Три бабочки

Копенгаген, осень 1936 года Тео проснулся первым, перекатился на бок и подпер кулаком щеку. Какое-то время он разглядывал из этого положения профиль спящего Вильфрида. Лицо спокойное, немного усталое даже во сне. Уголки тонких, четко очерченных губ опущены недовольно и скептически. Высокий лоб обрамлен каштановыми волосами, растрепанными и оттого непривычно пышными, Тео ведь привык видеть Вильфрида всегда приглаженным и корректным. На висках в этой густой шевелюре уже обозначилась седина. Вильфрид был зрелым мужчиной, не пытающимся скрыть ни одного прожитого года, и это было прекрасно. Тео всю жизнь западал на мужчин постарше. Не считая всех прочих достоинств, они, как правило, хороши в постели и умеют думать не только о себе. Вильфрид, во всяком случае, оказался выше всяких похвал. Это была самая лучшая, самая горячая ночь в жизни Тео. И очень долгая. Вильфрид умел распределять силы, о да. Когда Тео надоело просто лежать и смотреть, он ловко вытянул из подушки длинное перо и провел им по лбу и переносице Вильфрида. Когда перо скользнуло по переносице вниз и легко пощекотало ноздрю, Вильфрид помотал головой и открыл глаза. Тео змейкой заполз в его объятия и прильнул к его губам с поцелуем. — Я хочу тебя ещё тысячу раз, — выдохнул он. — Который час? — благоразумно спросил Вильфрид, но его теплые сухие ладони уже с томительной медлительностью заскользили по спине Тео ниже и ниже. — Без пяти девять, — доложил Тео, посмотрев на настенные часы. Чтобы видеть циферблат, ему пришлось запрокинуть голову, и рот Вильфрида немедленно впился в его шею. — Пожалуй, — Вильфрид продолжал страстно целовать его шею, — я позвоню в контору и скажу, что приболел. — Вильфрид… Укуси меня. Оставь на мне засос. Пожалуйста. Я хочу весь день чувствовать на себе твой след. — Хочешь, я оставлю след в другом месте? — Вильфрид ловко стряхнул с себя Тео, перевернул на живот и принялся целовать его спину, слегка прикусывая кожу. Вдруг в тишине квартиры отчетливо щелкнул замок входной двери, и послышался стук каблуков в прихожей. Вильфрид мгновенно скатился с Тео. — Проклятье! Это домработница. Тео невольно захихикал. Это было, наверное, эгоистично с его стороны, он-то не рисковал своей репутацией, но было бы страшно забавно увидеть, какова будет реакция бедной женщины на то, что она обнаружит за дверью спальни. Но Вильфрид не доставил ему этого удовольствия. — Пойду выпровожу ее, — сказал он, быстро выбрался из постели, натянул пижамные штаны и халат и выскользнул за дверь. Через мгновение Тео услышал его голос, весьма ровный и спокойный, выражающий лишь легкое сожаление, но никак не смущение или испуг: — Моя дорогая фру Перссен, мне очень жаль, что я напрасно заставил вас проделать долгий путь, но обстоятельства сложились так, что… Пока Вильфрид объяснялся с домработницей, Тео тоже вылез из постели, сладко потянулся всем телом, полюбовался своим отражением в ростовом зеркале (право, он совсем мальчик, Вильфриду это должно нравиться, как Тео нравится его зрелость) и тут увидел на комоде фотографию, вставленную в драгоценную рамку в стиле ар нуво из серебра с овальными медальонами из янтаря. На снимке был изображен французский танцовщик, которого обожал Вильфрид. В квартире повсюду были его фотографии в разных балетах, подписанные с намеком на знакомство более близкое, нежели просто отношения артиста и поклонника: «Моему дорогому Вилли с любовью. Серж». Тео, впрочем, особенно не вчитывался. Он впервые оказался в квартире Вильфрида, и у него, видит бог, были дела поинтереснее, чем разглядывать карточки балетных танцовщиков. Если у Вильфрида и имелись недостатки, то оголтелое балетоманство было самым досадным из них. Но фотография в спальне заинтересовала Тео, и он взял ее в руки. Это был не обычный снимок в роли. Танцовщик лежал на боку спиной к объективу фотографа, гибко приподнявшись на локте и обернувшись через плечо. Его тяжелые веки были сонно опущены, пухлые губы разделились, будто юноша хотел сделать вдох. Вся поза выражала негу и хищную чувственность. А еще на нем не было ничего, кроме тонкого газового шарфа, наброшенного на бедра, причем шарф рассчитано сполз так, чтобы обнажить ровно половину округлой мускулистой ягодицы. Тео перевернул карточку и прочел на обороте: “À mon Grand Danois. Le Chaton (1). 27/05/25”. — Ну вот и все, у нас есть еще час… — начал Вильфрид, распахнув дверь в спальню. — Это еще кто? — сердито осведомился Тео, держа фотографию двумя пальцами. Вильфрид закатил глаза. — Я же тебе еще вчера объяснил, это всемирно известный… — У тебя с ним роман? Вильфрид даже заморгал от неожиданности. — Нет... Тео брезгливо бросил фотографию обратно на комод, не потрудившись аккуратно поставить. — Считаешь меня безмозглым сопляком, которому можно вешать на уши любую лапшу? Вильфрид со вздохом опустился на постель и поманил Тео к себе. — Тео, милый… Я живу в Копенгагене, Серж Лифарь — в Париже. Он знаменитость, а я — просто стряпчий. Какой у нас может быть роман, сам подумай? — Но был когда-то, — Тео продолжал дуться, но все-таки согласился присесть рядом с ним и позволил себя обнять. — Дитя мое, этому снимку больше десяти лет. С тех пор столько всего изменилось… — Я не хочу, чтобы ты держал в доме его фотографии, — упрямо заявил Тео и скрестил руки на груди. — Теперь ты мой. Вильфрид ласково рассмеялся, гладя плечи и спину Тео: — Я “твой” менее суток. Давай пока не торопиться и не ставить друг на друге клейма. — То есть, мальчиков ты меняешь как перчатки, а этот — стоит тут в рамке уже десять лет? — не сдавался Тео. Ему пришлось несколько недель доказывать серьезность своих чувств, прежде чем Вильфрид убрал портрет голого танцовщика в ящик письменного стола (но не выкинул, как с досадой заметил Тео), а в янтарную рамку была торжественно вставлена карточка самого Теодора фон Криденера. На этой фотографии Тео был запечатлен без галстука и с распахнутым воротничком — максимум вольности, который он мог себе позволить в фотоателье. Тео самому было стыдно за свою буржуазную косность, и он все собирался сняться в таком же фривольном виде, как и Le Chaton, и даже еще фривольнее, но с тайным облегчением позволил Вильфриду себя отговорить. — Любовь моя, если я захочу увидеть тебя обнаженным, надеюсь, ты мне не откажешь в этой радости, — сказал Вильфрид. — Мы можем сделать это в любой момент, как захотим. А та фотография была снята при расставании, когда я не надеялся увидеть его снова. — А как ты познакомился с этим танцовщиком? — с мазохистской настойчивостью допытывался Тео. В те счастливые времена ему хотелось знать о Вильфриде все. Тем самым наверстать годы, которые они по нелепому недоразумению прожили порознь, еще не зная о своей любви друг к другу. Тео хотел знать все, даже если речь шла о его соперниках из прошлого. Но Вильфрид только отмахивался и говорил, что это долгая история, и Тео будет скучно. Поскольку он, к сожалению, не интересуется балетом и людьми из мира танца. Но в конце концов Вильфрид сдался и рассказал, как приехал в Монте-Карло весной 1925 года. Он недавно стал младшим компаньоном своего патрона и собирался отпраздновать это, как следует покутив на шикарном курорте и посмотрев все представления “Русского балета” (2), на которые удастся достать билеты. Волею случая получилось удачно сэкономить, отыскав недорогой, но вполне приличный пансион. И Вильфрид стал счастливым обладателем пачки билетов: “Жизель”, “Голубой экспресс” (в котором очень хвалят исполнение артиста Долина) и новинка этого сезона — “Зефир и Флора”(3). Именно последний спектакль решил судьбу Вильфрида. Ему и раньше случалось восторженно увлекаться артистами, но исполнитель партии Борея очаровал его настолько, что он плохо спал этой ночью. Особенно впечатлил бедного Вильфрида костюм Борея, состоявший из одного-единственного узкого куска золотой ткани, небрежно обернутого вокруг бедер. Увидеть настолько обнаженного мужчину можно было, если повезет, лишь на пляже. К удовольствию Вильфрида и ему подобных страдальцев, в моду начали входить куда более смелые мужские купальные наряды, чем еще несколько лет назад. Вильфрид и сам, поглядев на модников, обзавелся короткими плавками. Но чтобы выйти в таком виде на пляж, ему пришлось долго собираться с духом и уговаривать себя, что в Монте-Карло риск встретить кого-то из знакомых стремится к нулю. Между тем, короткие плавки тоже сыграли роль в этой истории. Дело в том, что, когда на следующий день после “Зефира и Флоры” Вильфрид, все ещё переполненный впечатлениями и расслабленный и томный после ночи, полной эротических мечтаний, вышел из своей купальной кабинки и после некоторых колебаний осмелился сбросить халат и открыть всем взорам свою скандинавскую бледность, — первым же, кого он увидел у кромки воды, был вчерашний Борей. Это восхитительное бронзовое тело Вильфрид узнал бы мгновенно даже среди миллиона красивых юношей. Вместо золотой набедренной повязки на античном божестве сегодня были такие же, как у самого Вильфрида, короткие черные плавки. Борей стоял на коленях и сосредоточенно сгребал в кучу влажный песок, пытаясь соорудить подобие имбирного человечка в полный рост. Вильфрид застыл, не зная, что делать. Божество было так близко, что можно было рассмотреть даже цвет глаз — удивительно синие, ярко горящие на загорелом лице. Можно было подумать, будто сама судьба привела танцовщика в руки пылкого поклонника, но каким идиотом покажется ему Вильфрид, если прицепится к нему на людном пляже и, оторвав от милого ребяческого занятия, примется выражать свои балетоманские восторги? И, может быть, он вовсе обознался! Сценический грим меняет людей… Но нет, Вильфрид сам строго прервал свою малодушную попытку сдать назад. Ошибки быть не может. У кого еще такое скульптурное тело, блестящие смоляные волосы, немножко слишком длинные и сейчас живописно растрепанные морским бризом, и еще не утратившее юношеской округлости, широкоскулое и какое-то кошачье лицо? Но что же делать? Вильфрид принялся нервно и жалко нарезать круги, то по щиколотку во вскипающей белой пеной морской воде, то шлепая по горячему песку и не замечая, как он обжигает пятки. Он держался на удручающе-благопристойном расстоянии от Борея. Его тянуло как магнитом, но датская сдержанность, а также природная благовоспитанность не оставили ему никакой возможности для того, чтобы приблизиться и, например, наступить на песочную фигурку (а потом рассыпаться в извинениях и вызваться загладить вину парой коктейлей или бутылочкой кремана). Пока он колебался, Борея кто-то громко позвал на незнакомом языке, и юноша бросился на зов как воспитанный щенок на свист хозяина. Ну вот и все, упущен первый и последний шанс. Вильфрид уныло проводил юношу взглядом. А тот легко, как казалось Вильфриду, едва касаясь ступнями песка, подбежал к группе шезлонгов, стоявших под защитой гигантского зонтика. В шезлонгах расположилась живописная компания. Несколько молодых женщин (балерины, сразу понял Вильфрид), смутно знакомый сухонький господин средних лет, облаченный в парусиновый костюм и галстук. И… Вильфрид на мгновение забыл про Борея, узрев в одном из плетеных пляжных кресел могучую фигуру со сверкающим пенсне на носу. Даже на пляже гигант был одет в элегантный костюм-тройку, в котором уместнее пойти в ресторан (на эти рестораны у Вильфрида не было денег, но он видел их с улицы). Его не смущало, что начищенные ботинки облепил песок. Перед Вильфридом был сам хозяин “Русского балета”. Ну, тут уж тем более было неприлично лезть, и Вильфрид уселся поодаль своей полуголой задницей прямо на обжигающий песок и принялся благоговейно следить за компанией в шезлонгах, как счастливый смертный наблюдает пиршество богов на Олимпе. Русского языка Вильфрид не знал, но, судя по интонациям и жестам, боги разговаривали о весьма приземленных делах, например, уговаривали Борея надеть халат, чтобы он не обгорел на солнце. Борей капризно надувал губы и отказывался, но двух слов, сказанных Дягилевым, оказалось достаточно, чтобы он сразу мило улыбнулся и послушно влез в халат. Вильфрид лихорадочно запоминал эту сценку в мельчайших деталях, уже планируя, как будет смаковать ее месяцами и пересказываять завистливо охающим балетоманам в родной Дании. И не сразу сообразил, что вот уже минуту они с Дягилевым смотрят прямо друг на друга. Великий человек почувствовал взгляд пигмея! Но едва Вильфрид беспокойно шевельнулся, тот сразу же отвернулся и что-то сказал сухонькому господину, сидевшему в соседнем шезлонге. Наверное, жалуется на нахально пялящегося на приличных людей ротозея. Полыхая от стыда, Вильфрид вскочил на ноги и собрался ретироваться в море, чтобы выплыть где-нибудь в другой части пляжа, а лучше бы сразу в территориальных водах Дании. — Молодой человек! Молодой человек! Стойте! — окликнули его сзади по-французски, но Вильфрид не рискнул обернуться. — Ах ты, черт… — это уже запыхавшимся голосом. Вильфрид бегло оглянулся: к нему неровно рысил, увязая и спотыкаясь в песке, щупленький господин из компании русских. Убегать было крайне глупо, и Вильфрид остановился. — Мне показалось, — щупленький изобразил приветливую улыбку, — или у вас было какое-то дело к месье Дягилеву, но вы не решились приблизиться? — О, нет, — Вильфрид растерялся и раскраснелся. — Я просто… Это было естественное, хотя и довольно беспардонное любопытство при виде знаменитости. Я сознаю, как неприятно это было вам всем. Приношу глубочайшие извинения и больше вас не побеспокою. — Ну что вы, — настаивал господин с какой-то пустой застывшей улыбочкой. — Не надо оправдываться. Вы такой скромный и воспитанный молодой человек. Это большая редкость в наши дни. Пойдемте к нам, у нас есть лимонад со льдом, а то нынче такой жаркий день. Не бойтесь нас, мы вас не съедим. Я Вальтер Нувель... э-э-э… помощник месье Дягилева. А как вас зовут? Вильфрид на мгновение испугался, что словил солнечный удар, и у него теперь галлюцинации. Но даже не до конца веря в происходящее чудо, он, тем не менее, послушно пошел следом за месье Нувелем. Наверное, следовало сбегать за одеждой или хотя бы халатом в кабинку. Но эта мысль пришла слишком поздно, и смущенный Вильфрид предстал под изучающие взоры русской компании в одних плавках. Вот уж неудачно он выбрал день, чтобы пощеголять современной модой! А между тем, именно плавки привели Вильфрида в это блистательное общество. Плавки, а также возраст (Вильфриду не исполнилось еще двадцати семи лет), растрепанная ветерком шапка мягких светло-каштановых волос, яркие голубые глаза, белая и матовая, как фарфор, кожа, которой могут похвастаться только жители холодных и дождливых краев. Вильфрид от природы был сухощавым и тонкокостным. Чтобы не превратиться в совершенного мозгляка, он занимался спортом — играл в теннис, по выходным отправлялся на долгие велосипедные прогулки, укрепившие его ноги, а кроме того, несколько лет назад увлекся плаванием, отчего мышцы его плеч, груди и спины окрепли и округлились, а живот стал плоским и твердым. Это, несомненно, тоже сыграло свою роль. Но Вильфрид об этом даже не подозревал. Бредя по горячему песку следом за Нувелем, он успел сочинить в уме возвышенную речь, с которой и обратился к благосклонно внимавшему из шезлонга Дягилеву. Суть ее сводилась к тому, что он, Вильфрид Кристенсен, настолько боготворит “Русский балет” и его создателя, что приехал специально ради них в Монте-Карло из самой Дании. — Кого вы хотите удивить этим, месье? — вдруг послышался глубокий, довольно низкий для юноши и чувственный голос, и Вильфрид вздрогнул, когда осознал, что это сказал Борей. Выглядел он, впрочем, крайне неприветливо и взирал на Вильфрида с отчетливой неприязнью. Вильфрид не представлял себе, чем он заслужил такое отношение, и списал все на артистическую надменность. Наверное, Борей со всеми так себя ведет. — Люди приезжают из Бразилии и Аргентины, чтобы увидеть нас. — Только вылез из кордебалета — и уже такое самомнение, — царственно оборвал его Дягилев. — И невежество, вдобавок. Дания, конечно же, не так далека от нас, как Аргентина, но может похвастаться собственным балетом с долгой и славной историей. Месье Кристенсену не было нужды покидать ее, чтобы насладиться искусством танца. — Королевский балет Дании являет нам всем пример верности традициям Августа Бурнонвиля, который умер в прошлом веке, — ответил Вильфрид, — но я хотел знать, как выглядит живое искусство, балет будущего, и поэтому я здесь. — Вы, стало быть, знаток и ценитель, — кивнул Дягилев. — Может быть, театральный критик или хотите им стать? — О, нет, — сокрушенно ответил Вильфрид, — я юрист, работаю в конторе, и все это очень скучно, а в театр я хожу просто для отдыха и ради впечатлений. — Но вам бы, конечно, хотелось преодолеть эту раздвоенность и остаться в нашем мире насовсем? Превратить его из формы досуга в подлинный смысл жизни? У любого народа есть множество сказок с моралью о том, что за щедрые дары волшебной феи потом приходится дорого расплачиваться. Но опьяненный успехом Вильфрид воспарил как на крыльях, забыл весь здравый смысл, все университетские лекции договорного права и развесил уши: — Месье! Я не знаю, как вы это делаете, как вы угадываете мои тайные чаяния, вы просто волшебник! Вы видите людей насквозь! Я немного… Я только просто скромный театрал-любитель, но люблю балет и все с ним связанное больше всего на свете! Из своего шезлонга насмешливо фыркнул синеглазый Борей и отвернулся, демонстрируя изящный профиль и нос с интересной горбинкой. Молчаливые женщины-балерины снисходительно заулыбались. Но никто из них не посмел прокомментировать эту глупую пылкую речь. А великий Дягилев продолжал ласково улыбаться, рассеянно скользя взглядом по фигуре датчанина. — Всегда ценил людей, которые преданы служению искусству, несмотря на то, что проза жизни и заботы о хлебе насущном всячески отвращают их от культуры, — объявил он. — Нетрудно любить прекрасное, когда у тебя много денег и еще больше досуга. Вы же, месье Кристенсен, вижу, дошли до понимания красоты своим умом. — Я мечтаю быть полезным вам, — восторженно выдохнул Вильфрид. Ну, что он такое несет? У него же осталось всего две недели отпуска до возвращения контору... — Ну что ж, — милостиво и, как показалось одобрительно, кивнул Дягилев. — Если вы и правда хотите быть чем-то полезным “Русскому балету”, поужинайте сегодня со мной. И мы обсудим наше возможное… сотрудничество. Valechka! — Вильфрид недоуменно моргнул. Но когда шевельнулся месье Нувель, понял, что это обращено к нему. — Дайте молодому человеку визитку. Борей бросил какую-то резкую фразу на русском и снова отвернулся, капризно скривив красивые губы. У бедного Вильфрида перехватило дыхание. Он встретится с Дягилевым, произведет наилучшее впечатление и, может быть… о-о-о... несколько дней проведет рядом с этими людьми. С Бореем. Пока Вильфрида расстраивало, что Борей к нему так необъяснимо враждебен. Юный танцовщик все это время недобро косился на него и заодно на Дягилева, который, казалось, вовсе не замечал грозных взглядов прекрасных синих глаз, а заодно и нелюбезных реплик на русском. Борея как будто игнорировали то ли в наказание за какой-то проступок, то ли профилактически, чтобы не зазнавался. Вильфриду страшно хотелось сказать ему какой-нибудь комплимент, как-нибудь втянуть в разговор, но он не смел вмешиваться в воспитательный процесс и старался даже не поворачивать головы в сторону шезлонга Борея. Тогда Борей гибко поднялся из шезлонга, уронил халат прямо на песок и направился к воде. Он двигался медленно, с рассеянным и задумчивым видом, явно давая кому-то возможность окликнуть его и вернуть, но никто этой возможностью не воспользовался, и Борей неспешно вошел в воду и поплыл. Вильфрид почтительно, как билет в мир чудес, принял из рук месье Нувеля визитную карточку, на которой было обозначено: “Serge Diaghilev. Ballets russes”. Но как же Борей? Наскоро согласовав время и место встречи и рассыпавшись в благодарностях, Вильфрид отказался от лимонада, пробормотал что-то про необходимость немедленно охладиться во избежание перегрева на солнце и помчался к своей кабинке, чтобы спрятать в карман брюк драгоценную карточку, а потом с разбегу бросился в море и поплыл на глубину — туда, где возле облезлых скользких буйков, отделяющих купальную зону пляжа от открытого моря, в одиночестве мелькала над водной гладью темноволосая головка Борея. За годы тренировок Вильфрид стал сильным пловцом и достиг буйков в несколько взмахов, а последние пару метров проплыл под водой и рассчитано всплыл на поверхность рядом с Бореем, почти касаясь его плечом. Тот держался на воде гораздо менее уверенно и от неожиданности захлебнулся и бестолково забарахтался. — О, простите, я напугал вас? — Вильфрид подставил плечо, приглашая юношу держаться, но тот быстро овладел собой и приглашением не воспользовался. — Я слишком многое повидал, чтобы пугаться мальчишеских шуток. Или вы имели в виду свои сегодняшние успехи? Они меня тоже не слишком напугали. — Мои сегодняшние успехи?.. — недоуменно переспросил Вильфрид. Борей вместо ответа смерил его презрительным взглядом, фыркнул и поплыл дальше. Вильфрид опять без труда поравнялся с ним. — Простите… Я просто хотел сказать, как мне вчера понравилось ваше исполнение. Вы специально целый день загораете на пляже, чтобы… э-э-э… так красиво смотреться в костюме? — Нам непременно надо быть такими мерзкими лицемерами? Вильфрид решительно ничего не понимал. Откуда эта неприязнь? Они с Бореем даже парой слов не обмолвились. — Быть может, вы принимаете меня за кого-то другого? — растерянно предположил он. — За кого вас принимать, ясно любому, у кого есть глаза. Оставьте меня. Нам вовсе не обязательно притворяться друзьями, особенно когда мы один на один. Вильфрид покорно отстал, чувствуя не столько обиду, сколько растущее недоумение и желание все выяснить и исправить. Если уж совсем честно, он почти получил удовольствие от этой сцены. Сердитый и язвительный Борей был захватывающе прекрасен. В нем была какая-то естественная театральность. Он как будто играл каждую секунду, но не так, как играет большинство, пытаясь производить нужное им впечатление. В отличие от них, Борей играл и рисовался, просто потому что не мог не играть и не рисоваться. Им можно было любоваться вечно. В повседневной жизни он существовал с тем же темпераментом и выразительностью, как и на сцене. На ужин с Дягилевым Вильфрид надел свой лучший костюм, в котором накануне ходил в театр. Дягилев явился один, без свиты, что было чрезвычайно прискорбно. Вильфрид рассчитывал еще раз увидеть многоликого Борея. Он уже видел его неземным видением, парящим над сценой, видел загорелого юношу в полудикой среде расслабленных пляжников. Каким он был бы под хрустальными люстрами, среди зеркал, столового серебра, крахмальных скатертей и богатеев, съехавшихся в Монте-Карло со всей Европы?.. Застольная беседа поначалу касалась лишь необременительных светских тем, что озадачило Вильфрида, который думал, будто его пригласили на деловую встречу. Но вместо разговора о делах они обсудили датский балет и Августа Бурнонвиля, классическую музыку, литературу, затем поговорили о Венеции. Дягилев Венецию обожал, а Вильфрид там был только один раз. Но, напрягши память, он сумел поддержать беседу, и Дягилев, кажется, остался доволен. И лишь когда подали кофе в крохотных чашечках, директор “Русского балета” будто спохватился: — Так вы, говорите, юрист? Очень хорошо, будете помогать Борису. У нас масса договоров с артистами, поставщиками… Давно надо навести там порядок. В двадцать шесть лет Вильфрид Кристинсен уже был восходящим светилом юриспруденции. Он успел выиграть два крупных процесса и стал младшим компаньоном в солидной юридической фирме. Бросить все это ради того, чтобы составлять контракты с артистами в балетной труппе? Да, да и еще раз да! Вильфрид постарался представить себе реакцию родных, патрона, университетских профессоров… Они все решат, что он сошел с ума. Но какая разница? Главное, что он будет каждый день видеть своего Борея, Спесивцеву, Никитину… — С радостью, — выдохнул он и, не удержавшись, расплылся в счастливой улыбке. — Прекрасно, — кивнул Дягилев. — Я не могу предложить вам большое жалованье… Но я вас не обижу, обещаю. Вы готовы обсудить детали в более тихой обстановке? Вильфрид был совершенно покорен. Этот великий человек так быстро и без сомнений принимает решения, и Вильфриду это нравилось. Он сразу оценил его по-настоящему, поверил, что для него балет — главное в жизни. Еще никогда в жизни он не чувствовал такого душевного подъема, благодарности, надежд и чувства абсолютной правильности происходящего. Наконец-то он не просто нашел работу, он как будто обрел дом и семью. О, он не обманет доверия! Обсуждать детали они оправились на лифте — в номер Дягилева, проживавшего в том же отеле, где был ресторан. Номер был трехкомнатный, роскошный как дворец. Вильфрид принялся деликатно оглядываться по сторонам в поисках рабочего кабинета или хотя бы письменного стола, где он сам напишет для себя договор о принятии В. Кристенсена в администрацию “Русского балета”. Миг торжества!.. Но Дягилев отмахнулся и повел Вильфрида к бару: — Вы не против? Выпьем по глоточку, мой