломанный карандаш, а не прочитанные мысли. — Забей, — Айеро нарочито расслабленно поджигает сигарету. — Через неделю снова буду таким же. — Надеюсь, что нет, — тот смахивает огрызки грифеля и ломает точеные брови. — Тебя когда-нибудь избивали по-настоящему? — Неа, — пожимает плечами. — Но сопротивляться бы не стал. — Дали пощечину – подставь другую щеку? — Ага. Фрэнк, на самом деле, знает все эти христианские бредни наизусть – родители постарались. Но еще будучи комком лет шести, прижимающим к себе сломанную соседским хулиганом руку, он даже не хнычет – только спрашивает у долговязого задиры: — За что? И когда тот, возвышаясь и протыкая темной макушкой небо, тянет оскал: — Просто так, — тогда Фрэнк учится переделывать заповеди на свой манер. Поэтому после пощечин уже повзрослевший Айеро подставляет, но не щеку, а подножку обидчику где-нибудь на верхней ступеньке крутой лестницы. Поэтому ногой, обутой в тряпочные кеды, он бьет больнее, чем кто-то в туго зашнурованных берцах; поэтому с широкими зрачками и испариной на лбу врывается в самую гущу концертной толпы, чтобы преподать урок тому в край обнаглевшему засранцу. И именно поэтому Фрэнк не понимает. Он с детства был темным пятном, чернильной кляксой на кипельно-белых рубашках окружающих, рыбной костью в трахее посреди ужина; он заслужил в слове «проблема» каждую букву; он всегда все портит, рушит, ломает – что-то случайно, что-то назло. Он напивается в стельку в День Благодарения и обламывает праздник всей своей семье. Он впервые пробует порошок накануне вступительного экзамена в колледж и хоронит последние шансы на нормальную, обеспеченную жизнь – чтобы всё как у людей. У него тело с головы до пят обмотано колючей проволокой, а на лбу написано не влезай, убьет и Фрэнк не понимает: почему, когда все бегут прочь, Джерард на полной скорости мчит навстречу. Мчит без тормозов, норовя сбить с ног, задавить своей искренностью, вместить в доброту свою безразмерную. Протягивает ладонь в этих кислых серебристых кольцах, даже если рискует быть укушенным за нее же. Не поднимает с асфальта, когда Фрэнк пьяный путается в ногах и падает, но ложится рядом и аккуратно пихает локтем в бок, мол, смотри, луна какая сегодня огромная. Смотри, какие деревья кривые и острые. Смотри, я с тобой. Фрэнк действительно привык, что ласкающая рука не сегодня, так завтра непременно залепит по лицу (или, запутавшись в волосах, что есть силы дернет у самых корней, или, протирая разбитые после падения с трехколесного велосипеда коленки, от души нальет на раны ядреной зеленки, забыв подуть), и ему не всрался весь этот психоанализ и руки помощи. Ему не нужны лекции, советы и группы поддержки, будто у него долбаный рак крови, яиц или мозга. Но Джерарда, с этими его ласковыми прищурами, травянистыми глазами, островатыми зубами и совершенно отвратительной манерой говорить все прямо и искренне – его, почему-то, хочется слушать. Джерарду, почему-то, верить легко. И Фрэнк молча верит – что еще делать, если не верить и не влюбляться случайно в бледные ожоги от солнечных папирос на лице. Если не хвататься в чернильных буквах и ожогах – не таких, как у Джерарда, – пальцами за чужой воротник, на автомате поправляя, и не соприкасаться коленями, пока сидите рядом в очередном автобусе. Уэй, конечно же, тоже не ангел – очаровашкой его может назвать либо слепой, либо отбитый наглухо. Уэй, конечно, тоже просыпает будильники, вылетает с работы в первый же день, прячет в ванной снотворные, опрокидывает пепельницы, гладит каждого блохастого на улице, носит свитера наизнанку и вечно пачкается во всяком дерьме по типу чернил. Джерард, конечно же, тоже со скелетами в шкафу – на каждый день разный. Проблем со зрением у Фрэнка никогда не было, а вот поджигать заброшенные тачки или целые гардеробные с костями внутри ему не привыкать. — Я так хочу увидеть настоящее море, — Джерард смотрит на покрытый трещинами потолок, затягивается самокрутом и поворачивается к