Бой часов

Время уже за восемь, вечерняя суматоха и сумерки за большим панорамным окном. Лишь по соседству пустой столик, ещё пара чуть подальше — над остальными сидят, склонив головы друг к другу, люди: «Я вот сегодня принесла больше пользы компании, чем за весь предыдущий месяц, а вместо это мне только...», «А вот у моей сегодня настроение не очень. Говорит, звёзды не сошлись, и всё пошло не так, как ей бы вот хотелось, а вот у дочки...», «...которому я писала, ответил! Пишет, что тоже рад был встрече! Знаешь, я на таком подъёме сегодня, быть может, мы завтра снова встретимся!» По стеклу барабанит дождь, звенит: хороший, проливной — душ. Улица тонет в нем, течёт рекою, да одна вон пристань: красная телефонная будочка с тусклым желтым светом. Самая яркая на видимой части переулка: всё такое серое, невзрачное, померкшее, покосившиеся фонари. Ах, пейзаж. Белые струйки пара продолжают литься и исчезать где-то ближе к потолку, тонуть в общем шуме и дыме. Тусклый свет зала поигрывал на подрагивающей глади чёрного чая, пуская искры на края чашки и блюдца. Одинокая веточка гвоздики торчала из колбы, а в стакане из зелёного стекла, сделанного, кажется, из оплавленной разбитой бутылки, весело подпрыгивал огонёк свечи — так, декорация, для общего вкуса. Салфетка. Почти белая, с коричневым уголком: а вот и чашка с завитушкой, может, мороженого, а, может, и пара — логотип кофейни. Мягкая. Воздушная. Она приятно оглаживает усы и губы, стоило очистить их от влаги чая и предшествующего ужина. Скомкав её, рука поигралась с ней над огнём, превращая мягкую белую материю в глянцево-чёрный, кудрявый пепел. До чего шумят люди: то подай, это поднеси, я день жила, я тут была, а у брата жены моего собрата собака болеет, да хвост отваливается — как это всё надоело, сплошь обрывки фраз, холодные взгляды в общем жаре шума и никакой в этом души, всё каждый стремится похвалиться да пожаловаться на, видимо, плохую жизнь. Барная стойка тоже живая. Звон бутылей, грохот передвигаемых табуретов, хохот, запах мяса. Общий шум начинает стихать: он заглушается чем-то другим. В голову ударило: такой вой, шум в голове — это точно шумит кровь, будто давление подскочило, голову кружит, всё точно не так: слышен стук сердца, отдающий в виски, шумящая голова, но ощущение совсем лёгкое, будто бы полёт... А затем звуки возвращаются вперемешку с этим шумом, они становятся всё глубже, всё насыщеннее, богаче: словно он был глухим всё это время, да слух прорезался. Словно он был глухим. Дождь перестал барабанить по стеклу, кончился, наверное. Мужчина поднял глаза в окно: дождь не кончился, он остановился. Капли — большие, круглые капли, часто-часто, висели в воздухе, покачиваясь и подрагивая, постепенно, медленно, будто по почти горизонтальному стеклу сползали вниз. Дёцц перевёл взгляд обратно в зал. Люди сидели, так и застыв: у кого-то даже ложка зависла между рукой и тарелкой, а струйка какого-то коктейля у бармена словно оледенела по пути от графина к бокалу. Их разговоры потонули в тишине, выпав из времени: было безмолвно, но в то же время насыщенно звуками. Чувство потерянности проходит: кажется, так всё и должно быть, кажется, вот он: правильный и прекрасный мир! И до чего же забавны их оставшиеся открытыми рты с незаконченными историями. И они звучат!.. — Она ещё глупа, — слышится издалека, будто из-под стола обрывок фразы, стоило Дёццу подойти к нему. — Поймёт, образумится, ты не торопи только. Иначе навредишь. — Да, как же. Я же говорил ей, говорил: осторожнее с ним, подозрительный он тип. А она... разве можно было на него положиться? Да, как же она глупа... — Просто юна. Вспомни себя в её возрасте, уж прям ждал ты подвоха от каждого человека, уж прям выискивал коварство во всём мире: это же со временем пришло — и ей придёт. — Ты прав, наверное, — отвечал старик, и Дёцц будто бы видел, как он промакивает слезу, хотя он так и оставался неподвижным. — А я, знаешь, помню... Никогда не был таким открытым, необщителен... может, оттуда и нелюбовь к людям, да откуда это поймёшь... Дёцц перешёл к другому столику: в своей голове было пусто, и он будто бы теперь мог услышать чужие истории и насладиться, как от своих воспоминаний. — Дети у меня, — восклицал голос откуда-то из недр другого стола с полноватой женщиной и её весёлой подругой, которая до этого так оглушительно хохотала, — оба, знаешь, что учудили? И старший, и младший, сидят, разлили по полу разную краску и возятся в ней, рисуют, на всю комнату почти растянули! — весело повествовала она. — Ой, а ты что? — явно вдруг посерьёзнела худая, они будто поменялись. — Если б мои такое натворили, ух им не поздоровилось бы... — А что я? Смотрю, смеюсь: дети!.. Села с ними, да давай вместе продолжать, терять уже всё равно нечего. Так до вечера и развлекались, потом полночи