мальчик. Вильфрид вежливо смаковал коньяк, пытаясь припомнить, в какой момент вечера он стал для Дягилева “мальчиком”. Пауза затягивалась. Дягилев встал с кресла и как будто пошел к бару, чтобы плеснуть себе еще коньяка, а Вильфрид украдкой разглядывал убранство комнаты... И вдруг ему на плечи опустились две тяжелые горячие ладони. Он застыл, не зная, как реагировать. Наверное, это просто русская… как это называется?.. “душевность”. Русские, которых Вильфриду доводилось встречать раньше, весьма непринужденно выражали свои чувства друг другу, обнимались и целовались. Поэтому Вильфрид чуть повернул голову и вежливо улыбнулся. — Я рад, что мы нашли общий язык, — ласково сказал Дягилев, сжимая и массируя (ну, это уже немного слишком, но надо уважать чужие обычаи) плечи Вильфрида. — Расслабьтесь. Обычно это у моих танцовщиков вечно какой-нибудь зажим в мышцах, если они недостато разогреваются перед работой. А это, знаете ли, может быть опасно. Но и вам, думаю, тоже не помешает массаж. Вильфрид выдохнул и постарался в самом деле расслабиться, хотя в таких странных обстоятельствах это было непросто. — Сразу видно, вы слишком много работаете, деточка. Но у меня вас ждет более легкая и приятная жизнь. Если будете умником… — И одна ладонь переползла с плеча Вильфрида на его грудь, прошлась вдоль ряда пуговиц на манишке и ловко расстегнула смокинг, приглашая сбросить его с плеч. Вильфрид ошарашенно молчал и сидел как палку проглотив. Он не ожидал, что его вкусы настолько очевидны. Как Дягилев понял про него эту правду и... И как, собственно, объяснить ему, что даже если Вильфрид действительно такой, это не значит, что он согласен вот так запросто с кем угодно? Особенно со стариком за пятьдесят! На секунду шевельнулась догадка-надежда-подозрения про Борея, но обдумывать эту мысль было некогда. Тем временем Дягилев, обнадеженный его видимой покорностью судьбе, во мгновение ока оказался на диване рядом с Вильфридом. Его руки, казалось были везде одновременно — теребили галстук и сорочку, касались шеи, стискивали колено и пробирались под одежду. Вильфрид с тревогой ощущал по этим прикосновениям, что физически Дягилев куда сильнее и тяжелее его и, в случае чего, он, Вильфрид, не сможет вырваться. Эта мысль его расколдовала, и он наконец-то попытался робко отстраниться. — Месье Дягилев… — Ну что, что такое? — нетерпеливо бормотал Дягилев. — Не нужно меня бояться, моя датская снежинка. — Я не… Я, право… — Вильфрид не знал, как объяснить достаточно деликатно, но твердо, что питает к своему будущему патрону все мыслимое уважение и восхищение, но никаких эротических чувств, увы, не может в себе обнаружить. Пока он мямлил, нервно застегивая все расстегнутые пуговицы, Дягилев понял его по-своему. — Ты никогда не делал этого раньше? Не волнуйся, тебе понравится. Я знаю, как обращаться с милыми мальчиками вроде тебя. Так он, получается, вовсе ничего не понял о Вильфриде, а просто выступил, так сказать, наудачу? Вот это смелость. Что ж, если дать ему понять, что он не по адресу, может, он отстанет? — Месье Дягилев… — надо подпустить в голос сожаления. — Я не могу… я просто не могу. У меня есть невеста, я очень ее люблю… — Какой вздор. — Вы, как порядочный человек… — Вильфрид зажмурился и отцепил дягилевскую пятерню от застежки своих брюк. — Милое дитя, — напрямик спросил Дягилев, — ты хочешь со мной поладить или нет? Что тебе дороже — твоя невеста, эта датская корова с белесыми кудельками и огромным выменем (она ведь именно такова, я угадал?), или твое будущее с “Русским балетом”? Выбор был, конечно, трудным, тем более, что никакой невесты в действительности не существовало. В Копенгагене у Вильфрида осталось нечто вроде сердечной привязанности, но этот молодой человек, Ханс Кюн, начинающий книгоиздатель, давно уже ему надоел, и уж точно не воспоминание о нем удерживало от капитуляции. Речь шла о материях более тонких и неосязаемых, о чем-то вроде… свободы, да, именно свободы, а еще об уважении к себе и физическом комфорте, нежелании доставлять себе какие-либо неприятные ощущения. Вильфрид понимал, что нужно тянуть время и поискать приемлемый для обеих сторон компромисс, юрист он или нет? Но решительно невозможно сосредоточиться, когда на тебя наваливается такая туша с намерением повалить на диван. Вильфрид уже видел, как Дягилев примеривается просунуть колено ему между ног, обездвижить и лишить всякого пути к отступлению. — Дайте мне время! — взмолился Вильфрид. — Мне… нужно привыкнуть. — Терпеть не могу такие капризы! — возмутился Дягилев. — К чему тут привыкать, скажи на милость? — Но это все так неожиданно… Если честно, мне немного страшно, — Вильфрид как мог вежливо, но непреклонно отталкивал жадно тянущиеся к нему руки. Наконец Дягилеву эту надоело. — Ты испортил мне весь вечер! — сердился он. — Утром вертелся передо мной голым, фланировал взад-вперед у меня перед носом, а теперь изображаешь невинную деву! Я становлюсь слишком мягким. Сколько тебе нужно времени? Четверти часа хватит, чтобы помолиться богу, или что еще тебе нужно? — Если бы мы могли подойти к этому постепенно… Например, на первых порах просто разговаривать, а потом, когда я немного привыкну к вашему обществу... — И когда же наступит этот счастливый миг, как ты сам думаешь? Вильфрид в панике взглянул на настольный календарь. — Я полагаю, что месяца мне хватит, — ответил он осторожно. За этот срок или он продемонстрирует свою незаменимость и его оставят в должности ради его деловых качеств, или Дягилев переключится на другой объект. — Неделя! — отрезал Дягилев. — Хотя бы две… — Десять дней. И ни часом больше. Вильфрид тяжело вздохнул. Кажется, никакого будущего в “Русском балете” у него нет. С обществом Дягилева он не стерпится в достаточной степени ни через десять дней, ни через десять лет, а это, похоже, основное условие. Ужасно жаль разбитой мечты, но хорошо, что это наваждение длилось меньше суток. И он не успел сжечь мосты и наделать постыдных юношеских глупостей. — Десять дней, — повторил Вильфрид себе под нос, но Дягилев понял это так, как было выгодно ему. — Ты ведь не обманешь меня, мой мальчик? Не бежишь к своей невесте? Не придумаешь новых отговорок? Я очень не люблю, когда меня обманывают. Спроси кого угодно. “Бедняга Нижинский”, — догадался Вильфрид. — Нет, — он даже улыбнулся. — Ни за что. Все эти десять дней я буду тут, при вас. Ни на шаг не отойду. Познакомлюсь с труппой. В самом деле, ему отпущены десять дней в раю, и он воспользуется каждой чертовой минутой. Выйдя из номера Дягилева на ватных ногах, Вильфрид прислонился к стене, отдышался и поправил смокинг и галстук-бабочку. Первым порывом было немедленно бежать из этого вертепа, но он вспомнил о Борее, которого за отпущенные ему десять дней нужно было завоевать любой ценой. Вильфрид спустился на лифте холл и подошел к стойке портье. Программка “Зефира и Флоры” до сих пор лежала у него в кармане как талисман, и он достал ее и, чтобы не ошибиться в произношении русского имени, еще раз прочел, как зовут исполнителя, о котором до сих пор думал только как о Борее. — В каком номере проживает месье Серж Лифарь? — спросил он у портье. — Простите, месье, но информация о постояльцах нашего отеля не разглашается, — холодно покачал головой портье. — Но я с сегодняшнего дня принят в администрацию “Русского балета”, — настаивал Вильфрид. — Месье Дягилев дал мне поручение, которое я не могу исполнить только лишь из-за того, что не успел выучить, кто где поселился. Неужели вы хотите, чтобы я беспокоил месье Дягилева подобными вопросами? Портье еще немного упирался, но он действительно видел этим вечером Вильфрида в обществе Дягилева, поэтому легенда не вызвала у него недоверия, и в конце концов он сдался. — Чтобы вы впредь не отвлекали меня каждые полчаса, — нехотя кивнул он. И Вильфрид стал обладателем списком всей труппы с указанием номеров, где они жили. Номер Борея, как и следовало ожидать, оказался на том же этаже, что и номер Дягилева, и вообще в опасной близости от апартаментов патрона, поэтому Вильфрид крался к заветной двери вдоль стеночки, опасаясь быть обнаруженным. Но Дягилев сидел у себя и не показывался, и никто не поймал Вильфрида, когда он деликатно постучался к Борею. — Войдите! — раздался в ответ красивый звучный голос. Право, если бы Борей не стал танцовщиком, он мог бы, наверное, петь. И Вильфрид поспешно воспользовался разрешением, пока Борей не разобрался, кто к нему пришел. — Вы? — изумился Борей, приподнимаясь на локте. Гостя он принял, в живописной позе возлежа на кровати, облачённый в легкий шелковый халат. Белый шелк драматически подчеркивал его бронзовый загар. — Что вам нужно? — Я лишь хотел сказать вам, — ответил Вильфрид, оставшись скромно стоять посреди комнаты, — что только несколько минут назад мне открылся смысл нашего разговора в море. Произошло нелепое недоразумение. Я, наверное, слишком наивен, но я не только не замышлял подобного — я подобного вообще не ждал. Мне не нужен ваш патрон, можете не беспокоиться на этот счет, и я не собираюсь соглашаться на его авансы. Серж Лифарь выслушал его с невозмутимым видом и пожал плечами: — Ну и глупо, если так. Впрочем, я уверен, что вы лжете. Вильфрид до сих пор был уверен, что вынес бы от него что угодно, но эти слова задели даже его. — Ну так сможете убедиться через десять дней, — ответил он, — когда мне придется покинуть ваше милое общество. Именно этот срок был мне отпущен для того, чтобы я образумился, но боюсь, что этого не случится. — И вы собираетесь ждать, когда вас выставят? — полюбопытствовал Лифарь. Кажется, его начало забавлять происходящее. Он подгреб под себя подушку и с комфортом откинулся на нее, вытянув ноги и скрестив их в лодыжках. — Но для чего тянуть время? Вильфрид готов был смутиться. Все-таки все происходило слишком стремительно. Но Лифарь не осуждал, не насмехался, просто спрашивал. И он дал ответ — простой, но поддающийся самым разнообразным толкованиям: — Ради вас. Вы мне нравитесь. — Уникально! Подумать только, — засмеялся тот. — Битком набитые театры, полные зрителей, приходящих на меня посмотреть. Могли бы придумать что-нибудь пооригинальней. Я, знаете ли, всем нравлюсь. Вильфрид виновато развел руками. — Я никогда не претендовал на оригинальность. Но мне подумалось, что среди толпы поклонников вам не помешает еще один… Который готов ради вас абсолютно на все. — И тут он осмелился направить на своего кумира прямой взгляд, нацеленный преимущественно на острые ключицы в вырезе халата и точеную шею. — У меня уже есть человек, который дает мне абсолютно все, — отрезал Лифарь, накручивая на палец тонкую золотую цепочку, на которой висел русский крестик. — И который готов променять вас на первого встречного на пляже. — Не воображайте, меняют только таких, как вы, а я незаменим. Никто на свете не сделал для меня столько, сколько Сергей Павлович. Я, может быть, и жив только благодаря ему. Мои роли, моя слава, возможность учиться, возможность расти, не думая ни о чем мелком и приземленном — все это дал мне он. А что можете предложить мне вы? — Только то, что я молод, — решился Вильфрид. — И со мной можно хорошо провести время. Знаю, это не бог весть что, но ведь и я от вас не прошу многого. Лишь какое-нибудь воспоминание о вас, которое останется со мной, когда эти десять дней истекут. — Вильфрид криво улыбнулся. — Если бы это была не настоящая жизнь, а глупая мелодрама, я сказал бы сейчас, что вы должны бежать со мной... — Это была бы не мелодрама, а комедия какая-то, — поморщился Лифарь. — Ладно, пожалуй, довольно. Уходите. Это становится скучным, а кроме того, если вас тут застанут, мне придется объясняться. Вильфрид с болью подумал, что прекрасно знает, кого ждет Лифарь, одетый в такой наряд. Позже, перебирая в памяти эти события, он корил себя, что не проявил вежливой настойчивости, ведь Лифарь до самого конца не выглядел оскорбленным или рассерженным, скорее, позабавленным. Со временем, узнав его получше, Вильфрид стал подозревать, что проявленная поклонником сдержанность его разочаровала. Поклонник был достаточно целеустремлен, смел и изобретателен, чтобы прорваться в номер звезды “Русского балета” — и… ничего. Но в тот момент Вильфрид не решился настаивать и с вежливыми расшаркиваниями и пожеланиями доброй ночи понуро удалился. *** — Так ты просто взял и ушел? — Тео изумленно покачал головой. — А что мне оставалось делать? — удивился, в свою очередь, Вильфрид. — Я не насильник. А он не давал мне никакого знака. Тео изобразил демонический смех, пообещал принести в квартиру Вильфрида свой шелковый халат, носить его на голое тело и не давать никаких знаков. — Ну, а дальше что было? — полюбопытствовал он, отсмеявшись. — В какой из десяти дней тебе привалило счастье? — Когда я уже утратил всякую надежду, — вздохнул Вильфрид. — Поначалу он всячески надо мной издевался. Я был готов на все ради него, и он быстро это понял и пользовался. Дягилев постоянно подсовывал ему книги для общего развития — по истории, по искусству, все очень серьезные, умные книги. И я должен был читать их ему вслух, причем чтение чаще всего происходило в разных волнующих обстоятельствах. Представь себе: ужасная жара, он лежит в прохладной ванне, положив ступни на бортик, а я читаю ему Рескина. Еще он однажды заставил меня целый день бегать по всему городу за краской какого-то особого бронзового оттенка. Я приносил ему все новые и новые образцы, но все оказывалось не то. У меня уже был язык на плече, а ноги не слушались, а он получал удовольствие. Или я должен был развлекать его беседой и разнашивать его туфли, пока он, совершенно обнаженный и с едва прикрытыми полотенцем бедрами, лежал на столе у массажиста. Дягилев, конечно, знал об этом, ведь все происходило у него на глазах, но, кажется, не придавал значения. Он поверил в мою сказочку про невесту и не подозревал меня ни в каком коварстве. Наверное, думал, что я просто серьезно отношусь к своим обязанностям в труппе и стараюсь выслужиться перед директором, угождая его любимчику-премьеру. Не знаю. Мы это не обсуждали, я вообще старался прятаться от него по мере сил. И уж тем более избегал оставаться с Дягилевым наедине. — Бедный мой Вильфрид, — Тео с шутливым сочувствием погладил его по голове. — Не надо меня жалеть, это было лучшее время в моей жизни. Я сидел на их репетициях, на их спектаклях, в самой гуще их существования, это было страшно интересно, такая... кипящая среда. И над всем этим как колосс возвышался Дягилев. Он был божеством. Я не могу передать словами, какой религиозный трепет он внушал всем, и мне тоже. Рядом с ним ты чувствовал, будто присутствуешь при чем-то очень значительном, великом и вечном. Ты, наверное, знаешь, что у русских принято обращаться к вышестоящим по имени собственному и имени отца. И немногочисленные иностранцы ради Дягилева тоже приспосабливались к этому обыкновению. Ты можешь произнести: “Сергей Павлович”? Быстро! Без запинки! Ты ведь не посмеешь переврать имя своего директора? — Сер-гей Плав… Сергей Палв… Тьфу! — Вот видишь. А я до сих пор могу легко выговорить: “Сергей Павлович”, хотя столько лет прошло. Натренировался. И это было самое малое из того, чему я должен был научиться. В общем, мне было, чем заняться в Монте-Карло… Ну, и другие милые юноши, не считая Борея, там тоже были. — Другие? И кто же? — с ненатуральной ревностью уточнил Тео. Теперь все эти люди были на десять лет старше, чем тогда. И не представляли для него угрозы. — Например, секретарь Дягилева Борис Кохно. Он был красив как ангел, вернее, как темный ангел, но очень себе на уме. Однажды я помогал ему разбирать контракты. Мы были наедине, расположились визави за большим столом, было жарко, жалюзи опущены, чтобы солнце не било в глаза. Ранее он держался со мной чрезвычайно официально и сухо, но в тот момент я заметил, что он поглядывает на меня подозрительно томно, облизывает губы, вздыхает о чем-то… В общем, полный набор признаков. Я охотно обменял бы даже двадцать Кохно, при всей его привлекательности, на одного Борея, но Борей был далек и недоступен, а я — слишком молод, слишком разгорячен этой порочной обстановкой и ошеломлен красотой, которая окружала меня повсюду. В общем, я не устоял и тоже осмелился бросить в сторону Кохно несколько красноречивых взглядов. Потом он стал жаловаться на жару, принялся обмахиваться бумагами и всячески изображать, что ему стало дурно. “О, что со мной происходит? Попробуйте только, как холодны мои руки”, — сказал наконец он, протянул мне руки, но едва я коснулся их, как он картинно лишился чувств. Я едва успел его подхватить. Что полагается делать в таких случаях? Конечно же, уложить пострадавшего на кушетку. Затем распутать узел галстука и отстегнуть воротничок (месье Дягилев не позволял небрежности в одежде самому себе и от своих приближенных требовал того же — даже в адское летнее пекло носить жесткие крахмальные воротнички). А поскольку даже после этих мер юноша не очнулся, я слегка похлопал его по щеке, будто случайно проведя пальцами по его скуле, губам, шее. Он упорно оставался без сознания, но мое прикосновение вызвало у него слабую улыбку и томный вздох. Я не мог устоять и принялся за дело более основательно. Кохно так и не пришел в себя, но бессознательное состояние не помешало ему получить удовольствие. Неудобства причинял только его песик — лохматая белая собачонка, жаждавшая принимать участие во всем происходящем. Приходилось в процессе аккуратно отодвигать ее ногой. Едва все закончилось, как произошло чудо — обморочный сразу же очнулся и, томно повздыхав и пожаловавшись на свою слабость, спокойно оправил на себе одежду и вернулся к работе. “Долго я был без сознания? — поинтересовался он. — Представьте себе, ничего не помню. Должно быть, обморок был глубокий”. И в дальнейшем он упорно держался этой линии — будто все произошло совершенно без его ведома, и он даже не догадывается ни о чем. Я понимал, чем была вызвана эта осторожность — Кохно был одним из фаворитов Дягилева, как и Борей, и, попадись он на измене, его бы вышвырнули в ту же секунду. Но все же мне было неприятно, я чувствовал себя так, будто меня неблаговидным образом использовали. И когда в следующий раз, оставшись наедине со мной, Кохно опять стал жаловаться на недомогание и всем видом показывать, что вот-вот грохнется в свой удобный обморок, — я извинился и вышел из комнаты. На этом все закончилось. Еще был Патрик, известный всему остальному миру как Антон Долин. Замечательный танцовщик с потрясающей техникой. Никто не мог потом повторить его трюков, вплоть до того, что с его уходом пришлось снять с репертуара один из балетов. Тебе, конечно, ничего не говорит это имя. Он был премьером труппы Дягилева до того, как мой Борей пошел в гору и оттеснил его, лишая ролей и внимания патрона. Он мне тоже очень нравился, хоть и не так сильно, как Борей. Это был воспитанный, приятный и внимательный юноша, ему тогда едва ли исполнился двадцать один год, ненамного старше моего Борея. Именно потому, что он выпал из фавора, у него было больше самостоятельности, чем у Борея или у Кохно, ведь господин не следил ревниво за каждым его шагом. Этим он пользовался с большим благоразумием, но в свое удовольствие. *** Вильфрид был так поглощен своей новой жизнью, что от усталости и избытка впечатлений начинал порой заговариваться и путаться в простейших вещах. Да и как устоять от желания охватить все аспекты жизни балетной труппы изнутри? Так мало времени и так много интересного! Если не было репетиций и спектаклей, то к Дягилеву приходили многочисленные посетители. Некоторых из визитеров, таких как мадемуазель Шанель в ее широких белых брюках, Пикассо и Кокто, узнавал в лицо даже Вильфрид. Приходило много русских — важных, разодетых, но их Вильфрид не знал, хотя наверняка это тоже были какие-то важные шишки из числа эмигрантов. В качестве отдыха он разрешал себе лишь час-два в день провести в одиночестве на пляже. Разумеется, когда там не было Дягилева. И, к сожалению, не было и Борея, которого не отпускали без присмотра. Эти вылазки не прошли даром — Вильфрид неосмотрительно задремал на песке и сжег всю спину. Поначалу он не придал этому особого значения — немного дискомфорта как плата за глупость, никто от этого еще не умирал. Но к вечеру обожженная кожа болела от легчайшего соприкосновения с одеждой, и даже подтяжки, впиваясь в плечи, причиняли муки. Вечером Вильфрид, как обычно, зашел посмотреть спектакль из-за кулис. В родном Копенгагене он и мечтать не смел попасть в такую часть театра. И никогда туда не попадет. Антон Долин тоже был там в ожидании своего выхода, облаченный в махровый халат поверх костюма. — Что с вами? — спросил он, заметив, как вертится Вильфрид в смокинге. Как на грех, стояла жара, особенно за сценой под софитами, и сорочка приклеилась к вспотевшей спине, причиняя просто невыносимые страдания. — Обгорел на проклятом солнце, — доверительно пожаловался Вильфрид. Они симпатизировали друг другу, особенно после нескольких удачных панегириков, которые Вильфрид пропел Долину, и нескольких вовремя оказанных услуг, за которые Долин, в отличие от избалованного Борея, был по-настоящему благодарен. — Мне кажется, у меня уже даже не кожа, а мясо сходит со спины. Долин сочувственно покивал, следя за происходящем на сцене и уже распуская пояс халата. Вильфрид счел тему исчерпанной, но после короткого молчания Долин вдруг спросил, сбросив халат ему на руки и озираясь в поисках ящика с толченым кирпичом: — Вы пробовали сок алоэ? — Нет, — удивился Вильфрид. — А что это? — Превосходно помогает от солнечных ожогов. У меня есть немного. Можете взять у меня в уборной… Или хотите, я после спектакля вам помогу? Самому смазать спину трудно. — Густо обведенные гримом глаза Долина при этих словах едва заметно прищурились, будто подмигнули. — О да, — мечтательно улыбнулся Вильфрид. — Очень хочу. Очень. За кулисы под гром оваций прошел Лифарь, завершивший вариацию Борея. Злобно зыркнул на Вильфрида, но не сказал ни слова, даже не ответил на приветствие. Наверное, ему не понравилось, что Вильфрид разговаривает с Долиным. Но Вильфрид не собирался выражать раскаяние, уже порядком устав от его капризов. Шел к концу седьмой день, а Борей так и не собирался сходить со своего пьедестала недоступного божества. И что прикажете делать? Потратить оставшееся время на пустышку было бы слишком обидно. И у Вильфрида давно никого не было... Так что пусть мальчик дуется сколько угодно. После спектакля и сам Дягилев, и все его прихлебатели, и почетные гости из публики собрались в уборной у новой звезды, поэтому никто даже не заметил, что Вильфрид и Долин ушли вместе. — Разденьтесь до пояса, — предложил Долин, когда за ними затворилась дверь его гримерки, и стоит ли говорить о том, что Вильфрид исполнил просьбу весьма охотно? Краснеть за то, как он выглядит без одежды, ему не приходилось. Разве что спина уже начала облезать, но он понадеялся, что это не вызовет у Долина непреодолимого отвращения. Они ничего не знали друг о друге наверняка, поэтому действовали предельно осторожно. Долин честно достал из ящика стола аптечную бутылочку с какой-то мутной, издающей травяной запах жидкостью и принялся осторожно смазывать спину Вильфрида. Сок алоэ — если это действительно был он — приятно холодил горевшую огнем кожу. Вильфрид блаженно вздохнул. Ладонь Долина тут же на секунду неуверенно замерла и осторожно, очень осторожно поползла к пояснице. — Вашей спине уже лучше? — напряженно спросил он. Бедняга, кажется, не знал, как бы покуртуазнее перейти к чему-то более интересному, при этом оставив себе простор для маневра на случай, если этот датчанин все-таки по женщинам. — Вы прирожденный лекарь, — Вильфрид решился прийти ему на помощь, накрыл одну его руку своей и направил с поясницы на живот и ниже. — Я чувствую, как оживаю. У вас такие нежные пальцы... Долин прекрасно понял это разрешение, шумно выдохнул и уже более уверенно нащупал пуговицы на брюках Вильфрида, который медленно повернулся к нему лицом. Субтильный Долин был почти на голову ниже. Вильфрид обвел кончиками пальцев овал его лица и мягко взял за подбородок, заставляя чуть запрокинуть голову… Как вдруг распахнулась дверь, которую, как часто бывает при подобных щекотливых обстоятельствах, забыли запереть, и полутемная гримерка озарилась ярким светом из коридора. Долин дернулся как от удара — сработал старый рефлекс пойманной с поличным жены господина. Впрочем, он опоздал: у того, кто некстати заглянул в гримерку, было время, чтобы оценить мизансцену — рука Долина в штанах у полуголого Вильфрида, а их губы — на пути к самому недвусмысленному сближению. В конце этого пути, если быть точным. К счастью, в сияющем дверном проеме в живописной позе застыл всего лишь Борей, а не директор труппы. — О, — весело засмеялся он, — извините, что помешал. Но знаете, сюда идет Сергей Павлович, так что выберите лучше другое место и время. — Мы ничего не делали, — быстро вставил Долин. — Мы просто… — Патрикеюшка, не ломай комедию. Привел бы себя в порядок, пока есть пара минут. Месье Кристенсена это тоже касается. Могли бы сказать мне спасибо! — бросил Лифарь на прощание, поворачиваясь на каблуках. Вильфрид торопливо влез в