Фрэнку. — Сделаем море? Последнему хочется обещать, что он сделает все: и море, и камни, и противный песок, и соленый ветер с орущими чайками, если понадобится. Фрэнку годами вдалбливали, что беречь он не умеет – только ломать и выбрасывать. Уверяли, что позаботиться он не сможет даже о рыбке – после того, как маленький Айеро смыл очередную в унитаз. Но Джерарда хотелось держать как можно ближе, хотелось защищать его от каждого мудака на улицах Арка и от каждой рычащей собаки. Хотелось трогать его лицо, вдыхать его волосы в себя, втирать в десны его ухмылку и пускать по вене заразительную доброту. Еще даже не совсем понятно, вместе ли они, хоть за последние недели и провели друг с другом маленькую вечность – разделили на двоих не одну ночь на улице, боль от новой татуировки (били, конечно же, Фрэнку, но Джерард едва сознание не терял от одного только звука машинки) и даже порцию пасты в ресторане, где работает, как выяснилось, младший Уэй. Семейный ужин, как ласково окрестил его Джерард, скорее напоминал холодную войну: войну без оружия, но со взглядами ледяными и острыми, с тишиной легкой, которая обычно несет вслед за собой взрыв многотонной бомбы. Майки приличия ради кивнул Фрэнку и после закрытия предложил поесть тоже, но смотрел с таким недоверием, будто последний в любой момент мог схватить со стола и приставить к горлу старшего брата нож. Фрэнк же старался – реально, блять, старался – не показывать, насколько ему чуждо ощущать, что в мире есть еще один Уэй. Может быть, не такой уж плохой, но совершенно другого склада: без ямочек на щеках, без манеры бездумно и размашисто жестикулировать; без характерного прищура и единой веснушки. Без колец на пальцах, кривой улыбки, без слабоумной отваги обещать когда-нибудь набить парное тату – плевать на фобию, тоже хочу скорпиона. Без искренности, когда младший на прощание машет рукой и приглашает заходить вместе почаще. — Ты ему понравился, — Джерард говорит и выглядит при этом счастливым, и в волосах у него – запутавшаяся сигарета за ухом и вечернее солнце. — Не сомневаюсь, — Фрэнк проглатывает глупое и сопливое а тебе? и вместо этого спрашивает: — Хочешь море? От соленого берега они пока все также далеко, но Айеро действительно делает все, что в его силах: достает две цветные пластинки: себе – с Гуфи, Уэю – с Минни-маус. — Ты уверен? — тот держит на кончике пальца разноцветный квадратик и немного кривит губы, как обычно делает в моменты, когда чего-то не понимает. — Будет здорово, — Фрэнк садится рядом, одним движением слизывает свою марку и подмигивает – блять, ну что за жесты, – Джерарду, а у того уголки губ поднимаются снова, как обычно делают в те моменты, когда Фрэнк находится слишком близко. Уже через час они на том же потолке видят синтетические, разноцветные, бензиновые волны – не море, целый океан. Джерард трогает свое лицо, трогает Фрэнка, трогает воздух перед собой; прёт его впервые и прёт не по-детски, а Айеро даже сквозь пелену галлюцинаций думает о том, что хочет его поцеловать. Пытаться сделать хоть что-нибудь под ЛСД – занятие тяжкое и неблагодарное, ватное, пластилиновое, но на какую-то долю секунды (а может быть – час) они все же соприкасаются губами. Впервые. А еще – руками, ногами, волосами, каждой клеткой кожи и даже, кажется, внутренними потоками. Целовался Джерард охуительно. Как, в принципе, делал и все остальное – смеялся, перелистывал страницы, грыз карандаши, промывал Фрэнку ссадины, не забыв подуть. Джерард просто не мог делать что-то не охуительно, хотя, может, у Айеро изначально была какая-то скидка для парней с веснушками на носу и снотворным в кармане. Фрэнк снова не знает, может ли Уэй прочитать его мысли, но все равно как долбаное радио про себя повторяет бесконечное галлюцинагенное люблю лю блюлюблюблюлюблюблю а Джерард смотрит на него черными колодцами зрачков изучающе, препарирует черепушку и выуживает это множество любовей – больших, размытых, первых и самых искренних