мыли вместе, еле всё собрали... И так от столика к столику. Какие разные они, люди. У каждого своё настроение, свои истории, кто-то хвастает, а кто-то жалуется. Да не из их эгоизма: такие они, простые, и все словно свои, теперь понятные и родные... Дёцц посмотрел на часы: стрелка за это время не сдвинулась ни на секунду, лишь обогнула одну тонкую меточку о секунде под номером двадцать четыре. «Точно! Часы!» — пронеслось у него в голове, и тут же откуда-то донёсся звон бьющейся посуды, нарушивший безмолвие. На улице было прохладно, безветренно, а капли так и висели в воздухе. Он пошёл сквозь них по аллее, и они разбивались о его лицо, покалывали, растекались по щекам и, отскочив брызгами, снова так и зависали в воздухе. Он обернулся: так за ним и выстроился пустой коридор сбитых капель, обрамлённый мелкими брызгами, а вот вокруг и дальше снова шли зависшие в воздухе шарики воды. Свет в телефонной будке не подрагивал: лился ровно, размеренно, отражаясь в ручье мостовой. И он сверкал в этих волнах, перекатах воды такими живыми, яркими искрами, что они не только били в глаза, но и будто пронзали их, просачиваясь внутрь и согревая душу. Тускло светили и одинокие фонари, и почти каждая капля преломляла их свет по-своему, тоже сияя точечкой-огоньком. Мокрые серые стены переулка на гранях камней порой тоже отражали свет, вспыхивая золотыми ниточками. И хорошо, что он серый и мрачный, — иначе не было бы такой красоты. Да и каким ему быть? Белым? Розовым? Да конечно же нет. Дёцц вышел на широкую улицу и вдали уже видел башню с большими часами. Темным силуэтом она стояла над городом, так и говоря: «Всё дело во мне». Обогнув автобус и несколько машин — все они недвижно стояли, распуская зависшие брызги со своих колёс, — он видел: возле дороги человек зацепился ногой за какой-то выступ из асфальта, он висит над мостовой и упадёт, как только Дёцц снова заведёт часы. Когда он заведёт их, эти две машины, стоящие под странным углом друг к другу, между которыми он только что прошёл, столкнутся. Он не думал об этом, но прекрасно знал внутри себя, как и понимал неизбежность всех этих событий: он не расстраивался — так должно быть и так правильнее. Верхняя ступенька перед часовым механизмом скрипнула под его ногой красивее и громче обычного: её музыка скрипкой прошлась по ушам. Вот они, шестерни: весь часовой механизм самых важных в мире часов. Дёцц потянул большой рычаг на себя, разъединяя и оттягивая все механизмы друг от друга — это движение сопровождалось сверкнувшей зеленоватой дымкой. Безмолвие зависло, и, пока механик переворачивал повисшие в воздухе шестерни да заводил весь механизм по новой, пропали все звуки: даже собственных шагов. Было лишь знание о них, что они есть, знание обо всём мире. Механик сдвинул рычаг в исходное положение — и он скрипнул: вместе со вновь сверкнувшими шестернями вернулось и время. С гулким грохотом сдвинулась секундная стрелка. Дёцц понимал: она просто заглушает крик упавшего пешехода, звон ложки, наконец долетевшей до тарелки и разбрызгавшей по столу суп, удар металлических машин и ещё многих-многих недовершённых событий по всему миру. Дёцц отпустил рычаг и вздрогнул, снова отрывая взгляд от белой с коричневым уголком и чашечкой салфетки в этой кофейне. По стеклу барабанил дождь, в голове снова роились мысли, вокруг было шумно: кто-то ругался, протираясь от супа, кто-то продолжал рассказывать про краску и детей. Такие шумные людишки, давление на уши и яркий свет в глаза. Но так привычнее, чем в том безмолвии, в той тишине, так легче. Хотя это грустно: будто бы повидался с давним другом и снова его забыл. Разве может человек жить в таком безмолвии? Вряд ли. Хотя вот же он жил. Дёцца одолевает смятение. Отдохнув, отжалев прошлое, он делает очередной глоток — чай ещё не остыл: когда б ему было — и расслабляется, откинувшись на спинку стула. И все события снова замедляются, капли падают медленнее, разбрызгивая лунки в лужах, и дождь кончается. Шум становится глубже и превращается в глубокое звучание голосов уже почти родных людей. Кровь шумит в голове, часы бьют: звучно, гулко, не смешиваясь с их голосами. Да и ничто сейчас не смешивается: все звучит и выглядит отдельным, как новый слой, как другой кадр, но всё это едино, связано одной плёнкой. Девятый удар отдаётся в его голове. Вот он, правильный мир: подвижный, текущий, взаимосвязанный, действительно единый, цельный, но и без зависшего хода времени. Глубокий мир. Будто, повернув шестерни, механик развернул и что-то в мире, в своей голове, починил не только часовой механизм, но и себя и всё вокруг. Он шёл по улице домой, ботинки уже промокли, и прохладная влага ласкала уставшие, изнывшие ноги получше всякого массажа и отдыха. Уже ложась в постель, Дёцц осознал: он хочет возвращаться к этому снова и снова.