сорочку, вкривь и вкось застегнул ее и заправил в брюки, кое-как приладил на место бабочку, натянул смокинг. Все это заняло у него не более полуминуты. Долин закутался в халат и сел к зеркалу стирать грим. Он выглядел столь поглощенным этим занятием, будто ничто больше в этой жизни его не интересовало и не увлекало. Так, в томительном ожидании прошло какое-то время, но ничего не происходило. — Наверное, он не придет, — сказал наконец Вильфрид. — А если все-таки придет? — усомнился Долин. — Я пойду посмотрю, — решил Вильфрид, хотя ясно видел, что продолжение ему не светит, по крайней мере, прямо сейчас: Долин напуган и уже растерял весь запал. Ну что за невезение! Впрочем, самому Вильфриду тоже не хотелось оказаться с Дягилевым практически наедине, с безропотным свидетелем, который закроет глаза и уши по первому знаку. Он выскользнул за дверь и прислушался. Где-то со стороны служебной лестницы в самом деле слышались шаги, впрочем, слишком быстрые и легкие для Дягилева. Вильфрид выглянул на лестницу и увидел Борея, который весело спешил к артистическому подъезду, перепрыгивая через ступеньки. — Не стыдно вам лгать? — осведомился у него Вильфрид. — Вам же не стыдно, — огрызнулся Борей, — почему мне должно быть? Кто рассказывал мне с таким жаром, что ни о ком, кроме меня, не может и думать? К кому вы еще вот так удочку закидывали? — Может быть вам нравится… — Вильфрид нагнал картинно прислонившегося к стене Борея и понизил голос, — исключительно общество месье Дягилева? Похоже на то. Ведь вы все эти дни отвергаете мое маленькое предложение. Хорошо, я оставил вас в покое. Вы рады? Так не мешайте и вы мне. — Ах, какая драма, — смеялся Борей, нимало не смущенный этими справедливейшими упреками. — Никакой драмы нет, просто мне надоело стучаться в запертую дверь. — А вы стучали? — Борей изумленно поднял брови. — Не слышал никакого “тут-тук”. Ни разу. — Но ведь… — растерялся Вильфрид. — Ладно, — Борей как будто принял какое-то решение, — вы довольно милы в своей прямолинейности, хотя это и глупо. Разрешаю вам постучать в мою дверь еще раз, но только сегодня. Так уж вышло, что коту… этим вечером я остался без компании. Иначе придется играть в шашки с занудой Жоржем. — Я постучу в вашу дверь — и что произойдет? — подозрительно прищурился Вильфрид. — Опять чтение вслух? Обмахивание вас веером от ос, пока вы изволите есть клубнику? Не поймите меня превратно, я готов и далее оказывать вам эти услуги, ибо я все это делал вовсе не из желания завоевать вас ухаживаниями, но потому, что я поклонник вашего таланта, а не только вашей прекрасной наружности. Но у меня есть и собственные потребности, и если они не встречают в вас отклика, позвольте мне удовлетворять их с кем-нибудь еще. А потом я охотно почитаю вам вслух или разношу ваши туфли. — И в чем же заключаются ваши потребности? — Борей тоже понизил голос, ведь они все еще стояли в закулисном коридорчике. — Огласите список. Подробный. — Ах, вы опять смеетесь надо мной, — бросил Вильфрид, в душу которого этот разговор заронил было надежду, но, как видно, Борей был неспособен поддаться чувствам, а может, в самом деле не имел никаких чувств. Вильфрид сердито сунул руки в карманы, развернулся и направился прочь. — Ну и дурак, — послышалось за спиной. — Думаете, Патрик лучше меня? Вильфрид не выдержал этих издевательств и снова вернулся к Борею, плечом прижав его к стене. Тот заинтересованно распахнул глаза. — Вы бессовестный человек. Хорошо, пойдемте к вам. Прямо сейчас. Вы согласны? Борей с комичным наигранным жеманством просунул руку под его локоть. В номер Борея они, после краткого совещания, явились в духе шпионского романа. Первым поднялся сам Борей, проинструктировав Вильфрида прийти через пять минут и ни в коем случае не стучать, а просто войти. Поднимаясь к себе, Борей мурлыкал цыганский романс — вроде бы под нос, но вместе с тем достаточно громко, чтобы все, кому угодно караулить (а это мог быть не только господин и повелитель, но и его многочисленные визири), услышали: он как паинька возвращается к себе после спектакля и сейчас смирно ляжет спать. Вильфрид, который пошел следом, был вполне готов наткнуться на надежно запертую дверь и убедиться, что все это было очередным обманом бессовестного юнца, но путь в самом деле оказался свободен. В роскошном номере, уступающем по размерам и великолепию только апартаментам самого Дягилева, было тихо и темно. Шторы были задёрнуты, свет погашен, не считая ночника под розоватым абажуром. — Ну, и что вы там собирались делать с Патриком, когда я к вам заглянул? — осведомился Борей. Вильфрида снова обуяла робость, как в первый день на пляже. Борей стоял перед ним — такой красивый даже в мятой хлопковой рубашке и свободных брюках. И неужели все это для него, для скромного адвоката? Он попытался отшутиться: — Какие, однако, интересные формы принимает артистическое соперничество. — Патрик мне не соперник, — отозвался Борей, невесомо скользнув рукой вдоль ряда пуговиц на рубашке, и Вильфрид чуть не сбился с мысли. — Он мне почти друг. Или когда-нибудь им станет, он не такая крыса, как этот Кохно. Впрочем, вас это не касается. Так что вы уже успели с ним? — А если я скажу, — решился Вильфрид, следя за движением тонких смуглых пальцев по белой ткани рубашки, — что мы успели поцеловаться?.. — Неправда, — возразил Борей. — Я видел. Не успели. — А вот и успели. До того, как вы вошли. Он целуется великолепно, доложу я вам. У меня по спине электрические огоньки забегали, когда он… — Вильфрид не договорил, потому что Борей вдруг кинулся ему на шею и страстно, почти яростно впился в его губы своими пылающими губами. Можно подумать, это он долго ждал этого момента, а не Вильфрид, который, по правде, позорно растерялся и не смог продемонстрировать ничего особенного. — Ну? — с торжеством осведомился Борей, отстранившись и следя за тем, как Вильфрид ловит ртом воздух. — И каков я? — Почти как Патрик, — хрипло ответил Вильфрид, пытаясь сфокусировать на нем взгляд. — Близко. — Да как ты смеешь! — возмущенно захлопал глазами Борей. — Патрик отродясь такого не умел. Я знаю. Мне рассказывали. Он абсолютно холодный — во время этого дела может газету читать. — Наверное, тот, кто тебе рассказывал, не сумел его… вдохновить, — коварно улыбнулся Вильфрид и впервые осмелился обвить рукой талию Борея. Тот по-кошачьи прогнулся навстречу и заявил: — Обожаю, когда меня вдохновляют. Вильфрид глубокомысленно замолчал, маскируя некоторую растерянность. Борей вел себя слишком уж раскованно и податливо. Слишком демонстративно, как актриса в кабаре, гордо демонстрирующая товар лицом. На практике же Вильфрида подобные сцены происходили иначе: двое раздевались, деликатно отвернувшись, и беззвучно ныряли под одеяло. А после торопливого молчаливого акта так же быстро одевались, прислушивались возле дверей и расходились прочь. Борей тем временем расстегнул на нем смокинг. — Помнится, он еще успел снять с тебя вот это. — Смокинг полетел на ковер. — И это. — Загорелые пальцы нетерпеливо рванули пуговицы на сорочке Вильфрида. Если не вмешаться, этот в два счета его разденет, не дав опомниться. Чтобы не стоять столбом, Вильфрид со всей отпущенной ему развязностью осмелился распахнуть ворот хлопковой рубашечки Борея, но тот сразу утек из его рук. — Э, нет. Вот этого не было. Антон остался одетым, я видел. — Но ты ведь собираешься его превзойти, — напомнил Вильфрид и кинулся в погоню. Они забегали вокруг круглого столика, на котором стоял огромный букет в вазе. Борей дурашливо хихикал, но ускользал с проворством нимфы, удирающей от колченогого фавна. Тогда Вильфрид пошел на хитрость, резко повернув в обратную сторону. Не успев (или не захотев) увернуться, Борей со всего размаху упал в его объятия. Не выпуская свою добычу, Вильфрид подтолкнул его к кровати. — Я не иначе как с ума сошел, — прошептал Борей, вдруг как-то ослабев и почти обмякнув в его руках. — Не знаю, зачем я это делаю. — Затем, что тебе хочется, — Вильфрид рывком распахнул на нем рубашку. Кажется, пара пуговиц отлетела. — Иногда можно просто получить удовольствие, ни о чем не думая. — Тогда доставь мне удовольствие. Расскажи мне, какой я, — полуобнаженный Борей откинулся на подушки, даже слегка выгнулся и прикрыл глаза. — Ты невероятно красивый, — согласился Вильфрид, с благоговением проводя раскрытой ладонью по скульптурному торсу. — Тебя нельзя прятать, тебя надо показывать всем. Таким, как я впервые увидел тебя в костюме Борея, а потом на пляже. Позволь, я сниму с тебя все, — он взялся за застежку свободных парусиновых брюк. Борей с готовностью приподнял бедра, позволяя стащить прочь брюки. Белья под ними не оказалось вовсе. Борей с торжеством ухмыльнулся, увидев, как опешил Вильфрид. И быстро провел кончиком языка по губам. Вильфрид растерялся при виде этого великолепия. Борей был весь бронзово-загорелый, кроме узкой белой полоски на бедрах. Вильфрид толком не знал, что надо делать, когда перед тобой вот так лежат, и улыбаются чему-то, и тяжело, возбужденно дышат. Ему хотелось съесть всего Борея как невиданный десерт, и он, совершенно теряя голову, принялся целовать тонкую, но жилистую, будто стальную шею, и плечи, и грудь. Борей сначала довольно вздыхал, но вскоре начал нетерпеливо отпихивать голову Вильфрида, сталкивая куда-то вниз. Нет! Вильфрид упрямо мотнул головой, не отнимая губ от косточки ключицы. Он доберется и туда, он хоть всю ночь будет целовать Борея с ног до головы, но он еще не закончил даже с ключицами, здесь есть еще немного атласной кожи, которую он не попробовал на вкус. — Не дразни меня, — хрипло выдохнул Борей, хватая ладонь Вильфрида и отводя от своего лица. — Давай, займись им. Вильфрид сначала даже не понял, о чем речь. В своей практике он не сталкивался с подобными изысками. Это было как-то неприлично. Слишком… грязно. Интересно, кто научил юного Борея таким извращениям? Неужели?.. — Нет, это не по мне, — желая отвлечь внимание Борея от такой дурацкой идеи, он принялся целовать его с удвоенным жаром, но тот хватал его за волосы и нетерпеливо направлял вниз. — Ну пожалуйста. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Сделай мне хорошо. Тогда и я разрешу тебе все, что захочешь. Было так приятно слушать этот захлебывающийся шепот, но Вильфрид никак не мог себя заставить прикоснуться к Борею таким образом. Он прижал его ноги к кровати коленом, чтобы не извивался и не мешал целовать себя. Борей издал возмущенное восклицание, но видя, что это не подействовало, обиженно захныкал: — Ну чего ты ждешь? Ты же так хотел меня, чего же тянешь? Вильфриду это не понравилось, он еще не до конца насладился прелюдией, но делать было нечего, этот мальчик оказался слишком темпераментным и нетерпеливым. — Ну хорошо, поворачивайся. — Ну уж нет. — Борей перестал хныкать и как будто заинтересовался, но в синих глазах прыгали смешинки. — Ты для меня ничего не делаешь, а я для тебя, значит, должен? Вильфрид настойчиво попытался перевернуть его. — Что еще за вздор? Ты ведь сам хочешь. — Я не этого хочу, — капризничал Борей, сопротивляясь. — Я хочу, чтобы ты сначала сделал то, что мне нравится. А тебе всегда успеется. Вильфрид собрался сердито возразить, но вдруг Борей странно окаменел и застыл в его руках, оборвав самого себя на полуслове. Он приподнялся, повернулся к дверям и настороженно замер, прислушиваясь. Как дикий зверь, услышавший вдали поступь человека. Вильфрид не слышал решительно ничего подозрительного. Ну, может, коридорный прошел. И только когда дверная ручка вдруг ожила и задергалась, он тоже испуганно вытаращился. — Нет, — произнес Борей одними губами и мгновенно столкнул с себя Вильфрида. А тот воображал, что давно подавил любое сопротивление и Борей даже при желании не может вырваться из его крепкой хватки. За дверью голос сказал что-то по-русски, и надо ли объяснять, чей это был голос? Даже в полумраке было видно, что дочерна загорелый Борей за секунду побелел как простыня. — Он не должен был прийти, — прошептал он, панически озираясь. — Сегодня он собирался идти к крысе. Ну, к Кохно. Мне конец. Заразившись паникой, Вильфрид торопливо подобрал свою одежду и заметался в поисках пути к отступлению. Французский балкон был слишком мал. А гардероб оказался забит дорожными чемоданами и шляпными картонками, и бесшумно сдвинуть их не было никакой возможности. Дверная ручка снова задергалась, а голос из коридора взревел уже с грозными нотками. И тогда Борей, усилием воли вернувший себе присутствие духа и способность рассуждать, приподнял с постели смятое и наполовину сползшее на пол покрывало и жестом велел Вильфриду прятаться под кроватью. Это был нелепый, совершенно анекдотический выход из положения, но Вильфрид повиновался, потому что ничего другого не оставалось, просто стоять и ждать неизбежного было слишком страшно. Он лег на пол и заполз под кровать, прижимая к себе смокинг, сорочку и ботинки. Под кроватью стоял фарфоровый горшок с изящной гравировкой — названием отеля, — видно, для тех постояльцев, что считали ватерклозет сатанинским изобретением. Вильфрид неловко толкнул его — и едва успел поймать, чтобы горшок не покатился и не загремел. Больше всего его, однако, беспокоило, как собирается спасаться сам Борей, по которому с первого взгляда было понятно, чем он занимался только что. Что-нибудь его непременно выдаст — смятая постель, растрепанные волосы, разгоряченное тело, чужой запах, да хоть нагота, наконец, необычная для того времени, когда мужчины спали в пижамах, а поднявшись с кровати, надевали халат. Сейчас Дягилев начнет выяснять, что все это значит, потом обыщет номер и догадается заглянуть под кровать. Будет ужасная, постыдная сцена, вообразив которую, Вильфрид зажмурился и чуть не застонал в голос. Пока он терзался, Борей опустил до пола край покрывала, и его босые ноги прошелестели по ковру к дверям. Вот щелкнул замок, и раздался громкий, сердитый голос Дягилева. Борей что-то быстро ответил, смеясь. Невероятно, он мог смеяться! Но следом до Вильфрида донеслось еще более невероятное — звуки поцелуев. Затем они прошли в спальню. В поле зрения Вильфрида были только сверкающие ботинки и загорелые до черноты ступни Борея, который поднялся на носочки, демонстрируя подъем невероятной красоты, — иначе до рослого гостя было не дотянуться с поцелуями, а тот помогать не хотел. Он все еще был недоволен и, кажется, даже оттолкнул Борея, продолжая о чем-то грозно его допрашивать Вдруг Борей повис у него на шее и ловко опрокинулся спиной на постель, увлекая его за собой. Пружины над головой Вильфрида заходили ходуном, приняв на себя вес двух тел. Вильфрид болезненно кривился, но не смел даже пошевелиться, чтобы зажать себе уши, и вынужден был все слышать и ощущать вибрации пружин. Против воли он прекрасно мог представить себе, что там происходит. Того, что просил Борей от Вильфрида, он, кажется, и в этот раз не получил, да и едва ли смел заикаться. Двое на кровати сразу перешли к решительным действиям. Как можно, мысленно возмущался Вильфрид в своем укрытии, как можно так грубо, цинично и прагматично обходиться с этим прекрасным существом? Сверху доносилось отвратительное шумное пыхтение Дягилева. Борей же устроил целый концерт — и вздохи, и стоны, и вскрики, и быстрый горячечный шепот, звучавший как мольба. Вильфрид никогда прежде не слышал, чтобы кто-то так шумел в постели, и по наивности решил, что это может быть только от невыносимой и унизительной боли. О боже. Как ему хотелось вылезти и просто убить Дягилева. С кровати вдруг свесилась рука. Вильфрид в испуге вздрогнул, но это была маленькая тонкая кисть Борея. Он судорожно вцепился в бахрому покрывала, так что побелели ногти. Ему в самом деле так больно?! Исполнившись сочувствия, Вильфрид, рискуя обнаружить себя, положил ладонь поверх его сжатого кулака. Борей немедленно переплел с ним пальцы, крепко стискивая их. Его рука была обжигающе горячей и мокрой от пота, и по этому признаку Вильфрид заподозрил, что ему на самом деле не так уж и плохо. Так значит, эти душераздирающие стоны могут значить… могут значить… Что ему нравится с этой скотиной? Или ему с кем угодно нравится? Вильфрид задыхался от противоречивых чувств — было стыдно понимать, что ладонь Борея сжимает его в том же ритме, в котором скрипит кровать. Но это ведь был жест такой доверчивости и интимности… Еще одной проблемой для Вильфрида стал внезапный собственный дискомфорт. Только этого еще не хватало. Стараясь дышать через раз чтобы контролировать себя, он ответно сжал руку Борея, невольно фантазируя о том, что это он, Вильфрид, заставляет Борея так стонать, извиваться и судорожно хвататься руками за что попало. Наконец — Вильфриду казалось что прошла целая вечность — Дягилев шумно выдохнул и притих. Снова послышалась короткая возня, кровать над Вильфридом скрипнула, когда огромное тело устало перекатилось на спину. Борей тоже вертелся, устраиваясь поудобнее и что-то блаженно мурлыкал Дягилеву на ухо. Как он может еще и разговаривать с этим ревнивым чудовищем?! А вдруг Дягилев решит остаться тут до утра, и не просто поспать, и Вильфриду придется всю ночь это слушать? Еще несколько минут воркующей болтовни Борея. Русский язык, как оказалось, прекрасно подходит для нашептывания нежностей. Во всяком случае, лучше, чем квакающий рубленый французский, который почему-то имеет репутацию языка влюбленных. Вильфрид уже начал беспокоиться и подумывал, как бы напомнить Борею о себе. Но вот Дягилев сказал пару фраз, завозился и встал с кровати. Борей ответил ему и засмеялся. Дягилев хмыкнул и неспеша удалился к двери. Ступал он еще тяжелее, чем обычно. Кажется, у него даже ноги заплетались. Когда дверь захлопнулась, Вильфрид, не дожидаясь приглашения, выкатился из-под кровати. Он все-таки натолкнулся на проклятую ночную вазу (на его счастье, не использованную по назначению) и в ужасе замер, но грохот не вызвал никакого переполоха. Борей все еще валялся на постели, весь темный как шоколад на фоне белых простыней. Похоже, он не испытывал ни смущения, ни даже легкой неловкости, хотя любой другой на его месте уже умер бы от стыда. — Как ты мог?.. — прошептал Вильфрид, вкладывая в этот вопрос сразу множество смыслов: “Как ты можешь быть таким спокойным сейчас?”, “Как ты мог так жестоко поступить со мной — зная, как сильно я хочу тебя, заставить меня присутствовать при том, как с тобой это делает другой?”, “Как ты мог отдаться ему, когда у тебя есть я?” и так далее. Борей сердито пожал плечами. — Можно подумать, я это специально устроил. — Я знаю, что не специально, — сдал назад Вильфрид. — Прости меня. Я не имею права ни в чем тебя упрекать, конечно, не имею. Но это была ужасная пытка. Ничего хуже со мной в жизни не происходило. Неужели тебе меня не жаль? — Давай-ка я пожалею тебя, когда мы оба будем в безопасности, — Борей сел на постели, набросил на себя простыню и принялся едва слышно, но деловито раздавать указания: — Одевайся и уходи. Быстрее! Через дверь нельзя: он может услышать. Уж лучше через балкон, только не шуми, ради бога. Вильфрид покорно влез в смокинг, с трудом вдевая в рукава обмякшие, будто набитые ватой, и отяжелевшие руки. — Неужели я просто уйду — это все?.. — не удержался он. Борей сделал страшные глаза и прижал палец к губам, но Вильфрид помотал головой. — Я знаю, что сейчас не время и не место, но неужели мы не увидимся снова? — Уходи немедленно, ты, сумасшедший, — зашипел Борей. — Тебе мало приключений, что ли? — Я хочу побыть с тобой! — взмолился Вильфрид, послушно пятясь к балкону. — Ну хоть посидим в баре, пропустим по стаканчику, а? Он же не придет снова? — Если не замолчишь сию же секунду, то придет! — чуть слышно шептал Борей, кутаясь в испачканную простыню и подгоняя его, но Вильфрид видел по его лицу, что он колеблется. Он тоже явно настроился провести эту ночь совсем иначе. — Ты ведь тоже хочешь, — он взял руку Борея в свою. — Послушай, совсем скоро я возвращаюсь в Копенгаген. У нас так мало времени... — Ты не можешь остаться здесь, — Борей грустно и бессильно опустил растрепанную головку. Играл ли он, чтобы Вильфрид поверил в искренность его чувств и убрался, или правда был опечален? — Не нужно. Давай не будем. Ох… Ладно. Хочешь, я приду к тебе сегодня, но только позже? Когда все уснут, под утро? Вильфрид подумал о своем пансионе, очень милом, чистом, нарядном, окруженном цветущим садом, но для страстного свидания его комната явно была недостаточно уединенной. Что же делать? Снять номер в другом отеле, каком-нибудь низкопробном (потому что в приличном отеле Борея могут узнать)? И тут он с облегчением улыбнулся, вспомнив о своей пляжной кабинке, которую арендовал на весь отпуск. Она была маленькой и тесной, продуваемой всеми ветрами сквозь щели в дощатых стенах, а условия в ней — самые спартанские, но под утро, когда на пляже ни души, это самое уединенное и безопасное место во всем Монте-Карло. — Приходи на пляж, где мы впервые встретились, — торопливо шептал Вильфрид, перелезая через перила балкона. — Я буду ждать. Только приходи. — Ах ты боже мой, — пробормотал Борей, опасливо высовываясь по пояс над перилами и вглядываясь в полосу света за ставнями соседнего номера. — Хорошо, только сейчас исчезни! Вильфрид рассчитывал по-обезьяньи слезть, цепляясь за плющ, который оплетал стену, но плети, разумеется, не выдержали его веса, и он грохнулся в заросли бугенвиллей, с хрустом ломая ветви. На загорелом лице Борея сверкнула веселая белозубая улыбка, прежде чем отступил назад в комнату и задернул гардины. Чертыхаясь, Вильфрид продрался через бугенвиллеи и унес ноги, пока на шум не выглянул и Дягилев или еще кто-нибудь. Впрочем, в этом же отеле жили и балерины, а к ним в окна, надо думать, лазили днем и ночью, и к этому уже все давно привыкли, поэтому шумное падение очередного тела с французского балкончика едва ли могло вызвать хоть чье-то любопытство. Предвидя томительное ожидание, Вильфрид сбегал к себе в пансион за одеялом, початой бутылкой виски и — самое главное — баночкой вазелина. Ночь была жаркой и душной, но погода у моря непредсказуема, рано утром бывало довольно свежо. Бросив одеяло в кабинке, Вильфрид устроился в чьем-то забытом шезлонге. Поначалу вздрагивал от каждой тени, но потом, убаюканный алкоголем и мерными вздохами теплого моря, провалился в грезы наяву. Он думал о том, как хорошо бы стать Дягилевым хоть на один день и испытать, каково это — обладать Бореем, юным богом ветра. Ибо Дягилев действительно обладал им, тогда как Вильфриду в лучшем случае достанутся лишь крошки с барского стола. И даже если Дягилева каким-то чудом вдруг не станет (Вильфрид даже не подозревал, как недалек этот час), это ничего не изменит. Он так и останется только капризом Борея, случайным эпизодом в его жизни, и это, наверное, справедливо, потому что кто он такой? Просто симпатичный молодой человек. У него нет силы, чтобы поймать и удержать бога ветра, чтобы приказывать ему и видеть покорную улыбку на его лице. Он может лишь сидеть и ждать. Борей пришел в самый глухой час ночи, бесшумно материализовался из хлопьев тумана как крадущаяся хищная кошка. Осоловевший от полудремы Вильфрид молча уставился на него, когда он с ухмылкой склонился над шезлонгом. — Бедняжка, ты, кажется, замерз, — промурлыкал Борей и вдруг спокойно и бесстрашно, не опасаясь возможных свидетелей, поцеловал Вильфрида в губы. И, целуя, принялся медленно оседать на него сверху, пока не разлегся на нем — легкий, шелковистый на ощупь и горячий. Даже рот у него был горячим и сладостно нежным, или Вильфрид давно не целовался по-настоящему, так, чтоб с соприкосновением языков, с игривыми покусываниями, и забыл, как оно бывает. Минуты текли, пока они целовались — молча, глубоко и медленно, будто в гипнотическом трансе. Борей дразняще скользил вверх-вниз по телу беспомощно лежавшего в шезлонге Вильфрида, с особым удовольствием прижимаясь там, где чувствовал твердость. На нем, как ощупью, хватая его за спину и бедра, понял Вильфрид, были лишь свободные холщовые штаны и старый разношенный свитер грубой вязки — костюм простого рыбака, не привлекающий внимания праздных отдыхающих, если кто-то из них, конечно, еще не видит десятый сон в этот час. Вильфрид не мог противиться этой стихийной, как силы природы, чувственности и жадно прижал к себе Борея. Если бы кто-то вот так прилип к нему на вечеринке в Копенгагене, он бы с отвращением бежал прочь. Но Борея он хотел все сильнее, и эта развязность манер оказалась кстати — можно опустить первые несколько шагов, когда нужно договориться, борясь со смущением и риском, что вторая сторона все-таки не хочет именно этого. Эрекция у Вильфрида меж тем была уже такова, что пуговицы на брюках не отлетали только чудом. — Ой-ой-ой, — засмеялся Борей, просунув ладонь между их телами и ощупывая образовавшийся бугор, — кажется, сейчас будет беда. Вильфриду не хотелось, чтобы все прошло так быстро и просто, он мечтал о полном обладании под крышей маленького пляжного домика, где их дожидалось заботливо расстеленное на полу одеяло. Но Борей уже с рассчитанной медлительностью расстегивал пуговицы на его брюках, каждый раз медленно запуская пальцы в прореху (ах, нет, еще недостаточно просторно, надо расстегнуть еще пуговку…), и Вильфрид, завороженный