в жизни. И затем – еще немного маленьких, скромных любя́т. Просыпаются они через сутки, в обнимку и на полу, размазанные по текстурам и времени. Уэй, в отличие от Фрэнка, особого кайфа в веществах никогда не искал и не находил, его максимум – слабый алкоголь и, совсем иногда, сладкая трубка с травкой. Поэтому от их любовной поездки на бензиновое море он потом отходит неделю, в которую туго соображает и вообще капризничает. Даже улыбкой греет чуть меньше, хотя одной лишь крупицы его света хватает с головой. Фрэнку пришлось пообещать сделать перерыв в дури, пьяных приключениях и подвальных концертах; сводить его на настоящее свидание и купить ту чертову вату с черникой. Пришлось впервые поцеловать его снова, по-настоящему, на трезвую – не то что бы Фрэнк сильно был против. И настоящее море пришлось пообещать тоже, потому что синтетическое слишком бьет по психике. Джерард в целом не слишком уверенно, но все же сопротивляется всему искусственному. Это ведь Фрэнку уже неважно – будут ли завтра деньги, будут ли шансы, будет ли завтрашний день в принципе; ему что Христа явление, что засуха, цунами, всплеск радиации или ядерка – все как одно, плевать. Это ведь Фрэнк бросил все, чем занимался – даже музыку; а то, чем хотел заняться, отложил в еще более долгий ящик. Это у Фрэнка в жизни лишь одна цель – не ставить никаких целей, а Джерард, вообще-то, сообразительный. Талантливый. Не сказать умный – звучит слишком раздражающе. При том сам Уэй об этом подозревает мало – или просто не говорит вслух, – потому что Айеро замечает это совершенно случайно. Например, в те моменты, когда не понимает и половины слов из какого-нибудь его рассказа – об искусстве, неоклассике, стоицизме или колесе Сансары. Об архитектурном стиле того дома через улицу, с крыши которого недавно полетел какой-то псих, о языках любви и видах насекомых. Да почти о любой вещи, которая их окружает. Или когда Фрэнк видит, как тот рисует – даже не слишком старательные наброски у него выходят легко и вместе с тем четко и резко, как спуск курка. Или когда наблюдает, как Джерард бесконечно пишет статьи – на что, оказывается, и живет, – обо всем на свете и отправляет их в свободное плавание по интернету. Фрэнк ничего не понимает в живописи и до последнего думает, что любимый Джерардом супрематизм – это какая-то венерическая болячка (пока наспех не гуглит, тайком, просто чтоб знать). Фрэнк иногда задается вопросом, зачем такой он вообще нужен такому Джерарду, но затем тот кладет ему ладони на щеки и целует, пока они вдвоем встречают рассвет на крыше одной из немногих высоток города. Между прочим, в стиле ар-деко. Затем Джерард без вопросов соглашается пробраться в заброшенный кинотеатр на окраине, напиться дешевым вином и с разбитого телефона смотреть документалку про Чарли Мэнсона (чтобы чуть позже, ногами прыгая с сиденья на сиденье, декларировать его цитаты на манер политических выступлений – я сон, я бомба, я винное желе). Затем Джерард импульсивно желает исполнить свое давнее обещание, и они оказываются в квартире друга Айеро, где под жужжание машинки под кожу Уэя заползает скорпион – точно такой же, как у Фрэнка, но меньше и сразу к сердцу. Последний держит его за руку и волнуется так, будто это ему тут впервые дырявят грудину иглой, а Джерард смотрит на него ватными глазами и даже, кажется, улыбается. Когда мастер отворачивается, Фрэнк наклоняется к уху, едва не касаясь губами: — Не больно? Джерард обеспокоенно хмурится, будто пытаясь вспомнить ответ. — Нет. — Что ты съел? Улыбается еще шире, совсем ватно, силиконово, без ямочек, но все равно до одури, до ебучих насекомых в животе Фрэнка мило. — Оксиконтин. Затем они, накуренные той самой мистикой, приходят в библиотеку и смотрят на бумажных картах, каким же именно путем у них быстрее всего получится сделать море. Джерард так и норовит расчесать почти зажившего скорпиона и запрещает Фрэнку смеяться над тем, как он со страху обдолбался обезболивающим. Затем