этим, не мог шевельнуться, только жалобно морщился и мотал головой каждый раз, когда Борей убирал руку. И вот горячая крепкая ладонь сжала его достоинство, и он сразу же излился, как мальчишка, не продержавшись и десяти секунд. Борей заулыбался, блестя белыми зубами: — Как ты меня ждал, бедненький. — Он достал из кармана аккуратно сложенный платок и тщательно вытер пальцы. — Но как же котенок? Котенок тоже заслужил сладкое... Ошалевший, задыхающийся и немного смущенный Вильфрид не сразу сообразил, что котенком Борей назвал себя. — Конечно, — пробормотал он. — Скоро я буду готов. Пойдем. Над морем на горизонте уже появилась светлая полоса. Вот-вот ночная тьма перестанет быть им убежищем. Поэтому Борей охотно согласился перебраться в пляжную кабинку, но при условии, что Вильфрид отнесет его на руках. — Но зачем? — засмущался Вильфрид, хотя сама мысль о том, как он несет на руках прелестного юношу, приятно будоражила. — Тут идти-то сотню шагов... — Котенок шел издалека и ужасно устал, — надул губки Борей. — А утром бедному котенку еще репетировать огромную роль. В чьем-то еще исполнении это манерничание было бы в лучшем случае смешно, а в худшем — отвратительно, но у Борея получалось мило и забавно. И Вильфрид всерьез стал оценивать свои силы, потому что уронить Борея было бы совсем некрасиво. Он видел, как сам Борей поднимает на сцене балерин — изящно и без видимых усилий. Он не сможет проделать то же самое с Бореем, который, несмотря на невысокий рост и стройность, все-таки мускулистый и крепкий… Но Борей уже забрался на него и удобно обхватил его шею, готовый к транспортировке, и когда Вильфрид, недоверчиво улыбаясь, все-таки поднял его, это оказалось на диво легко. Борей самодовольно захихикал и крепко обхватил Вильфрида ногами. Таким образом он был доставлен в пляжный домик, где Вильфрид намеревался поработать по полной программе, не спеша изучив Борея с ног до головы, чтобы под конец тот начал просить его так же, как просил несколько часов назад Дягилева — бог весть, о чем, но как сладостно, должно быть, слышать этот задыхающийся дрожащий голос, когда он звучит над твоим ухом. Борей охотно скинул свое рыбацкое тряпье и вновь предстал перед Вильфридом темно-шоколадным и атласным. Вильфрид, прикрутив фитиль на самый маленький огонек, зажег маленькую масляную лампочку и восхищенно уставился на своего гостя, с комфортом устраивающегося на одеяле. Борей протянул к нему руки. — Давай же, Вилли, милый мой Вилли, иди сюда, целуй меня. Только пожалуйста, будь осторожен. Я хочу, чтобы ты был осторожен и нежен со мной. Но Вильфрид не мог быть осторожен. Он, собственно, и не умел. В те годы его опыт был весьма ограниченным, он понятия не имел о всяких изысканных и утонченных ласках и о том, какие есть чувствительные места на теле мужчины, кроме самого очевидного. Но Борей охотно его учил, направлял и показывал, став одновременно и требовательным и немного капризным наставником, и подопытным экспонатом, покорно распластанным на одеяле. Вильфрид с готовностью бросался выполнять все его желания просто ради удовольствия увидеть пелену блаженства на его глазах и безумную пьяную улыбку, чувствовать его дрожь и судороги, слышать его жалобные стоны и тяжелые вздохи. Только одно он не мог сделать — взять в рот, хотя какая-то часть его на самом деле была уже вовсе не против (подумать только, сколько удовольствия это доставит Борею и какой страстной будет его благодарность), но он ничего не мог поделать со своим смущением. И сколько Борей ни дулся и ни сердился, в этом ему было отказано. От присутствия Борея, от тепла его тела, Вильфрид почувствовал, что к нему вновь возвращаются силы. Может быть, если отвлечь Борея другим способом, тот забудет о своем капризе? И тут снова возникла проблема. Борей как в прошлый раз не пожелал переворачиваться лицом вниз, глядя на Вильфрида с грустью и даже разочарованием: — Вилли, милый, не мучай меня. На сегодня с меня хватит. Сделай лучше для меня другое, вот увидишь, это не так уж трудно, — и Борей выразительно вильнул бедрами, привлекая внимание Вильфрида к своей нужде. — Неделю назад ты сказал, что сделаешь для меня все что угодно! Но Вильфрид был слишком возбужден для куртуазных игр. Ему просто хотелось Борея так, как воспользовался им Дягилев несколько часов назад, и он сначала пустился в уговоры, прижимая Борея к полу и не давая высвободиться, а потом, дойдя до крайней степени возбуждения, принялся переворачивать его силой. — Ты еще хуже Сергея Павловича, — сердито шипел Борей, отбиваясь и чуть ли не кусаясь от злости. — Только о себе и думаешь. Все вы такие, в конце концов. А я как красивый реквизит. Но Сергей Павлович хотя бы заботится обо мне, кормит меня и дарит подарки, а ты просто скотина… Пусти! Пусти меня! Однако по великолепным драматическим инотонациям Вильфриду показалось, что сейчас звучит вольный перевод того, что по-русски слушал хваленый Сергей Павлович, разве что сравнения с другими в том случае благоразумно не производились. И Вильфрид не только не отпустил Борея, но усилил нажим, крепко стискивая его запястья и коленом прижимая его ноги к полу, чтобы не брыкался. И Борей вдруг утратил волю к сопротивлению и обессиленно замер, тяжело дыша. — Ах, боже мой, — сказал он жалобно, когда его все-таки ткнули прекрасным лицом в одеяло, — неужели обязательно делать это в такой позе? — А что не так? — спросил Вильфрид, пряча за удивлением толику смущения перед Бореем, который проявил себя весьма искушенным юношей, даром что лет на семь младше его самого. Это было единственное известное ему удобное положение для совершения таких действий. — Как ты командуешь, — вздохнул Борей, но не особо сопротивлялся. — Даже не поинтересуешься, что я предпочитаю. Ненавижу эту позу, я себя вещью чувствую. Дай я перевернусь. Ну пожалуйста! Я хочу видеть тебя. — Но как?.. — продолжал удивляться Вильфрид, однако чуть приподнялся, позволяя Борею перекатиться под ним и оказаться на спине. — Да ты правда не знаешь! — восхитился Борей, заглянув ему в лицо. — Какая прелесть. Впрочем, я сам об этом скоро пожалею, я завтра… сегодня не смогу сделать простейший батман. Бедный котенок… Но не могу побороть такого соблазна. Так и быть, научу. И прежде чем Вильфрид нашелся с ответом, Борей начал урок. Сначала он снисходительно улыбался и досадливо морщился, когда Вильфрид никак не мог устроиться между его приподнятых сильных бедер. Извлеченная в нужный момент банка вазелина не развеяла его скепсиса. — Слава богу, хоть что-то ты знаешь, — сказал по этому поводу Борей и тут же сердито шлепнул Вильфрида по руке: — Да нет же, не себя, а меня! — Не могу! — смущенно пролепетал Вильфрид, отчаянно краснея. Как подумать, что “Сергейпавловиш” это делает… Преисполнившись сочувствия, Вильфрид кинулся целовать Борея, но тот отпихнул его почти с раздражением. — Не отвлекайся! Ладно. Дай руку, я покажу. Вильфрид продолжал краснеть как девица, пока Борей без всякого стеснения руководил его действиями и направлял его руку своей. Поначалу было непонятно: какая разница, куда наносится чертов вазелин, это так же бессмысленно, как выбирать, какую сторону тоста мазать маслом. Но потом Вильфрид понял, что это нужно для Борея, что ему это приятно, и тем приятнее, чем более постепенно и нежно все происходит. Это открытие было совершенно неожиданным, и Вильфрид недоверчиво всматривался в его лицо, пытаясь понять, насколько он сейчас играет роль. Ведь скромный адвокат — не месье Дягилев, которому надо угождать и изображать неземные восторги. И все же Борей постепенно оставил свою обидную снисходительность, стал жмуриться, кусать губы, жалобно всхлипывать и наконец застонал в голос, а его пальцы судорожно вцепились в плечи Вильфрида, отчего боль от солнечных ожогов — то ли просто позабытая в гуще событий, то ли в самом деле улегшаяся от сока алоэ — сразу вернулась. Но боль отлично оттенила жгучее наслаждение от обладания этим совершенным телом, когда Борей прошептал: “Сейчас. Давай”, — и они наконец стали единым целым. Вильфрид многому научился в эту ночь, но главное — он стал более открытым и непринужденным в выражении своих чувств, перестал стесняться нежности и страсти, мог называть Борея и “котенком”, и тысячью других имен, пошлейших, если задуматься (но задумываться совершенно не хотелось), мог играть прядями его смоляных волос и восхищенно целовать его тонкие смуглые пальцы. А Борею нравилось его простодушное восхищение, он внимательно и с видимым удовольствием выслушивал все глупейшие комплименты, согласно кивал и улыбался, блестя в полутьме белыми зубами. Меж тем сквозь щели в дощатых стенах уже проникли солнечные лучи, и Борей с видимым сожалением выскользнул из объятий Вильфрида, устало-меланхолично напевая себе под нос что-то на русском. — С тобой было неплохо, мой датский дожек, но давай не делать глупостей, ладно? Не вздумай болтать. Не подходи ко мне без необходимости. Лучше даже не смотри на меня лишний раз. Однажды нам сошла с рук наша шалость, но давай больше не искушать судьбу. — Кстати, — вспомнил Вильфрид, наблюдая, как тот собирает по уграм одежду, — я все хотел спросить: что ты ему сказал, когда он нас чуть не застукал? Борей невинно улыбнулся. — Я сказал, что меня разморило, и я уснул. А голый, потому что очень жарко. — И он поверил? — Ну… я не дал ему как следует задуматься, — в невинной улыбке проступило нечто плутоватое. Даже плотоядное. “Как я буду теперь без тебя?” — подумал Вильфрид со страшной тоской, но вслух ничего не сказал. Что толку терзаться? Он должен смириться и не просить у судьбы больше, чем уже получил. А Борей сложил собранную одежду в кучку, распахнул дверь кабинки и вышел на пляж — как был, обнаженным. — Что ты делаешь? — изумился Вильфрид. Но тот уже пошел к воде — томно-устало, потягиваясь всем телом и чуть спотыкаясь на ходу. — Если встречу у отеля чрезмерно зоркую раннюю пташку, скажу, что ходил купаться на рассвете. — Ты с ума сошел?! Оденься немедленно! — беспокоился Вильфрид, судорожно озираясь. Пляж все еще был пустынным, но со стороны променада уже слышался шорох метел, грохот колес, перекличка голосов — обычные звуки просыпающегося города. — Надень мои плавки, если хочешь. Тебя сейчас увидят и арестуют! — Кто посмеет меня арестовать? — засмеялся Борей, входя в полосу прибоя и зябко поджимая то одну, то другую ногу. — Весь этот город населен моими поклонниками. А если какой-то идиот отведет меня в участок, то вызволять меня придет сам князь! Это будет даже забавно, кстати… — с этими словами он азартно вскрикнул и кинулся в воду. — Быть может, — предположил Тео, — он все-таки ждал, что ты его спасешь из тех условий, в которых он находился? — Спасу?.. — недоуменно переспросил Вильфрид. — Что ты имеешь в виду? — Ну, от необходимости жить в этом гареме у старика, который почему-то все считали балетной труппой. Я так понимаю, ему просто некуда было податься, но если бы ему встретился, как пишут в романах, порядочный молодой человек... — Тео! Что ты несешь?! — с негодованием перебил его Вильфрид. — Конечно, это была балетная труппа! Величайшая в мире! Все, что творилось в частной жизни ее директора, — это было… Ну, цена, которую нужно заплатить, чтобы быть на вершине мира. Мой Борей получил колоссальные возможности — лучших педагогов, которые превратили его из недоучки-переростка в величайшего танцовщика, лучших хореографов, которые творили для него. И не он один, “фавориты”, как их называли в труппе, получали такие возможности, которые не снились никому из их современников. Кохно из нищего подростка-эмигранта стал центром парижской богемы. Мясин (его я, увы, плохо знал) — известный хореограф. Антон Долин бы до сих пор оставался солистом труппы средней руки, а теперь он мировая звезда. От этого, по-твоему, я должен был “спасти” Борея? У меня не было никаких преимуществ перед Дягилевым, кроме молодости и не самой худшей внешности, но я до сих пор не уверен, что для Борея это имело такое уж большое значение. Он был и остался странным существом. Вернее, не странным, просто… очень преданным своему делу, фанатично преданным. Все прочие радости жизни, включая любовь, для него не то что вторичны, а, наверное, на десятом месте. Я был ему удобен, потому что не отвлекал от действительно важных вещей. Дягилев же… Вполне допускаю, что отношения с ним вовсе не были для Борея тягостны. Во всяком случае, не так тягостны, как были бы для меня, не сумей я сказать “нет”. Дело в том, что я наблюдал их вместе… И нет, я имею в виду не тот незабываемый вечер, когда я прятался под кроватью, а поездку в Канны, которая состоялась некоторое время спустя. В Каннах, к слову, была сделана та фотография Борея, которую ты заставил меня убрать… Впрочем, обо всем по порядку. Как я уже говорил, мой десятидневный срок неуклонно истекал, и до тех пор мне удавалось избежать внимания Сергея Павловича. Иногда он, впрочем, клал мне руку на плечо или делал вот так, — Вильфрид потрепал Тео по щеке, — но я всякий раз дрожал, бледнел, смотрел на него глазами добродетельной пастушки и делал ноги, а он, очевидно, просто считал ниже своего достоинства за мной гоняться, но во мне теплилась наивная надежда, что он о своих намерениях в отношении меня почти забыл и скоро забудет совсем, и я все-таки смогу остаться в труппе, не поступившись своей честью. Но именно мой Борей сообщил мне по секрету: господин собирается в деловую поездку в Канны и намерен взять с собой меня, что знаменовало наступление решительного мига. “Так ты и впрямь не хочешь этого? — спросил Борей, видя, как я изменился в лице. — Не бойся, я придумаю, как тебе помочь”. Вскоре я в самом деле получил от Дягилева приказание сопровождать его в Канны, где остановилась некая чета миллионеров, которую угораздило дать Дягилеву денег в долг. Теперь он вывалил передо мной договоры, расписки и остальные относящиеся к делу документы и велел придумать достойный и не грозящий тюрьмой господину директору способ заплатить чуть позже, желательно, когда рак на горе свистнет. Таким образом, меня везли в Канны не только растлевать, но и на важные переговоры, но, я думаю, ты уже понял из моего рассказа, что Дягилев был великим мастером по части совмещения приятного с полезным. Первой моей мыслью было, что Борею не удалось меня спасти, и не передать словами, в какой я был печали, ибо, видишь ли, мне было чрезвычайно трудно сказать Дягилеву решительное “нет”. Не могу объяснить, в чем тут секрет, уж конечно, не в его мужской неотразимости, но он внушал такое почтение, так подавлял грандиозностью своей личности, что отказать ему в чем-либо представлялось почти кощунством. Я смешно боялся его гнева, а также боялся, что мне прикажут немедленно убираться, хоть и знал, что это неизбежно. Но нами часто владеет это совершенно иррациональное желание избежать неизбежного или хоть оттянуть его наступление, будь то неприятный прием у врача, экзамен, к которому мы не готовы, или чрезвычайно тягостное объяснение. Я провел бессонную ночь над документами и французскими кодексами, которые мне пришлось спешно изучить, и в несусветную рань, еще до рассвета, явился в холл отеля, где мне было велено дожидаться повелителя и вместе с ним следовать на вокзал и далее, куда его душе будет угодно. Каково же было мое удивление и облегчение, когда Дягилев сошел в холл, а за его могучим силуэтом я увидел Борея в очаровательном летнем костюме и миленьком соломенном канотье. Он тоже увязался в поездку и, таким образом, разбил наш опасный тет-а-тет. Не знаю, как Дягилев допустил это, но вообще-то Борей тоже умел добиваться своего. “Я изобразил ужасную ревность, страдания и боль, — шепнул он мне, когда Дягилев отлучился куда-то на полминуты, неосмотрительно оставив нас наедине. — Сказал, что руки на себя наложу, со скалы прыгну, если он бросит своего котеночка одного”. Таким образом, моя задача упрощалась: на протяжении всей поездки ни на шаг не отходить от “ревнивца”. В надежде, что после таких заявлений Дягилев не рискнет укладывать в свою постель новичка на глазах у Борея. В купе по дороге в Канны нас было трое, и все прошло исключительно пристойно. Сначала я излагал Дягилеву нашу тактику и стратегию. Он во все вникал очень подробно и старался запомнить все аргументы и доводы, которые я смог изобрести в этом деле, — как оказалось, на переговоры я не приглашен, ибо Дягилев полагался на свои личные чары больше, чем на своего юриста, и боялся, что если он притащит меня, то это произведет на супругов-миллионеров неприятное впечатление и они укрепятся в своем намерении взыскать долг. Я грешным делом усомнился, что он справится без меня, но впоследствии оказалось, что он действительно справился. Затем я снова погрузился в изучение документов, стараясь не отвлекаться на синие, как незабудки, глаза Борея напротив, а мои попутчики тем временем вели беседу вполголоса. Поскольку мое участие в этой беседе не предполагалось, она шла по-русски, и я не понял из нее ни слова, но помню интонации и саму их манеру общаться — очень теплую, доверительную, какую-то домашнюю. Они, конечно, больше напоминали отца и сына, чем пару любовников, но искренняя привязанность между ними была несомненна для меня. Вдали от труппы и обстановки мадридского двора, которая царила в ней, им было действительно хорошо вдвоем. Наконец мы прибыли в Канны и с вокзала проследовали в отель, где обитали миллионеры. Там Дягилев отправился на встречу со своими заимодавцами, а Борей перед его уходом опять разыграл сцену — принялся жаловаться на жаркую погоду и сказал, что подождет Сергея Павловича в баре. Дягилеву это не понравилось. Он заявил, что просто поражен тем, как можно тратить время подобным образом — торчать в баре несколько часов, что отсутствие любопытства в столь молодых людях прямо-таки отвратительно, и велел нам обоим осмотреть город, сурово прибавив: “Чтобы до пяти часов я здесь не видел ни одного, ни второго”. Осмотр города мы с Бореем начали со злачного района поблизости от порта, где сдавались меблированные комнаты на час. Бессонная ночь, жара, духота и спертый воздух в крохотной комнатке под самой крышей и особенно любовные утехи сыграли с Вильфридом злую шутку, и он сам не заметил, как заснул прямо на грязных простынях. Сон его, впрочем, продолжался, не более получаса. Разлепив веки, он первым делом увидел Борея, который стоял у окна и глазел на улицу. Его гибкое тело блестело от испарины, точно отполированное. В полумраке комнаты он казался даже не бронзовой, а золотой статуей. Услышав скрип кровати, Борей обернулся. — Хорош, — насмешливо сказал он. — Закончил, отвалился и задрых. Хоть бы поцеловал меня, что ли, хоть бы сказал что-нибудь… — Не шевелись, — взмолился Вильфрид, раздосадованный, что Борей разрушил совершенство своей позы. — Ты был такой красивый, когда стоял, отвернувшись к окну… — А сейчас я, значит, урод? — Нет, конечно. Ты прекрасен всегда, в любом положении и состоянии… И все-таки, как ужасно, что, когда мы выйдем отсюда, я больше никогда не увижу тебя таким. Ведь совсем скоро мне придется уехать, если не случится чуда. — Так попробуй меня запомнить, — Борей польщенно заулыбался и медленно развел руки в стороны, нежась в восхищенном взгляде Вильфрида, будто на солнышке. Вильфриду вдруг пришла в голову идея. Еще по дороге в эти меблированные комнаты он заметил вывеску обшарпанного фотоателье на первом этаже соседнего здания. Судя по образцам продукции, выставленным на витрине, там изготавливали открытки с пышнотелыми женщинами, изображающих нимф и одалисок, и их усатыми кавалерами, склоняющимися над дамами в вызывающих позах. Надо думать, фотографа, который продает такое, ничто на свете не шокирует. — Если бы у меня осталась твоя фотография на память… — страстно вздохнул Вильфрид. — У тебя полно моих фотографий, — пожал плечами Борей. — В ролях. Но я хотел бы еще сохранить твой образ таким, какой ты сейчас. — Вот так? — Борей заинтересованно рассмеялся и подошел поближе к кровати. Вильфрид зачарованно вытянул руку и прошёлся ладонью по его бедру. — Ты художник? Хотя я ни разу не видел тебя с карандашом. — Если бы я был им! Увы, мне приходится полагаться только на фотографов. — Ты хочешь, чтобы я… позировал голым? — догадался Борей со смесью негодования и восторга. — Знаешь, даже Сергей Павлович до такого не додумался. Хотя приглашал толпу фотографов, и меня снимали во всех видах. — Сергей Павлович сможет увидеть тебя в любой момент, как захочет, — Вильфрид поймал его руку и принялся целовать ее. — А у меня скоро останутся одни воспоминания. Неужели у тебя нет ни капли жалости ко мне? — Ты сможешь это организовать? — уже деловито спросил Борей, не отнимая, впрочем, руку. Кажется, ему нравится, когда бытовые вопросы решаются без его участия, позволяя ему полностью сосредоточиться на том, чтобы блистать и покорять воображение. Вильфрид рассказал про фотоателье в соседнем доме. — Однако, — Борей вдруг хитро улыбнулся, — очень ловко вы устроились, месье Кристенсен. Бедный котенок угождает вам во всем — и что получает в награду? Ничего! Вам все на свете удовольствия, даже фотография по вашему желанию, а мне что? — А чего ты хочешь? — на мгновение Вильфрид испугался, что Борей потребует денег или подарков. Он же столько раз рассказывал, как Дягилев его одевает, возит в Италию и водит по шикарным ресторанам. — Если это будет в моих силах… — Ты даже поспал, так что силы, определенно, найдутся, — капризно скривил губы Борей. — И не делай удивленное лицо, ты прекрасно знаешь, чего мне хочется. Еще с самой первой нашей встречи у меня в комнате… — Говоря это, Борей нежно обводил пальцами контур губ Вильфрида и вдруг ловко пропихнул один палец ему в рот. — О, черт, — пробормотал себе под нос Вильфрид, жарко покраснев. — Только я ведь не умею это делать, и тебе наверняка не понравится... — Мой дорогой, еще не так давно ты вообще ничего не умел, кроме сунуть-вынуть. Однако сегодня все было почти идеально. Ты быстро учишься. Борей нетерпеливо забрался обратно в развороченную кровать и вытянулся на спине, подложив под голову и плечи подушку. — Давай, иди ко мне. Сначала просто целуй меня — всего-всего целуй, — принялся инструктировать он, подставляя губы. Эта часть задачи была совсем не страшной, и Вильфрид охотно прижался к нему, не переставая удивляться, как горячо это крепкое лоснящееся тело. Борей не торопил его, напротив, просил не спешить, задержаться здесь, помедлить там, ах, тут особенно приятно… Он жмурился, выгибался, мотал головой по подушке, кусал костяшки пальцев. Вильфрид совершенно потерял голову и в концов сделал все, что хотел Борей, совершенно без дополнительных просьб. Просто как-то само собой так вышло. — А еще мне нужен грим, — слабым голосом пробормотал Борей, утомленно растянувшись на дешевых простынях и перебирая волосы на затылке Вильфрида, шокированного своим прорывом и такого же томного-сонного. — Для этой фотографии. Костюм Адама и так при мне, но без правильного грима я выйду бледной молью, и ты сам не захочешь смотреть на меня, такого. — То есть, котенок не собирается исполнять свое обещание? — преисполнился подозрений Вильфрид. — Ведь грима у нас с собой нет. — Сбегай и купи в любой лавке дамских штучек. Мне не так так уж много нужно, я напишу список необходимого: черная тушь, помада, тон, пудра и пуховка. И несколько кистей. И пришлось Вильфриду на подгибающихся и заплетающихся ногах выползти из дома свиданий на улицу под палящее солнце и искать, где торгуют дамскими принадлежностями. Через четверть часа, поплутав по улицам, он нашел нужный магазин с броской вывеской, обещающей сделать каждую покупательницу второй Мэри Пикфорд. Но тут Вильфрида обуяла застенчивость. Что можно подумать о мужчине, покупающим такие предметы? Он несколько раз профланировал мимо витрины, не решаясь зайти внутрь и комкая в кармане нацарапанную рукой Борея записку со списком покупок. Лишь мысль о том, что, топчась на улице, он у самого себя крадет драгоценные минуты рядом с Бореем (может быть, они успеют еще разок?.. несмотря на дикие цены за эту жалкую комнатушку). Внутри лавки пахло дешевыми сладкими духами, пудрой и всякой химией. Продавщица за прилавком, едва взглянув на него, вернулась к прерванному занятию — приоткрыв рот от усердия, подрисовывала бровь — и лишь когда закончила, соизволила принять у Вильфрида его список. Ее нисколько не удивило, что мужчина покупает тушь и пудру, но Вильфрид все равно счел нужным оправдаться: — Это меня жена послала за покупками. — Миленький, — усмехнулась продавщица, — не вешай мне лапшу на уши. Женам тут ничего не покупают. Впрочем, мне безразлично, даже если ты стараешься для себя и собираешься разгуливать ночью по этой самой улице, накрасившись и вырядившись в платье, и торговать собой. А еще у меня брат сапожник, если тебе нужны туфли большого размера и никаких вопросов. Вильфрид не нашел, что ответить на эту тираду, чтобы не нарваться на очередное циничное замечание, торопливо расплатился и убежал с покупками. Но, вернувшись к Борею, он не удержался и пожаловался, что его приняли за человека, способного разгуливать по улице в женском наряде и торговать собой. — Что ж, — только и сказал на это Борей, — если надумаешь, один покупатель на тебя уже точно есть. С этими словами он забрал у Вильфрида его покупки, присел к подоконнику, на котором пристроил свое карманное зеркальце. Изнывающий от нетерпения Вильфрид следил, как тот с ловкостью, достойной модной дамы, орудует кистями, удлиняя линию века, очертания брови… Нанося грим, он мурылкал себе под нос романс, который Вильфрид уже не раз слышал в его исполнении. — Ты хорошо поешь, — заметил он, послушав. — Я знаю, — отозвался Борей, как обычно, без всякого жеманства или ложной скромности. — А что это за песня? О чем она? — “Мой костер светит сквозь туман, — подумав, перевел Борей. — Искры уносит ветер. Ночью нас никто не увидит…” Дальше, в общем, цыганка говорит любовнику, что они видятся в последний раз и завтра она ляжет в постель уже с другим, но он все равно должен помнить ее, когда будет с другими женщинами (4). Закончив, Борей объявил, что в фотоателье пойдет один, потому что хочет сделать Вильфриду сюрприз. За щедрую дополнительную плату фотограф согласился немедленно проявить и напечатать фотографии, но все равно господам придется обождать час. — Так у меня в руках оказалась та фотография, — закончил Вильфрид. — Вернее, их было несколько, но Борей счел удавшейся и подарил мне только одну, а остальные безжалостно уничтожил. Сейчас я понимаю, что это было чистое безумие — делать такие снимки. Мы, конечно, выкупили негативы, торжественно сожгли, а пепел развеяли над морем, но фотографы умеют незаметно делать копии, а наш экземпляр еще и специализировался на изготовлении эротических карточек и не мог не понимать, что фото Борея может стать ходовым товаром среди определенной публики. Просто чудо, что он упустил такую возможность. Ну, или не упустил, но фото до сих пор нигде не всплыло и не наделало сенсации, что тоже можно считать чудом. Страшно подумать, что было бы, попади оно в руки Дягилева. Но мы тогда были молодыми и беспечными, как бабочки из твоей песенки. — А что было потом? — спросил Тео. — Потом мы как паиньки вернулись в отель к пяти часам, дождались Дягилева и отбыли назад в Монте-Карло. Я был счастлив и окрылен и совсем позабыл о будущей нашей разлуке с Бореем. У меня было такое чувство, будто для нас нет ничего невозможного. Но Дягилев быстро спустил меня с небес на землю. Сначала все шло так же спокойно и благопристойно, как и утром на пути в Канны. Дягилев пожелал узнать, что молодые люди успели посмотреть за день. Они не видели ровным счетом ничего, кроме меблированной комнаты, магазина женских штучек и фотоателье, но, догадываясь, что такой ответ не доставит удовольствия Сергею Павловичу, Борей, который был в Каннах прежде, научил Вильфрида, как надо отвечать, и Вильфрид с его слов описал церкви и пару картинных галерей. Но потом Борея угораздило отлучиться из купе, и Дягилев тут же устремил взор на Вильфрида: — Что ж, месье Кристенсен, наконец-то мы одни. Удивительно, мы провели вместе неделю и так и не поговорили по душам. Все дела и дела. Ну же, мальчик мой, расскажите, как вы живете, как вам нравится в нашей труппе? — Я счастлив быть причастным к жизни вашей труппы, Сергей Павлович, — Вильфрид тщательно выговорил имя директора и вроде бы не ошибся. Сергей Павлович расплылся в широкой, располагающей, умиленной улыбке: — Я тоже счастлив, что вы с нами. Вы талантливый юрист, ваши советы помогли мне сегодня. Я смог добиться отсрочки платежа. А значит, я сполна заплачу артистам, рассчитаюсь со всеми, и через неделю мы выедем на гастроли в Испанию. Видели вы музеи Мадрида и Барселоны? — Никогда не был там, — признался Вильфрид. — Побываете, — ласково кивнул Дягилев. — Если мы с вами наконец-то поладим. Вильфрид сглотнул комок в горле. Какого черта ушел Борей?! В туалет? Неужели трудно было потерпеть до Монте-Карло?! — Но я думал, мы уже… — пролепетал он. — Я имею в виду: когда мы окончательно поладим, — и Дягилев вдруг, не вставая с места, протянул руку к двери купе и защелкнул замок. Вильфрид подавленно молчал, чувствуя себя в захлопнувшейся мышеловке. А ведь надежда, что Сергей Павлович оставил свои намерения и теперь все обойдется, была как никогда сильна! Дягилев меж тем непринужденно пересел на диван рядом с ним и приобнял его за плечи. Одна его рука при этом задела внутренний карман пиджака Вильфрида, в котором лежала упрятанная в незапечатанный конверт карточка Борея. Пока предательское шуршание не насторожило Дягилева, но Вильфриду оно напомнило, что это — еще одна причина не подпускать его к себе, вдруг обнаружит карточку. — Сергей Павлович… — он боязливо утек из-под обнимавшей его руки. — Я уже имел случай объяснить вам, что просто не могу. Я со всем уважением к вам… Но сам я не разделяю… — Ты просто не знаешь, о чем говоришь, — миролюбивое расположение духа пока еще было при Дягилеве. — Боренька Кохно тоже поначалу ломался, и тоже в поезде, к слову, происходил наш разговор... Но он был умный мальчик, и ему потребовалось не более четверти часа серьезной беседы, чтобы понять — работать у меня не только огромная честь, но и масса полезных связей, возможностей, знакомств. Да поработав со мной пару лет, связав свое имя с “Русским балетом”, вы прославитесь на всю жизнь! — Дягилев снова попытался схватить Вильфрида, тот затравленно метнулся в угол, и в этот момент дверь купе задергалась, как будто ее пытались открыть снаружи. — Месье Лифарь вернулся, — выдохнул Вильфрид, не сумев скрыть облегчения. — Погуляет немного, — беспечно ответил Дягилев и громко прибавил что-то по-русски, обращаясь к Борею за дверью. На секунду повисла потрясенная тишина, и тут же из-за двери донеслись возмущенные вопли. Довольно правдоподобное и искренее, как показалось Вильфриду, негодование. Дверь снова вздрогнула так, будто об нее с размаху удалилось тело. Но Дягилев оставался спокоен: — Не обращай внимания, — посоветовал он Вильфриду, придвигаясь поближе. — Я сказал ему сходить в вагон-ресторан и пообедать, он скоро угомонится. Надеюсь, сегодня днем он не причинял тебе неудобств, не устраивал глупых выходок и демонстраций, пока меня не было рядом? С Боренькой они так и не поладили, как я ни уговаривал их жить дружно. Но к тебе мой Сережа, как мне показалось, относится получше. К ужасу Вильфрида, Борей в самом деле утих и перестал ломиться в купе. Он выкрикнул что-то напоследок, и затем раздались его громкие удаляющиеся шаги. — Нет, — взмолился Вильфрид, уворачиваясь от протянутых к нему рук, — простите меня, месье Дягилев, но это невозможно, это никак невозможно. Если бы я только мог, я бы не отказывал вам, но я не вижу в себе никаких, просто никаких... Из коридора вдруг послышался непонятный шум. Там хлопали двери купе, стучали взволнованные шаги. Собачка кого-то из пассажиров принялась лаять, и ей тут же стали вторить другие собачки. Голос проводника громко повторял: — Месье, прошу вас, месье, туда нельзя, вернитесь на свое место… — Больше ничто не удерживает меня на этой земле! — на удивление хорошо поставленным и зычным голосом ответил Борей сквозь какой-то механический шум и звон стекла. Испуганно завизжала какая-то женщина. — Я не могу вынести такого предательства! — Что происходит? Что? — кричали пассажиры других купе. — О боже! — Бедный юноша! — Остановите его кто-нибудь! — Да что он там устроил, этот мальчишка? — Дягилев не выдержал и бросился из купе. Выглянув из-за его внушительной спины, Вильфрид увидел распахнутую дверь, ведущую на подножку вагона, и Борея, балансирующего на самом краю и рвущегося из рук проводника и помогающих ему пассажиров, которые пытались затянуть юношу обратно в вагон. Его черные волосы, галстук, полы пиджака развевались на ветру. Экспресс мчался на полном ходу. Снова истерически закричала какая-то дама: — Юноша, умоляю, остановитесь, поговорите со мной! — Кто-нибудь, подержите его, — взывал перепуганный проводник, — я дерну стоп-кран! Дягилев помотал головой, словно отказываясь верить в реальность происходящего. — Сережа! — строго позвал он. Борей что-то выкрикнул сквозь слезы, опасно раскачиваясь на ветру и почти повисая на наружном поручне на одной руке, когда вагон качнуло на повороте путей. Взволнованная дама кинулась к Дягилеву и чуть ли не схватила его за грудки: — Месье, это ваш сын? Ваш воспитанник? Что бы он ни натворил, каких бы ошибок ни совершил, остановите его, ради Неба! — Сережа! — Дягилев наконец очнулся от оторопи, всплеснул руками и сделал несколько шагов к распахнутой двери вагона. Последовал непонятный Вильфриду разговор, состоящий из одних отрывистых выкриков. Наконец Дягилев картинно простер руку к Борею. Тот выждал театральную паузу, обреченно прошептал несколько слов и, с усилием преодолевая силу инерции, выносящую его из вагона, протянул ладонь Сергею Павловичу. Послышались бурные аплодисменты зрителей. Эмоциональная дама звучно расцеловала сначала дрожащего от пережитого Борея, потом Дягилева. Проводник, чертыхаясь, поспешно запер дверь вагона и только тогда набросился на Борея с упреками, но другие пассажиры встали на сторону несостоявшегося самоубийцы. Поднялся страшный гвалт, зрителей распирало от желания узнать, какое несчастье побудило красивого юношу к такому поступку. — Отец не позволяет ему жениться на любимой девушке! — уверенно предполагали из дальнего купе. — Да нет же, юноша страшно проигрался в карты. Что еще делать в Монте-Карло? Позабыв осторожность, Вильфрид порывисто схватил Борея за плечи и хотел обнять, но Сергей Павлович довольно грубо отпихнул своего юриста прочь. — Исчезните отсюда, — буркнул он, не отрывая влажного взгляда от взъерошенного и тяжело дышащего Борея. — Хоть в вагон-ресторан сходите. Полюбуйтесь только, что вы натворили. “Я натворил?” — чуть было не удивился вслух Вильфрид, но потом подумал, что Дягилев наверняка видит ситуацию именно так. Он ценил бурные страсти исключительно в домашней обстановке, на публике же всегда соблюдал приличия, и эта сцена не могла доставить ему ни малейшего удовольствия. Обвинить во всем Борея он, однако, не решался, хотя бы потому что Борей, в ответ на новые обвинения, был способен еще что-нибудь выкинуть. А потерять свою главную звезду уже не Сергей Павлович, а директор труппы не мог никак. Значит, гнев Дягилева обратился только на Вильфрида, даром, что тот был лишь косвенной причиной всего этого бедлама. И Вильфрид до самого прибытия экспресса в Монте-Карло отсиживался в вагон-ресторане, опрокидывая одну рюмку коньяка за другой. Он надеялся, что Борей хоть на минутку улизнет к нему, но этого не случилось. Они увиделись лишь на вокзале, но и парой слов не обменялись, потому что Дягилев был не в духе, а когда он прогужался в такое грозное молчание, болтать в его присутствии не решался никто. Борей с загадочным видом шел рядом с ним, опустив глаза. Но его распухший рот, жеваная одежда и какая-то дерганая неровность походки наводили Вильфрида на самые черные мысли. Он с самого начала этого чудо-отпуска решил, что не позволит себе увлечься Бореем настолько, чтобы ревновать, тем более, к Дягилеву, но в груди прочно поселился отвратительный ноющий ком. Остаток вечера Вильфрид просидел в своем пансионе, не решаясь отлучиться на случай, если Борей все-таки сможет заглянуть. И когда раздался деликатный стук в дверь, подскочил от радости и кинулся к дверям вприпрыжку, как мальчишка. Но в коридоре стоял всего лишь Кохно, державший под мышкой свою болонку. Он выглядел несколько озадаченным и прятал это за подчеркнутой деловитостью: — Не знаю, что вы натворили, Кристенсен, — почти слово в слово повторил он упрек Дягилева, — но… Сергей Павлович послал меня уведомить вас, что труппа более... гм... не нуждается в услугах юриста. — Кохно устал бороться с любопытством и жаждой сплетен и спросил напрямик: — Неужели составленный вами договор для этих богатеев был настолько плох? — Да, — покаянно вздохнул Вильфрид, — боюсь, что я полностью облажался. — Мы с Бореем так и не увиделись до моего отъезда, — продолжал Вильфрид. — Я успел только зайти в цветочный магазин и заказать букет, чтобы его вручили бы на поклонах после представления “Зефира и Флоры”, которое мне уже не суждено было увидеть. Я испытал искушение накупить цветов на все оставшиеся у меня деньги, но такой букет привлек бы слишком много внимания и мог вызвать подозрения у Дягилева, поэтому я остановился на небольшом букетике, но постарался вложить все свои чувства, составляя его, а вместо карточки приложил почтовую открытку с датским догом. Этот ребус, пожалуй, никто, кроме Борея, не смог бы разгадать. А после этого я вернулся в Копенгаген. Конечно, после тех чудных десяти дней было чертовски сложно привыкать к обычной жизни. Долгое время я чувствовал себя… наверное, как должен чувствовать потерпевший кораблекрушение. И пытался забыться в работе. Я плохо спал, пугал друзей странностями. Умница Ханс оказался самым сообразительным и стал шутить про разбитое сердце и безуспешно выпытывал имя. Так прошло больше года, и наконец я получил очередной отпуск, который решил провести в Мюнхене, прочитав в газетах, что там выступает “Русский балет”. Я не рассчитывал на возобновление отношений с Бореем. Я вообще не надеялся, что он вспомнит обо мне, даже если каким-то чудом мы встретимся. Но мне просто хотелось увидеть их — и его, хотя бы на сцене. Когда я приехал, билетов в продаже уже не было ни на один вечер… — Очень мило! — ахнул Тео. — И что полагается делать в таком случае? Возвращаться домой? Вильфрид снисходительно улыбнулся. Тео просто не представляет себе, какого риска полна жизнь истинного балетомана. Ну конечно, когда приезжаешь издалека на какое-нибудь значимое событие (а гастроли “Русского балета”, безусловно, относились к таковым), весьма вероятно, что те, кто живет ближе, успели раньше. — Главное — не отчаиваться, — ответил он. — Обычно в таких случаях всегда находятся какие-нибудь гнусные спекулянты, продающие билеты на галерку по цене главной ложи. Или работники театра, которые могут устроить вас смотреть спектакль из какой-нибудь каморки для техников сквозь щель в стене — тоже не бесплатно, разумеется. Еще можно завести знакомства с какими-нибудь светскими дамами, которые могут пустить тебя в свою ложу. Да много способов попасть туда, куда очень хочется попасть, на самом деле. В общем, я не опустил руки и решил испробовать все средства, даже использовать свои знакомства в труппе. Я имею в виду, разумеется, Борея. Ни к кому другому я бы не решился обратиться после того, как меня изгнали. Хотя кого я обманываю? Мысль о том, что мы с ним находимся в одном городе, ходим по одним и тем же улицам, даже имеем возможность случайно столкнуться, жгла меня как огнем. Мне просто-напросто хотелось связаться с ним, а отсутствие билетов было лишь предлогом. И я пришел в отель, где остановилась труппа, и оставил у портье коротенькую записку, в которой приветствовал Борея, рассказал, что опять приехал издалека, чтобы увидеть его танцующим, и заодно посетовал на то, что не могу попасть ни на один спектакль. Портье кинул мою записку в огромную гору корреспонденции, адресованную Борею. Я решил, что он никогда не разберет эту гору, даже пытаться не станет, к тому же, все это наверняка вздор от поклонников, и надежды на ответ у меня нет. Затем я отправился пообедать или прогуляться, я уже не помню, но когда вернулся в свой отель, то портье окликнул меня и вручил конверт. В нем лежала лишь пачка контрамарок на все мюнхенские спектакли “Русского балета”, никакой записки или хотя бы подписи. И уже вечером меня ждало двойное удовольствие — мой Борей и неподражаемая Спесивцева в экстравагантном футуристическом балете “Кошка”. Так уж и быть, пожалею тебя и не стану его описывать, хотя мне есть, что сказать и о “Кошке”, и о хореографе Баланчине, и о Борее, который очень вырос как танцовщик за тот год, что я его не видел. Мы встретились в его первый сезон в ранге премьера, и тогда, по правде, его превозносили скорее за то, чем он обещал стать, нежели за то, чем он уже был. Но в Мюнхене он показал зрелое мастерство, настоящий апломб, что-то царственное, не растеряв при этом темперамента и выразительности. Не говоря уж об улучшившейся технике. Мне казалось, что лучше быть просто невозможно, но и в последующие годы каждый раз, увидев его после перерыва, я поражался: до чего он вырос. Он всегда работает, всегда занят непрерывной шлифовкой и обработкой своего дара. Если бы ты знал… Вернее, если бы ты мог оценить, в какой бесподобной форме он находится сейчас, хотя в этом возрасте танцовщики обычно почивают на лаврах и готовятся к заслуженному отдыху, а не растут над собой. Разумеется, я позаботился о цветах, которые вынесли ему на сцену с приложенной запиской. На следующий день Борей любезно написал мне и поблагодарил за цветы. Я осмелился ответить и похвалил его танец, не касаясь иных тем. Так между нами завязалась переписка, которая сначала была весьма официальной, но закончилось все личной встречей в ресторане. Я уже знал, что его отношения с Сергеем Павловичем не претерпели никаких перемен за этот год. Но он не выглядел несчастным. Напротив, начал нашу встречу с пары забавных историй о Сергее Павловиче. Правда, каждый раз, когда в ресторан входили новые посетители, Борей подскакивал и нервно оглядывался, боясь, что его застукают в моей компании. Видя это, я предложил перебраться в более укромное место. Скажем, в мой номере в отеле. О, разумеется, только для того, чтобы мы могли спокойно поболтать! Однако едва мы оказались у меня, как эти намерения оказались забыты, и ты догадываешься, что произошло. С тех пор так и повелось. Я приезжал на спектакли “Русского балета”, когда у меня был отпуск, и мы встречались. Один раз я даже провел август в Венеции по приглашению Борея. Пикантности этим встречам придавала необходимость прятаться от вездесущего Сергея Павловича. Я часто видел его издали. С каждым годом он становился все грузнее, болезненнее. Но все так же кипел энергией и новыми прожектами. Иногда я чувствовал себя героем детектива, скрывающимся мошенником. Борей сразу дал понять: душевный покой Сергея Павловича — главное условие наших свиданий. Такова была сила этого человека, что Борей продолжал трепетать перед ним как ученик перед директором школы. Но однажды настал день, когда я узнал из газет о смерти Сергея Павловича. Меня обуревали противоречивые чувства: надежда и страхи. К тому времени (это был 1929 год) я уже встал на ноги и имел достойную практику и постоянную клиентуру. Включая твою, Тео, матушку. Но чего захочет Борей? Решусь ли я бросить все, как собирался бросить в нашу первую встречу, и устроиться составлять контракты в балетную труппу? Было совершенно немыслимо, что Борей пожертвует своей карьерой ради Дании, где его на выстрел не подпустят к нашей сцене, какой бы звездой он ни был. Ему нечего делать в Дании, это вопрос решенный. В конечном итоге ничего между нами не изменилось. Разве что теперь нам нет нужды скрываться при встречах. Но суть наших отношений все та же — артист и его поклонник, достаточно преданный, чтобы ему оказывали честь личного общения. Борей более не прятал меня от своих друзей — мадемуазель Шанель, княжны Палей, Жана Кокто, Орика, Пикассо… Даже Антон Долин при встречах ласково улыбался мне как старому знакомому, хотя никогда не напоминал о нашем несостоявшемся приключении. Но, несмотря на такое “признание”, я не получал от Борея особых привилегий. Я, хотя это и было не слишком приятно, никогда не тешил себя фантазиями, будто он преданно ждет моего следующего приезда. Иногда я замечал кое-какие признаки. Иногда мне случалось приехать в Париж и довольствоваться лишь лицезрением Борея на сцене, тогда как в жизни его явно поглощало что-то другое. Или, вернее, кто-то другой. И у него не оставалось на меня времени. Борей был достаточно деликатен, чтобы не поднимать эту тему во время наших встреч или в письмах. Увы, скрытность в личной жизни — еще один урок, полученный им от Дягилева. Одно могу сказать уверенно: у него за все эти годы не было никакой постоянной связи, не считая Дягилева. Никакого серьезного романа. Никакой настоящей любви. Все остальные, кто бы они ни были, находились на том же положении, что и я. — Ты говоришь так, будто тебя до сих пор это заботит, — насупился Тео. — Нет, — улыбнулся Вильфрид. — А если он позовет тебя? — Тео. Он не позовет. — Ну а вдруг? Если он прямо сейчас позвонит или телеграфирует и скажет: “Вилли, я понял, что все эти годы любил только тебя. Давай будем вместе”? Что ты ответишь? — Этого никогда не случится. Малыш, не забивай голову глупыми подозрениями, — Вильфрид по-прежнему добродушно улыбался. Но ревность делает людей наблюдательными как сыщики. Тео успел увидеть, как его взгляд на мгновение мечтательно метнулся в сторону. И Вильфрид добавил: — Но если невозможное случится, я отвечу, что, к сожалению, занят. Один из важнейших уроков, вынесенных Вильфридом из общения с Дягилевым, заключался в том, что немолодой мужчина, домогающийся юношей, выглядит не лучшим образом. Это некрасивое и смешное поведение сразу заставляет забыть обо всех достоинствах зрелого мужа и перечеркивает все его заслуги. Не бог весть какая новая и оригинальная мысль, но, подкрепленная личным опытом, она обретала глубину и силу библейской истины. Вильфрид дал себе слово, что ни в ком не вызовет таких чувств, какие Дягилев вызывал в нем самом. Даже если ему на старости лет доведется увлечься мальчиком (в конце концов, человек слаб), он не позволит своей недостойной страсти проявиться и сделать его отвратительным и смешным. Эта мысль настолько завладела его сознанием, что, хотя ему не исполнилось еще и сорока, он долго сопротивлялся, когда к нему проявил интерес юный Тео. Вильфриду упорно казалось, что это какая-то жестокая игра. Может, мальчишка просто проверяет силу своих чар. А если он даже отчего-то искренне вообразил, будто влюблен в мужчину намного старше себя, тем более, долг Вильфрида донести до него, что это нелепая ошибка, юность должна тянуться к юности, золотая молодежь — к золотой молодежи, а не к адвокатам средних лет. Хорошо хоть идея корыстного интереса со стороны графа Теодора была отметена сразу, а то было бы совсем грустно. Для укрепления духа Вильфрид старался почаще вызывать в памяти образ достопамятного Сергея Павловича. Но Тео был так пикантно-настойчив, так демонстрировал готовность… на все, что сила воли герра адвоката таяла как масло на солнце. Никогда еще внимания Вильфрида не домогался привлекательный молодой человек. Это было почти так же захватывающе, как выслеживать неуловимого Борея. Но только в этот раз Вильфрид был по другую сторону. Обычно ему предлагали совершить краткосрочную взаимовыгодную и взимоприятную сделки мужчины его возраста и положения. Такие же скучные служащие, издатели, счетоводы. Люди, собирающиеся в проверенных надежных местах с заранее оговоренными целями. Ничего интересного и запоминающегося, зато никаких лишних волнений. Раньше эталоном привлекательности и эротизма в глазах Вильфрида оставался Борей, а Тео был настолько разительной противоположностью ему во всем, что Вильфрид сам удивлялся, как умудрился мало-помалу так сильно увлечься. Тео был белокурый, голубоглазый, с бледной до прозрачности кожей, невысокий и болезненно-худой, с тонкими кистями, оплетенными голубыми венами, и длинными хрупкими пальцами, весь какой-то фарфоровый и лилейный. Эта утонченная внешность была единственным, что свидетельствовало о его аристократическим происхождении, ибо в остальном Тео был типичным представителем американизированной золотой молодежи — этих буйных юнцов и девиц в укороченных юбках, которые целыми днями раскатывали в автомобилях, курили, предпочитали хорошему вину и другим благородным напиткам коктейли с нелепыми названиями вроде “Девушки на пляже”, танцевали свинг, смотрели голливудские фильмы и слушали популярные шлягеры, наподобие любимой песенки Тео про бабочек, без которой тот просто не мог жить и даже купил еще одну пластинку и притащил в квартиру Вильфрида. Песня была глупейшая, но, как часто случается с популярными мелодиями, насмерть въедалась в мозг. Three butterflies Rising up to the sky They don’t care Making love up in the air… Вильфрид никак не мог взять в толк, почему бабочек три, а не две, что было бы логично, раз их, судя по всему, связывают любовные чувства. Тео засыпал на балетных спектаклях, на которые Вильфриду удавалось его вытащить. У него вообще не было интереса ни к чему серьезному. Он изучал одно время историю в Оксфорде, но быстро бросил и вернулся в Данию, где предавался безделью. Управлять семейными владениями и состоянием ему не приходилось. Все время, пока Вильфрид был поверенным в делах семьи фон Криденер, он слушал от графини одну и ту же песню: она вынуждена держать бразды правления, только пока Тео несовершеннолетний. Но годы шли, а она все так же не доверяла ему даже совещательного голоса — и была, несомненно, права в этом, да и Тео был вполне доволен и вовсе не пытался потеснить матушку с места главы семьи. Вильфрид подталкивал его, чтобы занялся хоть чем-нибудь, но Тео хватило только на то, чтобы устроиться вести светскую хронику в популярном журнале, причем и это продолжалось до тех пор, пока его не угораздило высмеять в своей колонке туалет какой-то светской курицы и матушка не