они закрываются в кабинке туалета той же библиотеки и впервые дрочат друг другу, и Джерард кончает с настолько громким звуком, что к ним начинает стучаться персонал. Уже на улице Уэй приходит в себя и немного смущается, а Фрэнк достает из-под худи украденную мятую карту и предлагает дорисовать их маршрут. Карандашами и ручками из сумки Джерарда они чертят на ней линии, размышляют, планируют: когда и куда, где достать деньги, где достать колеса. А потом глотают по колесу и обнимаются в потной толпе концертного зала под рваные аккорды очередной псевдопанк-группы. А потом, уже лежа в полной ванне какого-то друга Айеро, целуются, допивают шампанское, и Фрэнк одной рукой гладит отросшие волосы Джерарда – под таблеткой на ощупь как чистый шелк, на запах – облепиха, – а другой между пальцев крутит проволоку от бутылки игристого. — Ты знал, что это называется мюзле? — Что? Джерард сосредотачивает на нем плавающий взгляд: — Проволока на крышке. Мюзле. Фрэнк морщится (чертов умник), ведь за всю жизнь таких слов не слышал в помине. А затем, подумав секунду, сжимает проволоку (как бы она, мать ее, ни звалась) и скручивает что-то наподобие кольца. И прямо в воде, вставая, конечно, не на одно – зато сразу на два, импульсивно и взвешенно одновременно, совершенно эйфорично и при этом искренне предлагает быть вместе вечно. Джерард смотрит горящими, неверящими, мутно-зелеными – почти как бутылка, – глазами, облизывает красные губы. — Ты чего? — В горе и в радости, в болезни и еще хер знает в чем-то там. Будешь? Джерард улыбается, пока Фрэнк натягивает ему на безымянный палец проволочное кольцо, улыбается, пока тает в его же объятиях и, забывая, что сказал это уже несколько раз, бесконечно отвечает: буду. Буду, конечно же, обещаю, буду, как не быть, буду. Совершенно далекий от романтики Фрэнк сцеловывает слова с его губ, сцеловывает улыбку, капли воды, шампанского, пота, потому что в ванне, вообще-то, становится охуительно жарко. И улыбается сам, и целует на всякий еще и в щеку, и в кончик носа, и в каждую долбаную веснушку, и в мокрые ресницы, и в солено-сладкую шею. И орет в ответ на громкой стук в дверь, что они тут, вообще-то, заняты, что у них тут, вообще-то, медовый месяц. Потом Джерард скажет, что это было самое поехавшее признание в любви в его жизни. Но неудобное, громоздкое, колючее кольцо так и останется на его пальце – он не будет снимать его ни в душе, ни перед сном, как остальные; ни трезвым, ни пьяным, никогда, во веки веков, аминь. Фрэнк быстро привыкает к тому, как проволока немного колет и царапает кожу его шеи, живота, бедер или пальцев, потому что с того момента Уэй начинает трогать его чаще, больше и нежнее.___
всё будет здорово а потом я тебя изуродую а перед этим ты меня изуродуешь всё будет здорово
Июль выдается жарким – и не только потому, что штат запекается под 77 Фаренгейта. В комнате Уэя нараспашку открыты все окна, жужжит старый вентилятор и в бессчетный раз от начала и до конца проигрывается алладин сейн. Сам он лежит на кровати практически голый, разнеженный – кивает с закрытыми глазами головой в такт и промахивается мимо бутылки-пепельницы. Фрэнк отодвигает со стола груду кислых колец, пустые банки газировки и видит под всем барахлом расстеленную когда-то давно бумажную карту. Чертит на ней две дороги, снюхивает одну, остатки втирает в десна, полощет рот колой без сахара и идет обратно – навстречу мягкой кровати, навстречу забытью, навстречу Джерарду, бедра и живот которого все еще ждут, чтобы их поцеловали. — Мы с тобой как битники, знаешь? Фрэнк помнит, что в книге, которую Уэй читает, были эти самые битники (то ли поэты, то ли торчки, то ли все вместе). Или они эту книгу написали – без разницы, на самом деле, потому что если Джерард спрашивает, значит Айеро автоматически принимает это на веру. Без вопросов, без возражений – ловить майских жуков как битники, читать как битники, дышать как битники, строчить как битники, дрочить