убедила его оставить упражнения в журналистике, пока она не растеряла все свои знакомства. Тео это ничуть не расстроило, и на озабоченные вопросы Вильфрида он отвечал, что, когда захочет, с легкостью куда-нибудь приткнется. Возможно, в канцелярию к епископу. Или в министерство промышленности. Но пока не хочет тратить время, он слишком молод, чтобы киснуть в конторе. И что он рад доверить Вилли и дальше вести свои дела вместе с матушкой — почти семейно. Всегда есть благовидный повод не таясь прийти в контору к Вильфриду — якобы по поручению графини или чтобы в обход ее выпросить очередной чек на личные нужды. Еще одной проблемой становилась повышенная любезность, которую вдруг стала проявлять к частому гостю герра Кристенсена его секретарша. Год назад Вильфрид тайно гордился своей прогрессивностью. Взять на работу юную машинистку, бывшую горничную, как поведала сама девушка, было рискованным нововведением. Клиенты и коллеги по цеху могут не понять. Но, утешал себя Вильфрид, он сделал доброе дело в борьбе с безработицей, и пусть люди думают, что девушка оказывает ему и иные услуги. Надо же как-то оправдывать холостую жизнь. Девушка, похоже, и впрямь собиралась заниматься именно этим, и сдержанность работодателя ее удивляла. Однако фрекен Торбенсен вскоре прекратила осаду добродетелей адвоката, зато сделала охотничью стойку на графа. Вильфрид с растущим молчаливым возмущением вынужден был наблюдать, как фрекен Торбенсен срывается с места, едва на крыльце раздается характерный трехзвучный звонок колокольчика, возвещающий о прибытии Тео, и как она заранее прихорашивается, взбивает перманентные кудряшки, подкрашивает губы и украдкой репетирует обольстительную улыбку в ожидании этой минуты. Тео имел привычку заходить в контору к Вильфриду примерно за час до конца рабочего дня. Если не было других посетителей, он проходил прямо в кабинет. И плотно закрывал за собой дверь. Если же Вильфрид был занят, Тео листал журналы, портил изысканные цветочные композиции в вазах, пил кофе в приемной. И болтал с машинисткой, разумеется. Однажды Вильфрид вышел проводить посетителя и услышал кусочек их разговора. Фрекен Торбенсен даже не делала вид, что занята работой. Новомодная машинка Alois Gamper, за которую Вильфрид выложил кругленькую сумму, безмолвствовала. Зато фрекен заливалась соловьем: в ход шла самая грубая лесть, испокон веков призванная тешить мужское самолюбие. Охи, ахи и бурный грудной смех в ответ на люблю шутку герра графа. — Герр Криденер, прошу вас, — скромно сказал Тео. — Довольно глупо в наше время всерьез называться графом, вам не кажется, фрекен Торбенсен? — О, нет, — страстно возразила она, — это так красиво. Настоящий граф! Прямо как в романе про любовь. Так повторялось изо дня в день. Сперва Вильфрид, выскакивая из кабинета, лишь деловым тоном напоминал машинистке, что ждет копию очередного договора до конца рабочего дня. Потом начал повышать голос. По любым надуманным предлогам отсылал фрекен то в кладовку за свежим брикетом чая, то на почту за марками. Он с пристрастием допытывался у Тео, о чем они так увлеченно болтают с машинисткой. Но тот лишь недоуменно отмахивался и не желал признавать вину: “Я и не помню. Вилли, эта девица целый день сидит в четырех стенах и долбит по клавишам как дятел. Я бы уже с ума спрыгнул на ее месте. Она даже на танцы не может сходить (она мне говорила), потому что живет далеко и ей нужно рано вставать на службу. Жалко тебе что ли, что она на полчаса отвлечется от твоих бумажек?” Очнулся Вильфрид, только когда обнаружил себя сладострастно составляющим письменное уведомление о расторжении контракта с фрекен. Вместо нее он наймет себе опытного пожилого клерка. Клерк будет бояться пишущей машинки (все-таки отпечатанные копии — это очень удобно), зато не доставит никаких неприятностей, а если у клерка хороший почерк, то можно и без машинки прожить… И тут перед внутренним взором Вильфрида встал ухмыляющийся призрак Сергея Павловича. Скрепя сердце, Вильфрид на время оставил идею выгнать развратную фрекен Торбенсен и попытался смотреть на жизнь философски. Не он ли еще не так давно увещевал Тео, что ему нужен кто-то близкий по возрасту? И вот, пожалуйста... Но самовнушения не помогли. Зато Тео, однажды принесший машинистке коробку дорогого печенья из универмага “Илюм”, удостоился первой сцены ревности, после чего разобиделся и не появлялся два дня. От крупной ссоры или даже глупого разыва их спас приближающийся ежегодный отпуск, когда Вильфрид традиционно на месяц или полтора запирал контору и устремлялся туда, где танцует Борей. Но в этом году ему впервые предстояло провести отпуск в обществе совсем другого объекта желания, ведь не могло быть и речи о том, что он поедет один и оставит Тео в когтях фрекен Торбенсен, светских львиц и завсегдатаев закрытых вечеринок для господ с особыми пристрастиями. Да и сам Тео не сомневался, что он приглашен в романтическое путешествие, увлеченно скупал туристические путеводители и завалил ими квартиру Вильфрида. Кажется, понял Вильфрид, в этом сезоне ему не удастся встретиться с Бореем, ведь если познакомить их с Тео, может выйти неловкость. Хотя у них с Бореем нет никаких обязательств по отношению к друг другу, что-то подсказывало Вильфриду, что Борею не понравится связь некогда верного поклонника с юношей, который, вдобавок, намного моложе. Ведь Борей не терпит соперничества и выходит из себя, если считает, что кто-то где-то оказал ему недостаточно внимания и восхищения. Наверное, в таких обстоятельствах было неразумно ехать во Францию, ведь именно там обретался Борей, возглавлявший балетную труппу Опера. Но Вильфриду и Тео хотелось сбежать от тоски и промозглости ранней весны в Дании куда-нибудь, где солнечно, тепло, много древностей и искусства для Вильфрида и развлечений для Тео. Италия и Испания отпадали, да и вообще, на карте Европы становилось все меньше спокойных и безопасных мест, и Франция осталась чуть ли не единственным вариантом, устраивающим обоих. В прежние времена Вильфрид ездил по Европе поездом, но, так как Германия, через которую лежал путь, сейчас была не самым приятным местом на земле, предпочел морской маршрут. Они отправились на пароходе, заняв большой сьют с двумя спальнями (приличий ради) и балконом. В глазах других пассажиров они, должно быть, походили на избалованного юного аристократа, путешествующего с кем-то вроде гувернера. Сам Вильфрид удовольствовался бы вторым классом, но Тео, кажется, просто не представлял себе, что можно путешествовать как-то иначе, нежели первым. Провожать его явились матушка, сестра и муж сестры, и Вильфриду пришлось прятаться от этой компании на корабле: они-то полагали, будто Тео едет во Францию в одиночестве. Но никакие предосторожности не помогли, и Вильфрид столкнулся с графиней фон Криденер на верхней палубе. Графиня была рада, обнаружив, что и герр Кристенсен плывет тем же рейсом, подумать только, ну и совпадение, и попросила его присмотреть за Тео в дороге. К счастью, она без подсказок вспомнила, что герр Кристенсен страдает застарелым балетоманством. И в отпуск всегда ездит к своим французским танцовщицам. Хотя пора б и остепениться. Ночами на корабле, лежа в постели, слушая дыхание спящего Тео, чувствуя тяжесть его головы на своей вытянутой руке и глядя на огромную луну, висевшую за иллюминатором, так близко, что, казалось, можно высунуться наружу и потрогать, — Вильфрид думал о том, что постоянная сердечная привязанность, ощущение, что ты не один на свете, у тебя кто-то есть, твоя пара, — это чудесно, этим стоит дорожить. Тео не был такой незаурядной личностью, как Борей, у него не было ни захватывающей биографии, ни каких-либо талантов, кроме одного — таланта наслаждаться жизнью. Взять хоть это путешествие первым классом. Вильфрид без Тео не пошел бы на подобное расточительство, но это оказалось очень приятно — путешествовать в такой безумной роскоши. Тео вносил в его слишком упорядоченную жизнь веселый хаос, с ним можно было напиваться, раскатывать в автомобиле на дикой скорости (Тео очень лихо водил)... и заниматься любовью, чего уж там. В начале их связи у Тео было немного фактического опыта, зато он обладал богатой фантазией, не страдал излишней скромностью, быстро учился и любил это дело по-настоящему. Никогда прежде солидная тиковая кровать Вильфрида не становилась ареной такого буйства страстей, не считая одного случая пару лет назад, когда Борей приехал в Копенгаген, чтобы встретиться с Харальдом Ландером (5) и пригласить его на постановку в Париж, и заодно почтил Вильфрида визитом, который закончился как обычно. Плавание прошло благополучно, они прибыли в Гавр по расписанию, кое-как сошли на берег с бесчисленным багажом Тео и купили билеты на поезд в Париж. Тут Вильфрида снова охватили мучительные раздумья: должен он или не должен сообщить Борею о своем прибытии? Если он промолчит, а потом их с Тео в Париже увидят какие-нибудь общие знакомые, это будет некрасиво. Они ведь, к тому же, собираются в Опера. Тео, правда, поставил железное условие, что только на один вечер, но и за этот вечер может произойти сколько угодно нежелательных встреч. Борей еще решит, что Вильфрид забыл о нем, увлекшись новым мальчиком. В конце концов, помучившись, он дал с вокзала телеграмму в парижский отель на улице Буасси д’Англа, где жил Борей. Или, вернее сказать, откуда он прислал Вильфриду последнее письмо. У Борея была склонность менять адреса. Почему-то — возможно, из подсознательного нежелания пускать где-либо корни — он не жил в своей квартире, предпочитая снимать номера в отелях. Говорил, что там о нем заботятся, а в своей квартире надо самому вести холостяцкое хозяйство. Так что, может, телеграмму он и вовсе не получит, а совесть Вильфрида чиста. Тем лучше. Когда они прибыли в свой отель (“Наполеон” близ Триумфальной арки — недавно открывшийся, достаточно современный и шикарный для Тео и достаточно элегантный для Вильфрида), портье сказал, что никаких сообщений для месье Кристенсена нет. Вильфрид решил, что Борей в самом деле не получил телеграмму или получил, но занят чем-то более важным или увлекательным, и успокоился на этом. Они с Тео отправились в Лувр, потом обедать, потом в модное варьете, которое Вильфриду пришлось вытерпеть, чтобы Тео, в свою очередь, вытерпел с ним балет. Компромиссы — разве не из этого состоит жизнь любой пары? Вернулись в отель они после полуночи, и портье с взволнованным придыханием сообщил Вильфриду, что звонил Серж Лифарь. — Давно? — растерянно спросил Вильфрид, не зная, что еще сказать. Он чувствовал, как мгновенно напрягся и завибрировал стоявший рядом с ним Тео. — По правде, он звонил несколько раз. Не меньше десяти, — портье смотрел на Вильфрида, словно пытаясь понять, кто это, собственно говоря, и почему такие важные персоны названивают ему целый день. — О… Я непременно с ним свяжусь. Он оставил свой номер? — Нет, месье Кристенсен, но он просил передать вам, что заедет завтра к двенадцати часам и надеется вас застать. Тео демонстративно сгреб со стойки ключи от номера и, не дожидаясь конца разговора, в мрачном молчании направился к лифтам. — Это ничего не значит, — заверил его Вильфрид, догнав у раздвижных дверей. — Обычно он так не делает. Может быть, ему что-то нужно... — Знаю я, что ему нужно, — не стесняясь парочки американских туристов, зашедших с ними в лифт, Тео изобразил на пальцах неприличный жест. — Тео!.. — укоризненно воскликнул Вильфрид. — Заткнись! Хоть бы потрудился скрыть, что назначил ему свидание! Говорил, что с ним давно покончено! — Клянусь тебе… — разволновался Вильфрид. — Вот увидишь, ему просто нужна какая-то услуга. Обычная. — Увижу?! — прищурился Тео. — Хочешь сказать, ты действительно собираешься с ним встречаться? — Было бы невежливо… — начал Вильфрид, но, видя опасную гримасу на лице своего спутника, пошел на попятный: — Разумеется, ты пойдешь со мной. Я телеграфировал ему, что приехал с другом, так что он не удивится. Наконец-то лифт остановился на их этаже, и Вильфрид с облегчением вышел и вытащил за локоть Тео, чувствуя спиной пристальные взгляды американцев. — Я не хочу с ним встречаться. — Тогда сходи прогуляться или по магазинам. — Ага, хочешь побыть с ним наедине? Они еще долго ссорились, собираясь ко сну. Тео демонстративно, впервые за все время их поездки, надел пижаму и удалился в свою спальню. Вильфрид двинулся было за ним, но дверь захлопнулась перед его носом. Он вздохнул. Эта затянувшаяся сцена уже порядком его утомила. — Тео, хватит! — Вильфрид сердито толкнул дверь. — Уходи, я хочу спать. — Нет, ты не хочешь спать, ты хочешь устраивать мне сцены! — Вильфрид сильнее надавил плечом и смог оттеснить щуплого Тео, державшего дверь с той стороны. — Чего тебе? — зло шипел Тео, отступая и уворачиваясь от протянутой руки Вильфрида. — Не трогай меня! Не трогай, я сказал! Вильфрид крепко схватил его, одной рукой обхватив его талию, а другой взяв за подбородок и стараясь повернуть к себе его раскрасневшееся от ярости лицо. — Мы не за тем поехали вместе в романтический отпуск, чтобы я позволил тебе запирать у меня перед носом дверь, ты понял? Тео вырывался, шипя сквозь зубы оскорбления. Кого угодно Вильфрид бросил бы бесноваться и ушел спать, но с Тео он не мог так поступить. Если оставить его в таком состоянии, кто знает, до чего он может накрутить себя к утру. Но успокоить его прибегнув к разумным доводам, было невозможно: Тео просто не слушал, продолжал сердито выкручиваться из рук Вильфрида и грозил, что завтра же вернется в Копенгаген. Не зная, как еще прекратить это, Вильфрид просто повалил его на кровать. Он старался быть деликатным, но Тео не оставил ему такой возможности и продолжал рваться. Вильфрид устал и к тому моменту был зол не меньше его. Стараясь высвободиться, Тео порвал свою шелковую пижамную куртку так, что оголилось плечо. Вильфрид, не долго думая, разорвал остатки куртки. Блестящий шелк буквально расползся в его пальцах. Это оказалось весьма интересным эффектом, и Вильфрид рванул по шву штанину, когда Тео, исхитрившись перекатиться на бок, попытался лягнуть его. Впрочем, его злость, кажется, проходила. Вильфрид уловил в его глазах азарт и почти радостный блеск. Борьба разгорелась с новой силой. Но теперь Вильфрид отчетливо видел, что у “жертвы” уже недурственно стоит. У него, впрочем, дела обстояли примерно так же. Ну, и надо ли разводить такой цирк, когда обе стороны “за”? Он хотел проделать все цивилизованно, но Тео все никак не давался, и пришлось перевернуть его, ткнуть лицом в подушку, а бедра вздернуть вверх. Только тогда тот прекратил вырываться и только ругался сквозь зубы, весь сжимался и напрягался. В процессе Вильфриду было не до того, но, закончив, он забеспокоился, не сделал ли Тео больно и не оскорбил ли его грубостью, которой сам от себя не ожидал. Однако Тео выглядел полностью довольным, лишним свидетельством чему было мокрое пятно на простыне. Бурная ночь подействовала на Тео благотворно. Наутро он был исключительно мил и покладист, чему Вильфрид в глубине души удивлялся (он был после такого сам с собой не разговаривал, а то и вовсе разорвал бы всякие отношения), и в полдень смирно сидел в баре отеля и ждал Борея. Тот оказался неожиданно пунктуален. Не успел Вильфрид сказать, что Борей, наверное, заставит себя ждать, как он появился. Тео с первого взгляда догадался, что это он. Он узнал его не столько по многочисленным фотографиям из квартиры Вильфрида (на них месье Лифарь был в сценическом гриме и в самых экзотических костюмах), столько шестым чувством. Тео ждал Борея, и он пришел. Невысокий и очень красивый молодой человек с блестящими черными волосами направлялся к ним, к ним лавируя между столиками с грацией дикой кошки. Модный полосатый костюм, как тут же с уважением оценил Тео, явно был творением какого-нибудь прославленного кутюрье. Жесткий воротничок — даже ради раннего часа этот франт не сделал себе послабления и не надел мягкий, как это сделал Тео, — слепил глаза белизной особенно по контрасту со смуглой кожей, гладко выбритой, здоровой и свежей, напоминающей атлас, но вовсе не производившей впечатления холеной. Безупречное состояние кожи, как и вся красота Борея, казалось совершенно естественным, будто дар богов. Узкие стопы с высоким крутым подъемом красиво облегали начищенные до блеска ботинки. Одна рука была облачена в тонкую замшевую перчатку, а вторую перчатку небрежно сжимала в кулаке. Даже прекрасные фиалковые глаза, цвет которых в передаче Вильфрида Тео счел романтическим преувеличением, оказались и правда фиалковыми, что можно было распознать даже на расстоянии, потому что они сияли как сапфиры. Тео принял бы это ослепительное видение за итальянскую кинозвезду, если бы не был уже ознакомлен с его лихой биографией — как тот нищим подростком, танцовщиком-самоучкой, бежал из мрачной и неведомой страны Советов, чтобы попытаться попасть в труппу великого Дягилева. Тео как магнитом потянуло, и он первым приподнялся навстречу пришельцу. Вильфрид поглядывал на другой вход в бар и потому заметил его появление, только когда тень месье Лифаря уже легла на скатерть. Вильфрид сразу же вскочил, и они обнялись и расцеловались. — Кто это с тобой? — смеющимся шепотом спросил Борей, прижавшись гладкой, как всегда горячей щекой к щеке Вильфрида. — Это, собственно, мальчик или девочка? Ладно, ладно, я шучу. Он хотя бы говорит по-французски? — Ну конечно, — поспешил ответить Вильфрид, — он... Но Борей уже отстранился, оставив Вильфрида в облаке своего парфюма, немного тяжеловатого для утреннего часа, и своего удивительного тепла, и повернулся к Тео. Вильфрид представил их. — Большая честь познакомиться с вами, месье Лифарь, — церемонно проговорил Тео, надеясь, что интонация не выдаст ни его смешной ненависти, ни столь же смешного восхищения. Обычно в таких случаях отвечают, мол, ну что вы, это для меня честь и сплошное удовольствие, но Борей не стал лицемерить и коротко опустил невероятно длинные ресницы в знак согласия — мол, да, мальчик, для тебя это, конечно же, честь. Он сделал было движение, чтобы протянуть Тео руку, но тут же передумал и улыбнулся: — Вы такой милый. Позвольте мне вас просто поцеловать. Вильфрида Борей расцеловал непринужденно, пылко и звучно, но Тео — совсем по-другому. Коснулся нежными горячими губами одной щеки, задержался, словно давая Тео возможность побыть в своей ауре, хорошенько вдохнуть свой запах, — затем медленно отстранился, заглянул в глаза, проверяя эффект, и так же медленно поцеловал вторую щеку. Тео чувствовал себя странно. Он заранее рассчитывал обдать танцора, претендующего на его Вилли, аристократическим презрением высшей пробы. Разумеется, таким образом, чтобы формально было невозможно придраться к нарушениям изысканного этикета. Но вместо этого Тео ощущал трепет, дрожь в коленях и томную путаницу в мыслях. Будь он сейчас один, без Вилли... Ох. И думать про такое нельзя, это наваждение какое-то. И месье Лифарь враг, — напомнил себе Тео, с трудом отводя взгляд от пикантной родинки на щеке Борея и сглатывая слюну. Сильный, опасный враг, вооруженный всеокрушающим оружием — своей дьявольской красотой. Знал, что Вильфрид приехал с другом, и все равно настоял на этой встрече. “А как бы я поступил на его месте? — спросил себя Тео и в приступе честности ответил: — Точно так же”. Он бы тоже попытался восстановить свою власть над прежним любовником, особенно если это такой мужчина, как Вильфрид. Но все равно. Но все равно... Месье Лифарь еще раз окинул его внимательным смешливым взглядом, что-то решил про себя и снова обратился к Вильфриду: — Почему ты не предупредил меня заранее, что приезжаешь? Я бы освободил несколько дней, а то, знаешь ли, приглашений на месяц вперед. У Коко банкет по случаю выхода какого-то нового парфюмерного шедевра, отделаться уже невозможно. В среду — принц Монако играет в четыре руки с Наташей (6). Это будет кошмарно, но я обязан это увидеть, — увлеченно болтал он, будто Тео и не было с ними. — И я обещал исполнить кусочек из “Фавна” (7) под этот аккомпанемент. Исключительно из христианского милосердия к другим гостям — это точно отвлечет их от ужасной игры. Вильфрид был смущен и тихо паниковал. Как же невовремя он стал нужен Борею. Или… всегда был нужен и лишь по провинциальному простодушию не замечал этого? — Что ж, — сказал он, откашлявшись, — не стану вырывать тебя из столь насыщенной жизни. Давай просто выпьем сейчас за встречу и… — О, нет! — запротестовал Борей. — Весь этот день я совершенно свободен и собираюсь провести его с тобой. То есть, с вами. А вечером у нас “Лебединое озеро”, и я буду танцевать его для тебя. Я не собирался выходить сегодня, но раз уж ты свалился как снег на голову, пришлось переделать все-все расписание. Ты доволен? — Это так мило, я очень тронут, что ты подумал обо мне, — пробормотал Вильфрид, стараясь незаметно поймать взгляд Тео и оценить нанесенный ущерб. — Очень жаль, но мы не идем сегодня в театр, — вызывающе встрял Тео. — Мы планировали прошвырнуться по барам Монмартра. Опера у нас в какой-то другой день. — Вы равнодушны к балету, Теодор? — благодушно спросил Борей. — Современной молодежи это, увы, свойственно. Не смею вас насиловать. Я могу попробовать достать вам билет на… ну, какой-нибудь футбол или в кино. Точно, в кино. И все будут довольны. — Ну конечно, мы пойдем на спектакль, — решительно вмешался Вильфрид, предупреждающе сжав локоть Тео. — Мы не собирались, потому что состав был не мой любимый, но раз ты его переделал… — Буду танцевать с Лисетт, — снисходительно кивнул Борей. — В таком случае, черта с два мы это пропустим, — с энтузиазмом откликнулся Вильфрид. — Тео тоже должен это увидеть. Можно не любить балет сколько угодно, но бывают великие спектакли с великими исполнителями, которые обязан посмотреть каждый, потому что это — событие. Борей блаженно заулыбался. “Неужели он клюнул на такую примитивную лесть?” — изумился Тео. — Но это будет вечером, — сказал Борей. — С чего же мы начнем наш день? Полагаю, с завтрака. Приглашаю тебя… ах, пардон, вас в “Максим”. У них новый повар. — Но мы уже… — начал было недовольный Тео, однако Борей подхватил их с Вильфридом под руки и потащил за собой. — Как насчет блинов с икрой и шампанского? Вильфрид хотел попросить швейцара вызвать такси, но Борей сказал: “Не нужно”, — и подвел их к своему дорогому английскому автомобилю. — Ты водишь? — удивился Вильфрид, забираясь вместе с надутым Тео на заднее сидение. — Я не знал. — Приходится иногда, — Борей сел за руль и завел мотор. — Зачем, скажи на милость, вы поселились в этом месте? — Но это отличный отель. — Может быть, но на отшибе. Я бываю на таких выселках раз в полгода, для этого и завел авто. Нет, вы действительно не хотите переехать поближе к цивилизации? Ведь есть множество… Или — идея получше: живите у меня. — В твоем номере? — изумился Вильфрид, помнящий, что Борей предпочитает месяцами жить в роскошных отелях. Дурное влияние мадемуазель Шанель, а то и самого Сергея Павловича. — Но это не очень удобно. Даже когда я раньше приезжал один… — Я про свою квартиру, конечно, — отозвался Борей, не очень уверенно, как злорадно отметил Тео, выкручивая руль и рывками выезжая на проезжую часть. Столько выпендрежа, а водить толком не умеет. — Я редко там ночую. Там мой маленький музейчик. — Что? — не понял Тео. — Какой музей? — Собрание картин, книг на русском и всякой старины. Тебе будет скучно, дорогой. — Ты правда готов пустить нас к своим картинам? — разволновался Вильфрид. — Хватит тебе, к чему такие жертвы? Нам очень нравится наш отель, никакого беспокойства. — Считай, что это я не готов каждый день таскаться в такую даль, — возразил Борей. — У меня день расписан по часам. Репетиции, классы, встречи с разными шишками, которые все не могут решиться абонировать ложу на сезон и их нужно уболтать... К тому же, у русских не принято, чтобы друзья жили в гостиницах, если у тебя есть дом. Это страшно негостеприимно, просто попрание всего на свете. Меня это ужасно мучило раньше, когда ты приезжал, и я решил положить этому конец. Тео сердито взглянул на Вильфрида: неужели ты согласишься? Но но лицу друга он понял, что этот раунд им проигран. Вильфрид согласен на все предложения Борея. И, кажется, не видит в том ничего дурного. Как и в том, что почти не замечает Тео, сосредоточен только на Борее, видит и слышит только его, а когда Борей, руля одной рукой, второй достает сигарету, — тут же подносит зажигалку. Наконец они приехали в ресторан, где Борея встретили как императора и чуть ли не на коленях подавали ему пресловутые блины с икрой. За едой и шампанским они принялись строить планы на остаток дня. — Полагаю, что юный Теодор приехал в Париж в надежде обновить свой гардероб, — промолвил Борей, окинув взглядом клетчатый твидовый костюм Тео в английском стиле. — Могу отвести вас в превосходное ателье. Просто так, с улицы вас не примут, у Гастона график расписан на годы вперед, но если я попрошу за вас, он может и смилостивиться. — Спасибо, но меня полностью устраивает мой гардероб, — отозвался Тео, без аппетита отрезая кусочек блина. — Я бы охотно сшил пару костюмов, — вмешался Вильфрид. — В Копенгагене шьют как будто для сельских пасторов. Почему ты мне не предлагал раньше? “Потому что он вовсе не хочет нас одевать, он хочет лишь дать понять, что я плохо одет, неужели непонятно?” — раздраженно подумал Тео. — Даже не знаю. Наверное, — Борей многозначительно улыбнулся, — раньше у нас были дела поважнее. — И он перевел взгляд на Тео: — Вилли рассказывал тебе, как мы с ним познакомились и проводили время? — О да, — с энтузиазмом ответил Тео, — он очень много рассказывал о вас. Даже о том, как прятался под кроватью, когда вы и ваш Дягилев... Воцарилась ужасная тишина. Вильфрида прошиб холодный пот, и он с отчаянием уставился на Тео, на что тот ответил злорадным и вызывающим взглядом. Синие глаза Борея потемнели до того, что стали почти черными, тонкие нервные пальцы сжали ножку фужера, и Вильфрид уже готовился к тому, что сейчас шампанское будет выплеснуто ему в лицо. И он это заслужил. Но кто же мог знать, что Тео поведет себя как злой ребенок! Но Борей неожиданно рассмеялся своим глубоким звучным смехом. — И вам, юноша, очень хотелось бы оказаться на его месте? Если вы… — Борей на мгновение задумался, — будете хорошо себя вести, это можно организовать. Представление для единственного зрителя. За такое могли бы заплатить сотни тысяч франков. — Кто же будет на месте Дягилева нынче? — холодно спросил Тео. — Вилли, милый, твой друг всегда такой недогадливый? — грустно вздохнул Борей, склоняясь к плечу Вильфрида. — У моего датского дожика испортился вкус. — Серж, ты с ума сошел, — пробормотал Вильфрид. — Тео, он шутит. Но ты сам виноват, нельзя говорить вслух о таких вещах! — И ты тоже виноват, — добавил Борей. — Нечего было болтать. Ты всем своим мальчикам рассказываешь эту байку или только когда как следует размякнешь? — Серж, мне очень жаль, — сконфузился Вильфрид. — Прости. Пожалуйста, прости меня. Я круглый болван. Но, клянусь, я никому больше об этом не рассказывал, и дальше Тео это не пойдет. Он любит иногда эпатировать, но он не сплетник. Твоя репутация вне опасности. — Все и так знают обо мне и Сергее Павловиче, я даже в своих воспоминаниях об этом написал, как ты помнишь, — фыркнул Борей, — и мне совершенно не стыдно. Ладно. Обо мне и так ходит столько историй, пусть хоть одна будет правдивой. А юному Теодору я даже постелю под кроватью одеяло. Я ж не деспот какой. Пусть наслаждается с комфортом. Завтрак, таким образом, завершился на неловкой ноте, но это не умалило гостеприимства Борея, и после он, как и обещал, повез Вильфрида и Тео в ателье на улице Сент-Оноре, скрывающееся за обманчиво непритязательной, даже обшарпанной дверью без вывески. Как видно, новые клиенты этим людям в самом деле были не нужны, заведение работало лишь для немногих посвященных. Как заметил Тео, в отдельном помещении хранилась шеренга необычных манекенов, плотно обмотанных какими-то тряпками и веревками. Постоянным клиентам не нужно приходить на утомительные примерки. Интересно, который из этих манекенов изображает месье Лифаря? Воткнуть бы в него пару игл для ритуального отворота! Заправлял в ателье сухой, как мумия, старикан в сером костюме и с орхидеей в петлице, который сперва был не в восторге, когда ему представили Вильфрида, но от одной улыбки Борея сразу же растаял и назвал своих помощников, чтобы приступили к снятию мерок. Насчёт Тео Борей не дал портным никаких инструкций, и тому предложили лишь чашку кофе с печеньем. Борей на Тео тоже не обращал внимания, будучи занят болтовней с престарелым кутюрье. Тот смотрел на Борея так, будто хотел даже не съесть, а слизать, точно подтаявшее мороженое. Тео было бы неприятно, если бы кто-то настолько старый и непривлекательный пялился на него так, но Борей нисколько не возражал. Для него, кажется, вообще не имела значения привлекательность второй стороны, только собственная привлекательность, отраженная в глазах другого, и неважно, кто этот другой — мужчина или женщина, да хоть ребенок или животное. Чем больше восхищения в его глазах, тем лучше фон для красоты Борея и тем более заинтересован сам Борей. Наверное, и в Вильфрида он так вцепился не из-за его привлекательной внешности, одновременно утонченной и мужественной, и не из-за его ума или других достоинств, но только из-за того, что Вильфрид умел так обожать. Подумать только, вот уже больше десяти лет молится на это божество самолюбования и эгоцентризма, весь дом увешал его фотографиями и сейчас готов по первому его знаку принести в жертву отношения с Тео, который и лет на десять моложе этого самого Борея, и тоже хорош собой, и, главное, дорожит Вильфридом именно как Вильфридом, а не как зеркалом, в котором можно любоваться собой. Неужели эта склонность к донкихотскому идолокпоклонству у Вильфрида так сильна, а ослепленный собственной влюбленностью Тео этого не замечал и не видел масштабов проблемы? — Дорогой месье Гастон, я вам безумно задолжал, — мурлыкал Борей, стараясь звучать потише, но так как тихо говорить он, судя по всему, не умел, обладая слишком сильным и красивым голосом, то Тео мог расслышать его слова, не особенно напрягая слух. — Сколько раз вы звали меня на чай, но я всегда так занят. Может быть, в этот раз выйдет… Ах, загородный обед? Обожаю. Только мы вдвоем, ладно? Не хочу больше никого видеть. Кутюрье Гастон от возбуждения побагровел так, что Тео испугался: сейчас старикана хватит удар. Борей же, демонически улыбаясь, наклонился и понюхал цветок в его петлице. Тут даже Вильфрид заметил происходящее и принялся беспокойно вертеться, хотя и был весь обвит портняжными лентами и обколот булавками подмастерьев. Наконец мерки были сняты, и Вильфрид, руководствуясь советами Гастона (более напоминающими приказания, не подлежащие пересмотру), выбрал фасоны и ткань. После этого они покинули ателье. Борей продолжал изображать хозяина Парижа, принимающего гостей из далекой страны. — Куда же мы отправимся теперь, мои дорогие? Теодор первый раз в Париже? В таком случае, в Лувр. — Мы уже были в Лувре — вчера, — недовольно отозвался Тео. Борей их совсем за дикарей держит? — Вздор! Один раз — это ничтожно мало для Лувра. Можно сказать, что не были. Идемте! Конечно, у Вильфрида не нашлось ни слова возражения, и вот они уже бродят втроем по залам Лувра, и Борей вещает и вещает о том, как картину именно этого художника он видел в какой-то церкви в Турине и как он любовался во Флоренции именно этим видом, который запечатлен на полотне, и примечательно, что это палаццо было перестроено… — Господи, да заткнется он хоть на минуту? — с тоской пробормотал Тео, затащив Вильфрида за массивный постамент ренессансной скульптуры. — Нет, боюсь, что никогда, — улыбнулся Вильфрид. — Но то, что он рассказывает, довольно интересно, и это отчасти примиряет с его манерой говорить без остановки, разве нет? — Он так много всего знает, правда? — беспомощно съязвил Тео. — Не то что я. — Ну, так и ты попробуй вместить в свой очаровательный чердачок немного знаний, пока мы с ним. Он действительно разбирается в искусстве. Тео давно уже испытывал страшное искушение крушить все вокруг, весь этот чертов Лувр, и картины, и статуи, всю эту красоту, до которой ему не было никакого дела, но которой его зачем-то пичкали. Хотя почему “зачем-то”? Ясно, зачем: чтобы лишний раз продемонстрировать Вильфриду, какой он темный и неразвитый, не то что Борей, который прекрасен не только внешне, ну и внутренне. — А ты знаешь, что он собирается на свидание с тем стариканом из ателье? — осведомился Тео, когда Вильфрид уже хотел отойти и присоединиться к Борею. — На какой-то загородный обед, на котором они будут только вдвоем. — Почему меня должно это интересовать? — сухо спросил Вильфрид. — Пусть ходит на свидания с кем хочет. — Только старикану лет восемьдесят, — каверзно продолжал Тео, не обманутый его мнимым безразличием, — и вряд ли он на что-то годен. Твой Серж не против побыть сверху? — Я смотрю, тебя очень занимает его личная жизнь, и ты действительно не прочь полежать под его кроватью. — А ты — на его кровати. Вместе с ним, само собой. — Тео, не говори глупостей... — Ведь ты так и не отказался от его утреннего предложения! Сменил тему, но не поставил его на место, — шипел Тео, все больше распаляясь. — Неужели мы правда проведем отпуск в его квартире? Вильфрид закатил глаза. — После того, как ты целый день так нелепо и вызывающе ведешь себя с человеком, который не сделал тебе никакого зла, я должен быть вдвойне дипломатичным. Чтобы он не думал, будто мы — парочка неблагодарных хамов. Поэтому да, я соглашусь, если он еще раз нас пригласит. — Я за себя не отвечаю, — предупредил Тео. Он и в самом деле чувствовал себя отвратительно. На его глазах Вилли, спокойный, ответственный, серьезный Вилли превращался в безвольного раба. И Тео больше ничего не значил для него. Это что, конец и разрыв? — Прекрати. Прекрати сейчас же и веди себя как взрослый. Все, что было у нас с ним, — было до того, как ты появился в моей жизни. Или ты собираешься так дико ревновать меня ко всем, с кем я когда-то спал? В таком случае, вынужден тебя огорчить: Копенгаген — маленький город и… — Да при чем тут Копенгаген?! — Чем это вы тут занимаетесь? — за постамент заглянул Борей. — Я вас потерял. Вы хоть слышали, что я говорил последние десять минут про эту картину Жерара? Я, конечно, не специалист по живописи эпохи ампира, мне роднее старые итальянские мастера, но это полотно имеет любопытную скрытую символику… — Прости. Я весь внимание, — тут же всполошился Вильфрид, бросая на Тео предостерегающий взгляд. И он пошел следом за Бореем к Жерару. Борей оглянулся через плечо на Тео, его глаза возбужденно сияли. Конечно же, он понял, даже не зная датского, о чем спорила парочка, и наслаждался этим. Наброситься бы на него сейчас, схватить и бить, бить о мраморный постамент, пока от этой прекрасной физиономии не останется одно кровавое месиво. Наконец Борей вспомнил о том, что ему уже вот-вот пора готовиться к спектаклю, а значит, нужно закругляться и поскорее перевезти Вильфрида и Тео с вещами из отеля. Он животным чутьем понимал, что должен лично проконтролировать переселение. Что если предоставить им справляться самостоятельно, пока он сам готовится к выходу на сцену, то юный Теодор может употребить свое влияние, отговорить… Вильфрид, как и опасался Тео, не сказал решительного “нет”, только поломался, что это неудобно и он не хочет утруждать Борея, но это сопротивление было быстро сломлено. Тео не сказал ни слова, понимая, что протесты, которые не будут услышаны, только поставят его в унизительное положение и доставят лишнюю радость Борею. Чтобы перевезти все чемоданы, им понадобилось два автомобиля — Борея и одно такси (слава богу, что у Вильфрида нашлось достаточно деликатности, чтобы сесть в такси вместе с Тео, хотя Борей и изобразил на лице нежное разочарование), и вот наконец они оказались в квартире Борея на улице Лавуазье. Небольшой, всего в четыре окна на этаже дом, зажатый между соседних строений, в паре шагов от часовни, построенной, как не преминул поведать тоном экскурсовода Борей, на месте бывшего кладбища Мадлен. Где когда-то в общей яме лежали король Людовик XVI, Мария-Антуанетта, Шарлотта Корде, два десятка жирондистов и другие французские революционеры. Более странного места для жизни, чем эта квартира, Тео никогда не видел. Это был вовсе не музей, как обещал Борей, а, скорее, запасник музея. И без того небольшое пространство было загромождено старинной мебелью, купленной явно не для того, чтобы ею пользоваться, а в качестве реликвий, картинами, прислоненными прямо к стенам, связками книг и старинных рукописей, которые возвышались по всем углам. Стало понятно, почему Борей жил в отелях — в своей квартире он просто не помещался. Но Борея и Вильфрида эта теснота ничуть не смущала. Напротив, Вильфрид пришел в искренний восторг при виде рядов книг в старинных переплетах, даром что почти все они были на русском языке. Борей беспокоился только о том, как бы гости ненароком ничего не уронили. — Эта кровать очень старая, — озабоченно сообщил он, проводив Вильфрида и Тео в отведенную им спальню. — Флоренция. Семнадцатый век. На ней никто никогда не спал — ну, с тех пор как я ее купил, — и я, по правде, не уверен, что это ей не повредит. — Не беспокойтесь, мы будем осторожны, — сладким голосом заверил его Тео. — Если очень уж разойдемся, переберемся на пол. — Ах ты шалунишка, — Борей потрепал его по щеке. — Ну что же, устраивайтесь с удобством, осваивайте кровать, если хотите, а мне пора. Приходите к началу и подойдите к администратору, он вас посадит. Зайдешь ко мне после первого действия, Вилли? Антракт длинный, и мне скучно. А юный Теодор может посетить Фойе для держателей лож. Там в антракте можно встретить моих балерин, хотя я этого и не одобрял никогда. Наконец Борей закончил с инструкциями и упорхнул, впервые за этот бесконечно долгий день оставив Вильфрида и Тео наедине. — Ну, и что теперь? — осведомился Тео, вставив в рот сигарету. — Не курил бы ты тут, — с беспокойством заметил Вильфрид. — Тут все очень ценное и великолепно горит. — Я видел, как он курит в этой квартире. — Но он хозяин. А если мы испортим тут... ну… — Вильфрид озадаченно взял с полки и повертел в руках невзрачное треснувшее чайное блюдечко, после чего бережно вернул его на прежнее место, — хотя бы вот эту реликвию, мне будет очень неловко. Вообще удивительно, что он пустил нас сюда, да еще оставил одних. Он, знаешь ли, подцепил от Сергея Павловича этот микроб коллекционерства и ужасно трясется над своими сокровищами. — Я готов в любой момент отсюда убраться, и его коллекция будет в безопасности, — Тео все-таки убрал сигарету, не закурив, но крайне неохотно. — Тео. Хватит это обсуждать. Только подумай — великий человек пригласил нас пожить в своем доме!.. Кстати, нам тоже пора собираться в театр. — Вильфрид, — Тео подошел и заглянул ему в глаза, — Вильфрид, я серьезно. Я знаю, что я ничто по сравнению с ним. Нет, я не издеваюсь, я искренне говорю. Он красивее меня. Умнее. Интереснее. Талантливее во всем. Он прекрасен. Я понимаю, что ты предпочитаешь его мне. Я бы и сам на твоем месте так поступил. Я ни в чем тебя не буду винить и цепляться за тебя тоже не буду. Поэтому просто скажи: “Тео, давай останемся друзьями”, — и я… — Нет! — Вильфрид, который на протяжении всего этого монолога нетерпеливо мотал головой, наконец-то смог вставить слово. — Тео, дорогой, ты нужен мне, и я люблю тебя. Я не могу сказать, что кто-то из вас красивее, умнее или лучше. Вы совершенно разные. И мои чувства к вам тоже разные. Тебе решительно нечего опасаться. Тео мрачно молчал, и тогда Вильфрид обнял его и нежно коснулся губами его щеки. — Я для тебя просто синица в руках, — буркнул Тео. — Ты знаешь, что он тебе никогда не достанется. Вот сейчас он избавится от меня и сразу растеряет весь интерес к тебе. Опять вернется к своим князьям Монако, Жанам Кокто и старикашкам из ателье. А этот глупый маленький Тео всегда рядом, правда? — Любовь моя… — ласково и печально вздохнул Вильфрид. — Не спорь, я знаю. И это ужаснее всего — когда тобой довольствуются за неимением лучшего. Я не столь прекрасен, как месье Лифарь, но я, — Тео возвысил голос, — тоже чего-то стою! И я не хочу, чтобы ко мне так относились! — Я к тебе так не отношусь, — Вильфрид погладил его по щеке. — Ты единственный. Просто я… очень люблю балет. Ты ведь признаешь за мной право иметь это увлечение? — Если ты клянешься, что это увлечение больше никогда не выйдет за рамки умозрительного любования, — гнул свое Тео, но уже чуть спокойнее. Слушать красивые речи Вильфрида было приятно и лестно. — Я ведь клялся еще вчера. Ах, Тео, может быть, сегодня вечером и ты наконец-то полюбишь балет, и мы будем восхищаться моим Бореем вместе? Вильфрид осторожно опустился в антикварное кресло в стиле бидермейер, поерзал в нем, убеждаясь, что оно держится, и протянул руки к Тео: — Иди ко мне. — Просто так ты не отделаешься, — буркнул Тео, расстегивая пиджак. — Я не любил бы тебя так сильно, если бы с тобой было просто, — Вильфрид поймал его за руку и нежно, но настойчиво привлек к себе на колени. — Ну как? — спросил он, целуя Тео. — Уже лучше? Желание дуться понемногу проходит? — Еще не совсем, — Тео жмурился, запрокидывая голову и подставляя губы. Он хотел бы повернуться и сесть так, чтобы они с Вильфридом оказались лицом к лицу, но в проклятом кресле было слишком тесно, и Тео мог только прижаться к Вильфриду спиной. Рука Вильфрида пробралась под расстегнутый пиджак, раздвигая все новые слои ткани, и в конце концов дразняще прикоснулась к животу Тео. Тот взволнованно выдохнул и откинул голову на плечо Вильфрида, не отталкивая его, но пока и не поощряя, давая ему возможность самому решить, ограничиться лишь этим или загладить свою вину, отвлекая от неприятных мыслей о Борее. Кстати о Борее — он и сейчас, спустя десять лет, предпочитает быть снизу? Тео забыл спросить об этом, когда Вильфрид рассказывал ему свою историю. Но почему, скажите на милость, он сам думает о Борее в такой момент? Они чуть не опоздали в Опера и пробрались на свои места в бенуаре, когда в зале уже погас свет. Если бы не строго поджимавший губы капельдинер, как Вергилий в персональном аду для Тео, указавший кратчайший путь, они бы привлекли к себе неодобрительное внимание всех соседей, бестолково плутая в темноте. Тео снова был не в духе, хотя Вильфрид очень постарался привести его в хорошее настроение и ему это даже почти удалось — пока рядом не было Борея. Но Опера была царством Борея, и Вильфрид мгновенно подпал под тот же самый гипноз. Сначала он переживал из-за того, что у него, видите ли, не было времени составить достойный и исполненный глубокого смысла букет для Борея, и пришлось ограничиться просто охапкой роз, схваченной в цветочном магазине. Но едва они заняли свои места, как он совершенно забыл и о цветах, и о сидящем рядом Тео и при первых же звуках увертюры погрузился в блаженный транс. Спектакль словно был задуман как апофеоз Борея. Он играл принца, которого весь первый акт чествовали и которому поклонялись самым смехотворным образом. Он еще ничего не успел станцевать, только вышел из-за кулис в пышной мантии и в шляпе с перьями — а в зале уже громовые овации. На сцене в это же время вокруг него танцевали, ему подносили гирлянды цветов, кордебалет ходил мимо него бесконечными торжественными процессиями. При этом, на взгляд Тео, он не сделал ничего особенного, лишь немного потанцевал с девушками в середине и исполнил короткую меланхоличную вариацию под печальную музыку в самом конце акта. И за это его называют величайшим танцовщиком наших дней? Интересно было бы знать, он в самом деле великий танцовщик или его просто договорились считать таковым все эти люди, заполняющие зрительный зал, которые на самом деле просто все как один, и мужчины и женщины, хотят залезть к нему в штаны, но нужно же придумать этому какое-нибудь возвышенное объяснение? Вот как Вильфрид придумал, что всего-навсего любит балет. Все гладко, стерильно и общественно приемлемо. Благородное дорогостоящее хобби для утонченных взрослых людей. А на самом деле цена балету — Фойе для держателей абонементов, где можно за пару побрякушек выбрать девицу на свой вкус. Или, для ценителей азарта и препятствий на пути к цели, добиться проходки в артистическую уборную к приме. Или к премьеру. А дальше — насколько хватит смелости у поклонника. Кто-то будет годами носить букеты и умирать от счастья, если кумир примет приглашение на совместный ужин в уютном ресторанчике. А кто-то, подобно Вильфриду, не тратит времени и через неделю знакомства укладывает кумира сотен людей — под себя. Когда кончился первый акт, Вильфрид сказал, что собирается зайти к Борею в уборную. — Тебе, на самом деле, тоже стоит пойти, — добавил он, обращаясь к Тео. — Он ведь и тебя пригласил на свой спектакль. Теперь мы оба должны поблагодарить его и сказать, как нам понравилось. — А если мне не понравилось? — поинтересовался Тео. — Тогда хотя бы сделай вид, — ответил Вильфрид тоном бесконечно терпеливого взрослого, пытающегося найти общий язык с блажным дитятей. — Пожалуйста, не заставляй меня больше краснеть за тебя. Артистическая уборная Борея оказалась, как и следовало ожидать, страшно помпезным помещением, обставленным мебелью в стиле ампир, со стенами, обитыми шелковыми обоями. Обои, впрочем, было почти не разглядеть, потому что стены были завешаны афишами, изображающими Борея во всех видах, преимущественно полуобнаженным или почти совсем обнаженным. Он явно предпочитал спектакли с необременительными костюмами. “Лебединое озеро”, в котором принц большую часть действия разгуливает не просто одетым, но и в длинном плаще, скрывающем фигуру, наверное, было для него той еще пыткой. Уборная была заполнена посетителями — преимущественно дамами в вечерних туалетах, мехах и драгоценностях, хотя некоторое количество господ тоже явилось покапать слюной. Сам Борей восседал в глубоком кресле, заботливо уложив на табурет ноги в толстых шерстяных гетрах поверх трико. Он болтал с посетителями, шутил, смеялся, принимал комплименты и умудрялся одновременно подписывать карточки и программки, пить чай, закусывать его кусочком сахара и курить сигарету. Тяжелый грим и белокурый парик, вблизи и в обычном освещении смотревшийся неестественным и грубым, делали его похожим на размалеванного идола какого-нибудь дикого культа, подразумевавшего ритуальные оргии. Но все пристутсвующие мечтали об этой оргии, луперкалиях или чем-то подобном, как о величайшей чести. Как жаль, читалось на лицах гостей, что впереди еще второй акт, и нужно будет еще раз пробиваться сюда, чтобы поучаствовать в захватывающей церемонии раздевания артиста. Как знал Вильфрид, в царской России в этом балете было аж три акта с двумя антрактами. Но французская публика не выдержала бы такой продолжительности, и еще Сергей Павлович сократил действие почти вдвое. Заметив Вильфрида, Борей царственным жестом протянул ему руку как для поцелуя и лишь в последний момент повернул ладонь для рукопожатия. Вильфрид, впрочем, был готов приложиться к его руке, он бы и ноги охотно облобызал, это было по нему видно, но его заставляли держаться в рамках приличий светские дамы и господа. Он рассыпался в похвалах, частил непонятными для Тео балетными терминами на французском, присовокупля к каждому похвальный эпитет. Борей с тонкой улыбкой внимал этому славословию. Тео понял, что больше не может это выносить. Эта болезнь у Вильфрида неизлечима. Он, Тео, всегда будет где-то на заднем плане, в тени Борея, но быть в тени он не умел. Значит, решено, он просто уйдет. Вильфрид как раз на время замолчал, вернее, его перебила дородная дама, которая, в свою очередь, принялась осыпать Борея лестью (подумать только, у них еще и конкуренция за это была!). И Тео сказал ему на ухо: — Я устал. Пойду лучше домой. — Не глупи, — не оборачиваясь пробормотал Вильфрид, пожирая глазами Борея. — Серж, дорогой, тебе не жарко сидеть в парике? Я беспокоюсь, что ты перегреешься. Может, снимешь пока?.. — Да ты шутишь, — отозвался Борей, — он держится на сотне шпилек, не меньше. Я посинею, пока их выну, а потом вставлю обратно. Все засмеялись, а Тео, не пытаясь больше привлечь внимания Вильфрида, выскользнул за дверь. Никто не препятствовал его побегу. Ни него вообще никто не обращал внимания, когда он, путаясь в лабиринте закулисных помещений, узких, темных, захламленных всякой всячиной и не знавших ремонта со времен Гарнье, бежал прочь. Через служебный вход он выскочил прямо в озаренное тысячью хрустальных светильников фойе. На него заинтересованно уставились потягивающие шампанское гости в шелках и драгоценностях, явно пытаясь сообразить, как фамилия этого хорошенького юного артиста, и стоит ли он того, чтобы попросить автограф или даже позвать на приватный ужин. Но Тео промчался мимо, по роскошной мраморной лестнице, не замечая красот по-дворцовому парадных залов и галерей царства Борея. Только оказавшись на улице, он чуть перевел дух. Тут Тео с досадой вспомнил, что не знает, как называется улица, на которой живет Борей. Очень приблизительно он восстановил в памяти, как они с Вильфридом пешком шли оттуда в Опера, завернув еще в цветочный магазин, и поплелся в том направлении, но, конечно же, скоро заблудился. В поисках нужной улицы Тео несколько раз заглядывал в бары опрокинуть стаканчик, как и подобает человеку, у которого только что трагически оборвалась любовная связь. Наконец он вышел на улицу Лавуазье, всю дорогу выпрашивая у недоумевающих прохожих и выпивох в барах, где тут кладбище Мадлен, Людовик Восемнадцатый и жирондисты — единственный запомнившийся ему ориентир. Втайне он надеялся, что Вильфрид опомнился, когда он ушел, сорвался следом и теперь вполне может оказаться дома и ждать его, умирая от тревоги, ведь Тео шел так долго… Но консьерж сказал, что нет, никто не приходил, и выдал ему ключ от квартиры. Значит, Вильфриду все равно, что Тео ушел, и он спокойно остался досматривать балет. Может, даже вздохнул с облегчением и подумал: “Тем лучше”. “И очень хорошо, и прекрасно!” — зло сказал себе Тео и принялся распихивать по чемоданам немногочисленные вещи, которые успел достать ранее. Сейчас он попросит консьержа вызвать такси и вернется в отель, а завтра озаботится обратными билетами. Нельзя