как битники, страдать как битники. Лишь бы Джерард продолжал улыбаться, роняя книгу с кровати и подставляя шею губам, тяжело дышал и шептал неразборчиво: — Мы же правда как в Голом завтраке, — закусывает губу, пока Фрэнк опускается ниже и щекочет его торс отросшими волосами, которые они недавно в четыре руки пытались покрасить в темно-бордовый, — и я даже не про наркоту. Джерард повсюду, как Фрэнку изначально и хотелось – в кровати под ним, горячий, мокрый, изгибающийся; в воздухе – запахом и приглушенными стонами, в мыслях – со своими прищурами, улыбками, травянистыми глазами, слегка потемневшими и расфокусированными, но безумно желающими в ответ. Даже в груди – загнанное эйфоретиками и никотином сердце Фрэнка тяжелеет, набухает, гулко выстукивает о ребра быстрое и рваное джи-джи-джи. Когда Айеро просыпается через пару часов в летней темной духоте, Джерард спит под боком, одну руку так и оставив где-то под поясом его джинс. Во рту мерзко и сухо, челюсть ощутимо болит, дрожит и сжимается сама собой. Честно говоря, Фрэнк уже не помнит, в какой именно момент они перешли черту – в какой момент Джерард перестал возражать на слишком рискованные трипы, откуда у них в карманах стали водиться зиплоки, полные счастья, откуда у них обоих такие мешки под глазами и бесконечное желание летать. Он наливает холодной воды на кухне, когда с теми же вопросами к нему подходит младший Уэй – Фрэнк почти забыл, что тот вообще находится рядом, под боком, в той же квартире. В голове у него дыра размером с Атлантику, а во рту куча мелких ссадин от сточенных зубов. — Он не подал документы в колледж. Фрэнк все еще старается сдерживать ноющую челюсть, поэтому реагирует примерно никак. Майки стоит, скрестив руки на груди, хмуря точеные – но все равно не такие, как у брата, не идеальные – брови. Весь вид Уэя-младшего говорит: уходи. Проваливай, пока не поздно. — Ты так и будешь ломать ему жизнь? Чтобы он каждый раз приходил таким? В последний раз и правда получилось дерьмово – Фрэнк думает. Они буквально завалились в коридор, еле открывая дверь – Джерарду стало плохо по пути, так что Айеро пришлось тащить его на себе, пока того трясло и едва не рвало на чужую спину. Фрэнк плохо помнит, что именно там происходило – он был уверен, что с парнем будет все в порядке, просто смешал одно с другим, с ним не может не быть все в порядке, ну блять, ну пожалуйста, – зато отлично помнит белое как мел лицо Майки и попытки сделать хоть что-то – вызвать скорую (не смей, придурок, его же закроют), помочь дотащить до ванной, принести воды, дозваться брата по имени. Когда Джерард окончательно пришел в себя через пару часов, Уэй-младший не сказал ему ни слова. Зато Фрэнку прямо сейчас впору захлебнуться в его злости, обиде и праведном гневе. Смелости тощему парню, пять минут назад подростку, не занимать. — Может, — Фрэнк слышит свой ядовитый тон будто со стороны, как под водой, как во сне, — он сам решит, что делать со своей жизнью? Весь вид Майки говорит: не лезь. Не твое. Не порть. — Он тебе верит. А ты пользуешься. Ты уничтожишь его. Фрэнк совершенно точно не хотел затевать драку. Не хотел делать больно, потому что тогда больно было бы Джерарду. Но в голове у него – серотониновая яма размером с зависимость, размером с любовь, размером с Джерарда, поэтому он все же ловит в воздухе тонкое запястье парня, глаза которого моментально расширяются в страхе, и цедит: — Ты ничего не знаешь, — не отпускает, даже когда рука белеет, а Майки пытается освободиться. Злость – едкая, ядреная, – бурлит, кипит и обжигает каждую клетку в теле. Мозг Фрэнка сводит судорогой от мысли, что Уэй-младший считает его каким-то уебком, способным намеренно причинить вред единственному источнику света в его жизни, его не единственной, но самой чистой и искренней зависимости, его самому близкому, его настоящему, его, его, его. Фрэнк шипит: не смей так говорить и он разберется сам и оставляет парня на кухне в одиночестве, прижимать едва не вывернутую кисть к груди и смотреть ему в спину. Настоящий, блять, голый завтрак. На следующий день – или через неделю? время то слипается, то дробится на мелкие части, дни сливаются в бесконечные промежутки от вдоха до вдоха, – они с Джерардом собирают немногочисленные вещи и перебираются в пустую комнату на окраине города, где Фрэнк раньше жил со своей группой. — Вы реально играли? — Уэй лежит на полу и ковыряет разбитую гитару. — Прямо на сцене? — Ага. — А почему распались? Фрэнк забивает вторую чашку бонга и ухмыляется себе под нос. — Поссорились с барабанщиком. Ну, вернее, я надрал ему зад. Потом он украл нашу заначку и исчез. — Говнюк, — Джерард морщится, и Фрэнку хочется отпустить все из рук, подползти к нему и поцеловать в складку меж бровей. — Но хорошо, наверное, что так вышло. Быть рок-звездой, должно быть, ужасно скучно. На светлом воротнике его рубашки несколько засохших бордовых капель. Краски, газировки или крови – непонятно, потому что в амфетаминовых марафонах он только и делает, что рисует, пьет вишневый доктор пеппер и ждет, пока Айеро непослушными руками засунет ему в ноздрю салфетку. Пока поцелует его опухшие веки, поставит следующую песню и снова ляжет рядом. — Майки злится, — Джерард говорит расстроенно, но взгляд у него слишком влажный и замыленный, слишком далекий, чтобы настоящий смысл слов не терялся где-то по пути. Фрэнку самому становится тошно – Джерарду не идет быть печальным, хмурым и разбитым. Поэтому он не придумывает ничего лучше, чем в первый раз за несколько дней вытащить Уэя наружу, в горячую мешанину ночных июльских улиц. Чтобы купить нормальной еды и поесть – тоже, кажется, впервые за неделю, – чтобы подышать чем-то, кроме белой пыли и сигаретного дыма. Чтобы поцеловаться прямо у входа в магазин на глазах у целой толпы подростков, чтобы украсть для Джерарда пару новых альбомов и банок краски, чтобы разнюхаться в туалете кинотеатра и распахнутыми в эйфории глазами пожирать картинку с экрана. И, наконец, едва выйдя из зала, смеяться, ведь они оба забыли, о чем был фильм. Джерард больше не выглядит грустным – если вообще помнит, что когда-то грустил, – и Фрэнк сжимает его руку и тянет в очередной подвал, на концерт, в шум густой разноцветной толпы и раздолбанных инструментов. Там же, в одной из комнат, местный мастер колет все, что вообще возможно проколоть, и под одобрительный гул незнакомцев и (почти) не взволнованный взгляд Уэя на лице Фрэнка появляется еще один пирсинг. Тот поливает место укола водкой из чьего-то стакана, снова берет Джерарда за руку, и остаток ночи они проводят за барной стойкой, где поочередно закидывают кэнди-флип и мокро целуются под дерьмовые – ты точно сыграл бы лучше, – риффы. Стук собственного сердца и звук крови в ушах перекрывают все, Фрэнк не видит, не замечает никого, кроме Уэя, который то обвивает руками его шею и жарко дышит в висок, счастливо улыбаясь, то стоит и пытается отдышаться после побега из бара – платить никто из них не собирался. Они идут до дома пешком, и Джерард, уже предчувствуя наступающие отхода, с каждой минутой сереет и истлевает. Берет Фрэнка за руку мокрой ледяной ладонью с одним-единственным кольцом, молчит и смотрит пустыми глазами себе под ноги. Под носом с солнечными ожогами у него пестреют бледно-красноватые пятна от стертой рукавом крови. Еще час назад они были счастливы настолько, что мозг Фрэнка готов был взорваться от ярких вспышек и импульсов, каждая клетка плавилась сахаром на огне, и в черных бездонных зрачках Джерарда читалось то же самое. Сейчас Айеро смотрит на его профиль, четкий, острый, поникший, тусклый, и сердце его сжимается и горит, ноет от боли за чужую боль. Он без понятия, что говорить, в голове – густая и мерзкая каша из самых разных чувств, но все же пытается: — Джи? — Да? — тот поворачивает голову и слабо улыбается. На бледных губах расползается паутина из ярких бордовых трещинок. — Все в порядке. Надо просто поспать. И отводит глаза быстро, почти стыдливо. Фрэнку хочется сказать, что как бы Джерард ни выглядел – он все равно не перестанет смотреть на него. Что если бы Джерард вдруг стал засухой, цунами, чернобылем, бомбой – он бы любил его все равно. Он бы обнимал его за шею, целовал впалые щеки, пальцы, слушал бы его рассказы, верил каждому слову и бесконечно бы извинялся за засохшую под носом кровь и усталую печаль в травянистых глазах. Но слов не находится, и они добираются до дома молча. Просто поспать не выходит тоже – Уэй мешком падает на пол рядом с кроватью, поджимает ноги под себя и смотрит в одну точку, куда-то в грудь Фрэнку. У последнего перед глазами все плывет тоже, конечности немеют и дрожат, но он опускается на колени и смотрит Джерарду в лицо, гладит его по щеке и пытается придумать, что делать. Голова все еще набита ватой, когда ноги сами несут его к ванной – за заляпанной стеклянной дверцей он находит оранжевые полупустые банки. Пытается вчитаться в этикетки, но буквы растекаются, путаются между собой, и он берет сразу все. — Это должно помочь, — сует парню небольшую горсть таблеток и дает запить остатками газировки, сам проглатывает примерно столько же, прежде чем помочь Уэю переместиться на мятую кровать. Джерард никогда не скажет хватит или отъебись Джерард улыбнется грустно и поверит во все, что ему скажет Фрэнк. Выпьет все, что скажет Фрэнк, съест, вдохнет, выдохнет. Последний думает об этом, когда сжимает его бедро и осторожно гладит по бокам, плечам и голове, но затем обезболивающие дают о себе знать, и он проваливается в забытие, не чувствуя ни тела Джерарда, ни своего собственного. Проходит пара часов или пара суток – неизвестно. Когда эффект начинает сходить на нет, Фрэнк просыпается и наощупь в темноте ищет рукой знакомое, теплое; нащупывает торс рядом и прижимается к худой спине. Целует его в затылок, в шею, шепчет на ухо: джи? проснись? поцелуй меня? Уэй не просыпается, и Фрэнк только жалобливо затихает где-то у него в волосах, вдыхая запах облепиховой химии. — Знаешь, Джи, нам хватит. Глаза почему-то мокреют, жгут веки. Это не похоже на обычные отхода или ломку – Айеро утыкается в волосы еще сильнее, и грудь распирает от непонятного, но мощнейшего чувства бесконечной вины, шепот застревает в горле, корябает стенки, горчит на высохшем от порошка языке. Фрэнк вспоминает серые, будто без единой кровинки щеки Джерарда, его потухшую улыбку, осунувшееся – но все такое же любимое, – лицо, его руки в судороге и слипшиеся ресницы. Вспоминает слова Майки, запястье Майки, боль Майки, вспоминает и мысли эти иголками входят под ногти: когда я убью за него превратилось в я убью его? — Нахуй это все, нахуй, — Фрэнк убеждает то ли его, то ли самого себя, и сердце бьется с бешеной скоростью – то ли у Джерарда, то ли у него самого. — Я так тебя люблю, Джи, Джи, — воздуха не хватает, в голове гудит, но он старается не отрубаться, лишь бы высказать все, лишь бы не забыть с приходом ломаного утра. — Мы с тобой попробуем, — не понимает, вслух ли говорит или ему просто кажется, но надеется, что Джерард как обычно прочитает его мысли. — Попробуем автостопом. Добраться до моря. И там будет тепло, всегда тепло. Я знаю, мы ездили в детстве с семьей. Мне тогда нравилось – тебе тоже понравится, обещаю. Джерард не реагирует ни на прикосновения, ни на слова, а Айеро решает, что разбудит его с утра и скажет все это снова. Один раз, два раза, тысячу. Попросит прощения, поцелует в лоб. Раздобудет машину и увезет его подальше от всей этой грязи, вытащит их обоих из сраного болота и опустит в прохладное, чистейшее море. Фрэнк так и засыпает, уткнувшись носом где-то между прохладной кожей шеи и воротником, и снится ему соленый берег с противным песком и белыми чайками. Снится босоногий Джерард, стопы которого тонут в пене, волосы от влажности вьются, а солнечные ожоги расцветают ярче. Фрэнк улыбается прямо во сне, и дышит, наконец, спокойно и глубоко. Джерард же не дышит вовсе.