сказать, что Вильфрид отнесся полностью безразлично к исчезновению Тео. Напротив, эта нелепая мальчишеская выходка существенно подпортила ему удовольствие от второго акта. Но, конечно, бросаться за Тео вдогонку он не стал. Борей будет оскорблен, и вообще, какого черта? Неужели он должен отказываться от просмотра великолепного спектакля, только потому что его любовнику что-то там приспичило? Они с Тео уже всесторонне обсудили эту проблему, которая на самом деле никакая не проблема. Остался позади спектакль, долгая церемония поклонов, поднесение букетов, вызовы за занавес Борея и его партнерши, — и вот уже Вильфрид выходит через артистический подъезд следом за Бореем, с трудом удерживая в обеих руках целую гору цветов. Сам Борей шел впереди, неся только один букет — случайно или нет, но это были розы от Вильфрида. Он всегда забирал домой все поднесенные ему после спектакля цветы, даже если унести эти охапки было проблематично. Забирал и подарки от почитателей: от наивных открыток с картинками и словами любовных признаний до всевозможных странных сувениров. Кроме, разве что, ношеного дамского белья, которое ему тоже, случалось, дарили, что Вильфриду было уже совсем непонятно и даже дико, но Борей не удивлялся. Он, конечно же, не мог не задержаться, чтобы пообщаться с толпящимися у подъезда поклонниками. “Интересно, — думал Вильфрид, ожидая, когда Борей раздаст автографы, — кем они считают меня?” Впрочем, они, скорее всего, вовсе его не замечали. Наконец Борей выбрался из окружения поклонников и нырнул в ожидавший его лимузин, поманив Вильфрида за собой. Кое-как они уместились на заднем сидении вместе со всеми букетами, сразу наполнившими салон тяжелым влажным благоуханием. Борей что-то тихо сказал шоферу и задернул шторку, отделявшую пассажирское сидение от водительского, после чего устроился под боком у Вильфрида, склонив голову ему на плечо. — Я так рад, что ты приехал, — прошептал он. Вильфрид окаменел, не зная, что делать. Борей вел себя как обычно. Не в первый раз они вот так возвращаются вместе после спектакля. Но ведь обстоятельства изменились! Вильфрид отодвинулся бы со всей возможной деликатностью, но места для такого маневра совсем не было: со всех сторон громоздились проклятые букеты. — Ты чем-то недоволен? — спросил Борей. — Да… — Вильфрид потер лоб. — Тео куда-то исчез. Вернее, я, кажется, знаю, куда, он сказал, что устал и хочет домой… Надеюсь, он так и поступил, а не наделал глупостей. — Ах, вот оно что. А я как раз хотел спросить, куда ты его так ловко спровадил. — Я бы никогда не поступил так с ним. Серж, пойми, я… у нас с ним, кажется… — И Вильфрид снова не нашел в себе сил сказать: “Любовь”. Это обидит Борея. Борей тоже нужен ему, он неповторимый и бесконечно привлекательный, вот даже сейчас, когда немного рассеянный и усталый после долгого дня и спектакля. В такие моменты, как знал Вильфрид, он особенно томен и податлив в постели. От него пахло не парфюмом и табаком, как обычно, а мылом и спиртовыми лосьонами, которыми он смывал грим и трудовой пот. Вильфрид прежде любил сцеловывать этот запах, чтобы снова чувствовать вкус кожи самого Борея. Словно прочтя его мысли, Борей улыбнулся и взял его руку в свою, крепко сцепив пальцы. Вильфрид вздрогнул, будто обжегшись. Этому нужно было срочно положить конец. И он храбро продолжил: — У нас с Тео серьезные отношения. — А со мной у тебя разве не серьезные отношения? — нежно удивился Борей. — С тобой — другое. Ты звезда, я твой поклонник. Мы не пара любовников, мы даже не друзья, хоть я очень ценю все, что ты для меня делаешь, но дружба подразумевает равенство, которого между нами нет. Ты всегда на пьедестале, а я всегда внизу. Я не жалуюсь и не протестую, это вполне справедливо. Я просто объясняю, какое место ты занимаешь в моей жизни. Борей выслушал Вильфрида, не перебивая. Он чуть прикрыл глаза, по его прекрасному, но заметно уставшему от грима лицу пробегали уличные огни и отсвет фар встречных машин. — Но ведь наши отношения, каковы бы они ни были, тоже важны для тебя, — заметил он, — и ты не откажешься от них ради этого мальчика, у которого только одно достоинство — юность. А этот очаровательный недуг, знаешь ли, быстро проходит. — И Борей с кокетливой озабоченностью поглядел на свои руки — хрупкие, тонкие и холеные, на запястье — элегантный браслет золотых часов, на мизинце — тяжелый старинный перстень с огромным алым камнем. — У Тео, на самом деле, много достоинств, — осмелился возразить Вильфрид. — Он честный, он искренний, он храбрый… Я был бы счастлив, если бы вы симпатизировали друг другу хоть немного. — Я не могу симпатизировать пустому месту, уж прости, Вилли. Но я совершенно не возражаю против его присутствия, если ты не заметил. А вот он против моего — возражает. И ты сейчас идешь у него на поводу. — Я не иду… — Тогда, — Борей приблизил губы к его уху, — ты проведешь эту ночь со мной. Его можешь деть куда хочешь, хоть под кровать, в самом деле. Вильфрид нервно рассмеялся. — Серж, дорогой, ты ведь можешь получить это от кого угодно. — Вот именно. Значит, и от тебя тоже. — Я не могу. Прости. Не сердись на меня. — И не думаю сердиться. Не из-за чего. Ведь все будет так, как я сказал, — Борей прикрыл глаза и потянулся к губам Вильфрида. — Мы оба это знаем. Вильфрид задержал дыхание в ожидании поцелуя, но его не последовало. Борей отстранился с кошачьей неторопливостью. — Я заставлю тебя просить об этом, — пообещал он. — Очень долго и отчаянно просить. Мой датский дожик слишком привык, что котенок сам идет в руки, и начал капризничать. Лимузин остановился возле дома на улице Лавуазье, и Вильфрид вновь поспешил за Бореем в подъезд, кое-как обхватив обеими руками все букеты, исколов все руки шипами роз и усеивая лестницу дождем лепестков. Борей быстро спросил что-то у консьержа, получил в ответ утвердительный полупоклон и хмыкнул: — Твой маленький граф уже дома. Вильфрид убедился в этом, едва переступив порог квартиры, — споткнулся о чемодан Тео, выставленный прямо в дверях. Сам Тео тем временем выбрался откуда-то из темноты, волоча второй чемодан. При этом он задел краем чемодана картину, прислоненную к стене, и она с грохотом опрокинулась. — Осторожнее! — вскрикнул Борей, уронил букет роз прямо на пол и кинулся подбирать упавшее полотно. — Если я вдруг что-то ненароком сломал или разбил, — холодно ответил Тео, — пришлите мне счет. Или вручите прямо Вильфриду, он поверенный в делах моей семьи. Я возмещу любой ущерб, не сомневайтесь. — Охотно верю, юный бездельник, — огрызнулся Борей, бережно прислоняя картину к стене и ощупывая золоченую раму, — что у тебя куча денег, из которых ты сам не заработал ни кроны или как там называется ваша валюта. Но стоимость всех этих предметов выражается не только в деньгах. Проще говоря, я тебя убью, если сломаешь хоть что-нибудь. — Правда? — внезапно заинтересовался Тео, бросая на пол свой второй чемодан. Он ни разу не взглянул на Вильфрида, зато вперил злобный взгляд в Борея. — А мне кажется, здесь полно хлама, который давно просится на свалку. — И он молниеносно схватил с полки надколотое блюдце, озадачившее еще днем Вильфрида. — Немедленно. Положи. Это. На место, — всполошился Борей, делая шажок к Тео. — Ты даже не знаешь, что это, маленький варвар. Вильфрид, который до сих пор бестолково топтался у порога, не зная, куда девать цветы, наконец-то догадался сгрузить их на комод и тоже бросился к Тео. — Милый, прекрати это, пожалуйста. — Ты слышал, как он меня назвал? — обратился Тео к Борею. — “Милый”. А тебя он как называет? “Мой божественный”? “Мой великолепный”? “Мое солнце и звезды”? — Он называет меня котенком, — Борей растянул губы в ухмылке. — И множеством других имен, которые я могу повторить тебе лишь на ушко. А то Вилли смутится и начнет оправдываться, что все это было сказано в эротическом помешательстве. — Господа, о чем вы спорите! — волновался Вильфрид. Но господа уже были не в состоянии прислушаться к гласу разума. Целый день они шли к этому моменту и собирались теперь извлечь из него все. — А я слышал, что “котенком” тебя прозвал кое-кто другой, — Тео осклабился, зеркаля ухмылку Борея. — Старая жирная туша в чирьях, которая тебя трахала, а ты делал вид, будто в восторге. — Фи, что за выражения, — Борей сделал движение, будто хотел зажать нос, спасаясь от дурного запаха. — И представления о жизни потрясающе вульгарные. Стыдись. Ты граф или извозчик? — Ах, простите, что задел ваши тонкие чувства, но я нахожу, что мы тут слишком погрязли в жеманстве! — и с этими словами Тео от души размахнулся и грохнул об пол блюдце, которое все еще было у него в руках. Борей мгновенно растерял свой иронично снисходительный тон. Он смертельно побледнел и издал страшный вопль, как если бы на глазах у матери швырнули со скалы младенца. Даже Вильфрид испуганно отшатнулся в сторону, чуть не сшибив плечом какую-то обмотанную тряпками скульптуру с ее постамента. На его счастье, Борей был сосредоточен на трагедии с блюдцем и новой опасности для своих сокровищ не заметил. — Чудовище! Варвар! Дикарь! — вопил Борей, заламывая руки. Он упал на колени с большим чувством, чем Альбрехт перед могилой Жизели, и принялся дрожащими руками сгребать осколки. Тео демонически захохотал и сорвал со стены старенькую потрепанную афишу. Как успел рассмотреть Вильфрид, на ней в стилизованной манере был изображен Нижинский в роли Фавна и стояла дата: 1912. Мгновение — и лист ватмана был разорван надвое. Борей бросился было спасать афишу, но не успел. А Тео уже схватил какую-то старую и ветхую книгу из неряшливой стопки, громоздившейся на полу, и хотел оторвать переплет, но Вильфрид успел сгрести его в объятия и прижал его локти к бокам, не давая расправиться с книгой. — Тео! Что ты делаешь? Для чего? Зачем? — Пусти! — вопил Тео, вырываясь и лягаясь. — Ненавижу тебя! — Детка, но что я такого сделал? — Вильфрид напрягал все силы и старался его обездвижить, потому что вокруг было множество хрупких предметов, которые беснующийся Тео мог повредить, даже не имея такого намерения. — Ты бросил меня! Нет… Лучше бы ты бросил меня, чем терпеть все эти унижения сегодня! Я никому такого не прощу, особенно тебе, ты, скотина! — Но Тео, — Вильфрид сжал его плечи, заставляя смотреть на себя, — мы же с тобой все выяснили. Я люблю тебя, Тео, ты слышишь, я люблю тебя. — Он чудовище, не заслуживающее ничьей любви! — вскричал Борей, трагическим жестом прижимая к груди осколок блюдца и половину афиши. Вильфрид увидел, что его синие глаза полны слез. — Боже, Серж! — взмолился он, с трудом удерживая снова задергавшегося Тео. — Ты хочешь, чтобы от твоей коллекции осталось хоть что-нибудь? Если да, то придержи язык. — Ах, так ты только ради его коллекции заговариваешь мне зубы! — с торжеством вскричал Тео, отчаянным усилием высвободился и, прежде чем его успели остановить, все-таки разорвал пополам злосчастную книгу. Борей издал еще один полный муки и ужаса стон. Вильфриду показалось, что он сейчас лишится чувств или вцепится в горло Тео голыми руками. Или попытается вонзить ему в сердце острый осколок блюдца. Но нет — он вдруг выдвинул ящик комода и безошибочно извлек оттуда нечто, оказавшееся пистолетом (8). Старинным, но, возможно, вполне рабочим и даже заряженным, а Борей, судя по тому, как он умело взвел курок, знал, как с ним обращаться. — Серж! Остановись! — ахнул Вильфрид. Он слишком хорошо знал, как трепетно Борей относится к своей коллекции. И был совсем не уверен, что пистолет — это просто шутка. Приглядевшись, он понял, что уже видел это оружие раньше. Борей, хвастаясь приобретением, говорил, что из этого пистолета сто лет назад убили одного русского поэта. — Тео! Прекрати этот цирк, не провоцируй его! Но Тео только вызывающе засмеялся, стоя прямо перед Бореем и позволяя тому целиться куда угодно. — Чайное блюдце из сервиза Пушкина (9), — весь трепеща от ярости, прошептал Борей и навел черное дуло пистолета на Тео. — Эскиз афиши, выполненный Бакстом. Первое издание “Маленьких трагедий”. — И один балетный кумир, который завтра уже перестанет быть всеобщим кумиром и пойдет в тюрьму за убийство, — скучливо договорил Тео и снял с лацкана невидимую пылинку. — У меня есть друзья на самом верху, — улыбнулся Борей. — Ты даже не представляешь, какие. Мне ничего не будет. — Стреляй уже, позер, — теперь Тео придирчиво разглядывал свои ногти. Но Вильфрид прекрасно видел, что Борей нисколько не позирует: его рука, державшая пистолет, была опасно напряжена, ноготь пальца, лежащего на курке, совсем побелел. Тео, при всех своих стараниях сохранять ироническое спокойствие, тоже мелко дрожал от напряжения. За все годы адвокатской практики Вильфриду еще не приходилось организовывать примирение сторон в таких безумных условиях. — Серж, — сказал он самым мягким успокаивающим тоном, на какой был способен, — пожалуйста, не делай этого. Мы возместим ущерб — и я сейчас не только о деньгах. У матери Теодора есть знакомства при дворе — я имею в виду наш датский двор. Достанем тебе русскую Библию принцессы Дагмар (10) или что-то такое. В подарок. Ты ведь ее хотел, я помню. Мы сделаем все, что ты скажешь. — Все, что скажу? — мрачно переспросил Борей, но рука с пистолетом не дрогнула. — Да, да! — обнадеженный началом переговоров, вскричал Вильфрид. И предостерегающе стиснул плечи Тео, чтобы тот не вздумал все испортить. — Тогда уговори меня лечь с тобой в кровать. И доставь мне удовольствие. У меня что-то пропало настроение. А мальчишка пусть убирается. Вильфрид скорее почувствовал, чем услышал, как Тео набрал в грудь воздуха для нового оскорбительного спича, и проворно зажал ему рот рукой. — Нет, Серж, так не пойдет, — ответил он. — Нам нужно учитывать интересы Тео тоже. Ты, конечно, можешь пристрелить его, но пока этого не случилось, он способен выкинуть что-то еще. Так что давайте будем все благоразумны. — А какие у него интересы? — осведомился Борей. — Какого черта тебе вообще надо? — обратился он к Тео, который по-прежнему вынужденно безмолвствовал, потому что Вильфрид зажимал ему рот. — Он любит тебя и никуда от тебя не денется. Скоро вы с ним вернетесь в свою Данию, и все пойдет по-прежнему. Жалко тебе, что ли, если мы с ним… ну даже, допустим, переспим раз-другой? Что изменится, сам подумай? Это длится между нами почти двенадцать лет. Лучше сам развлекайся, пока вы в Париже. Если ты не против девочек, дам адрес шикарного места, называется “Один-два-два”, запомнишь на всю жизнь. С мальчиками договаривайся сам, но могу подсказать, где искать. — Я думаю, ему не нужны ни девочки, ни мальчики, — ответил вместо Тео Вильфрид, чувствуя себя нянькой при двух капризных детях. — Он недоволен, потому что думает, что я уделяю ему меньше внимания, чем тебе. Он еще ребенок… — При этих словах Вильфрида Тео вытаращил глаза, протестующе замычал и принялся дергаться и извиваться. — Вспомни себя в его возрасте. Борея позабавил вид негодующего Тео. Он хохотнул и наконец-то опустил пистолет, но продолжал рассеянно вертеть его в руках. — В этом возрасте я был умнее. Но… Что ж, Вилли, придется тебе сегодня поднапрячься и уделить равное внимание нам обоим. Юный Теодор может остаться здесь, если будет хорошо себя вести, а это все в твоих руках. И если он снова захочет поиграть в Герострата... — Борей взмахнул пистолетом, и вдруг оглушительно грохнул выстрел, тесная комната наполнилась дымом, и остро запахло порохом. Вильфрид инстинктивно прижал к себе Тео в запоздалой попытке закрыть от пули своим телом, но, когда дым чуть рассеялся, убедился, что Борей выстрелил в дубовую межкомнатную дверь. Борей был абсолютно спокоен: — Должен же я был его разрядить. Чего вы все так всполошились? — снисходительно объяснил он, когда Тео и Вильфрид в один голос вскрикнули. — Однако это уникальное чувство — нажать на тот самый курок… — Синие глаза заволокло мечтательной дымкой. — Я бы никогда не выстрелил в Александра Сергеевича… — Он сумасшедший, — одними губами прошептал Тео, прижимаясь к Вильфриду вполне искренне. — Еще какой-то Александр.. — Он настоящий артист, всегда и во всем, — вздохнул Вильфрид. От пережитого сердце колотилось где-то в горле. Борей не спеша подошел к ним. — А теперь обними меня так же, как обнимаешь его, — потребовал он у Вильфрида. — Мы должны получить одинаковое внимание. Иначе я тоже обижусь и заряжу пушку еще разок. Пули у меня есть и порох тоже. — Пока ты ее заряжаешь, — немедленно вскинулся Тео, — я еще немного разберу твои завалы и расхламлю твою замечательную квартиру. — Ладно, ладно, не начинайте сначала, — поспешно вмешался Вильфрид и обнял Борея одной рукой, второй продолжая обнимать Тео. Тео тихо зашипел. Локоть Борея неудобно и больно упирался ему в бок, и пришлось приобнять его, чтобы чуть изменить позу. К удивлению Тео, Борей тут же повторил его жест, и узкая горячая ладонь аккуратно легла на рубашку на груди Тео, под расстегнутым пиджаком. Он был совсем близко, и Тео невольно засмотрелся снова в глаза невероятного цвета, на кошачьи скулы, чувственный рот, аккуратную, будто нарисованную родинку на щеке, нежную ямочку на подбородке. Собственная готовность мгновенно подпасть под чары Борея испугала его. Этак он быстро станет еще хуже Вильфрида. Но это был долгий день, Тео тоже устал и воля к сопротивлению и борьбе как-то притупилась под воздействием близости этого странного существа. Люди такими не бывают. Такими изменчивыми, яркими и возмутительно красивыми. Будто прочитав его мысли (или они были слишком красноречиво написаны на лице), Борей медленно растянул губы в улыбке, глядя прямо ему в глаза. И тут Тео заметил, что Вильфрид тоже смотрит на Борея так же завороженно и жадно, как и он, но это впервые за весь день не вызвало в нем протеста. И… Тео не отследил, кто сделал первый шаг, но, в общем, уже через мгновение они с Вильфридом вдвоем целовали Борея — его шею, его лицо и, по очереди, его рот. А тот не выказывал ни удивления, ни протеста. Довольно скоро Тео стало раздражать, что на Борее слишком много одежды, и он нетерпеливо принялся раздевать его. Вильфрид ему помогал. Его извечное благоразумие удачно дополняло порывистость Тео. Так, он заботливо забрал и положил на полку запонки Борея работы Лалика в виде миниатюрных бабочек, а потом положил туда же булавку для галстука — третью бабочку. Тео, уж конечно, просто побросал бы все это на пол, а потом бы они никогда не нашли этих крохотных драгоценностей в захламленной квартире. Едва ослаб узел шелкового галстука, более не сдерживаемый булавкой, Тео мгновенно сорвал его и распахнул воротник рубашки, стремясь добраться языком до ключиц. И теперь уже Вильфрид вынужден был теснить плечом Тео, чтобы и самому добраться до Борея, расстегнуть сорочку донизу и, благоговейно упав на колени, выдернуть ее из-за запутавшихся и перекрученных второпях подтяжек. Борей же милостиво поощрял обоих легкими касаниями рук, ничего не запрещая, полностью открытый и расслабленный, будто ничего другого и не ждал. Так по едва заметному нажиму на затылок Вильфрид понял, что на верном пути, и дрожащими руками жадно взялся за мелкие пуговки на брюках Борея. А ведь когда-то так ломался, смущался и не хотел перешагнуть эту границу. Тео Борей меж тем привлек к себе и принялся целовать, одновременно раздевая. Прижимаясь к нему, Тео слышал его прерывистые вздохи, чувствовал, как ходит ходуном его грудь, и — что особенно его взволновало — несколько раз Борей жалобно стонал в его рот прямо во время поцелуя. Тео ничем не мог дополнить удовольствие для Борея, только гладил его по спине, по шее, зарывался пальцами в растрепанные волосы и извивался в его руках, позволяя ему ласкать себя. — Он делает это для тебя? — вдруг спросил Борей, целуя ухо Тео. Тео покраснел и мог только покивать. — Это я его научил, — сообщил Борей. — Я научил его всему, что он умеет. Ты должен быть мне признателен. Видишь, как замыкается круг. — Я признателен, — пробормотал Тео, краснея еще сильнее. — Так давай, покажи мне свою признательность, — Борей положил руку ему на плечо и слегка надавил, заставляя опуститься на колени рядом с Вильфридом. — Вилли, иди сюда, скорее!.. Но Вильфрид, прежде чем исполнить это повеление, задержался на полу, чтобы поцеловать Тео, который как раз опустился на колени, и они оказались, таким образом, лицом к лицу. Борей им не мешал. Напротив, его нежные, как у женщины, пальцы тут же запутались в волосах и у одного, и у другого, любовно перебирали пряди, гладили их обоих по затылкам и, едва они прерывали поцелуй, снова сближали их, как заботливый кукловод своих марионеток. — Вы красивая пара, — заметил Борей, понаблюдав за ними. — Я хотел бы увидеть больше. Тео подмигнул Вильфриду. — Покажем ему? — О боже, что мы творим?.. — пробормотал Вильфрид. Он был единственным из всех, кто оставался полностью одетым, даже галстук-бабочка лишь немного покосился. Но его волосы были живописно растрепаны шаловливой ручкой Борея, губы — темно-красные, цвета запекшейся крови, влажно блестящие, глаза подернуты пеленой. Для Вильфрида, всегда безупречного, всегда пребывающего на высоте положения, даже это было слишком и свидетельствовало о полной потере самоконтроля. — Я хочу посмотреть, хороший ли из меня педагог, — хихикнул Борей. — Но это потом. Сперва пусть Теодор покажет своим умения. А ты, Вилли, иди ко мне. Я хочу, чтобы ты поцеловал меня так, чтобы я забыл, как дышать. И Вильфрид поднялся на ноги, Борей обхватил его шею, и они задохнулись в безумном поцелуе. Тео же занялся предложенным ему лакомством, и это в самом деле оказалось очень вкусно. Впрочем, кто бы сомневался, что Борей восхитителен и на вкус тоже? Оторваться от него было трудно, но Вильфрид тоже был рядом, и его близость волновала Тео. Не прерывая своего занятия, он протянул руку и расстегнул брюки Вильфрида. Тот сперва смущенно отвел его руку в сторону. Но Борей уловил это движение, поймал Вильфрида за запястье и прижал ладонь к своей шее, чтобы не мешал Тео. И Тео продолжал ублажать одного ртом, второго рукой, и ему нравилось видеть, как они оба умирают от удовольствия, особенно Борей, который в конце концов достиг разрядки и обмяк в объятиях Вильфрида, не в силах даже стоять самостоятельно. Вильфрид тоже лучился блаженством, не поймешь — от того что вот так обнимает картинно обессилившую звезду (а Борей, кажется, даже лежа с гриппом выглядел бы красиво и романтично), то ли и от усилий Тео тоже. Вильфрид и Тео все еще были заведены, поэтому перебрались на флорентийскую кровать и занялись друг другом — к удовольствию Борея, который как раз хотел посмотреть. Сначала он оставался почти хладнокровным наблюдателем, даже закурил, вальяжно развалившись в кресле напротив. Но через некоторое время Тео покосился на него и заметил, что сигарета давно уже тлеет, забытая, а глаза Борея светятся как у кошки, готовой прыгнуть, и вот он в самом деле легко переместился с кресла на кровать, и Тео скоро почувствовал, что его сжимают в объятиях не две, а четыре руки — сухие, теплые, уверенные руки Вильфрида и горячие и неожиданно сильные — Борея. Незаметно и текуче Борей протиснулся между Вильфридом и Тео, и Тео принял на себя его вес, вздохнув от удовольствия. — Ты такой милый мальчик, — сказал ему Борей, овевая его лицо дыханием, сухим и обжигающим, как ветер пустыни, — я просто не могу удержаться. Вильфрид быстро понял, что от него требуется, и даже не стал говорить, что это уж слишком. Он беспокоился только о том, возможно ли подобрать позу, удобную всем. Но Борей не возражал против первых неудачных попыток Вильфрида устроиться, а Тео уже не замечал ничего вокруг, только нетерпеливо вздыхал и и елозил спиной по простыне где-то внизу этой кучи-малы. Вильфрид на всякий случай успокаивающе положил ему руку на голову (“Я здесь”), но тот этого даже не заметил. Борей тоже начал проявлять нетерпение — он занял нужное положение куда быстрее и проще, ведь путь уже был проложен Вильфридом и Тео был полностью готов. Вильфриду пришлось позаботиться о Борее, но он хорошо знал, как, знал, что любит Борей и как помочь ему расслабиться. “Это я или Вилли делает ему так хорошо?” — думал Тео, следя за тем, как сладостно Борей жмурится и ловит губами воздух, как запрокидывает голову и замирает, будто прислушиваясь к ощущениям. Он то склонялся к Тео и целовал его, то невероятным образом прогибался назад и подставлял губы поцелуям Вильфрида. А Вильфрид в который раз восхищенно поражался гуттаперчевой гибкости и силе тела танцовщика — казалось, для него не существовало невозможных поз. Борей мог выворачивать бедра под невообразимым углом, требовательно раскрываясь для Вильфрида. Тео из своего положения почти не мог двигаться, с непривычки ему было тяжело (Борей или Вильфрид, а может быть и оба, слишком уж наваливались на него). Но все равно жадно притягивал к себе обоих, насколько мог дотянуться и ничуть не сердился на то, что его так погребли под собой эти двое. Как старинная кровать выдержала этот номер, осталось загадкой. Особенно когда Вильфрид и Борей наконец сумели поймать общий ритм, удобный для всех, и Тео позабыл про все неудобства, сходя с ума от наслаждения: это было в два раза сильнее, чем с одним Вильфридом, в два раза мощнее и энергичнее. Невозможность пошевелиться, самому проявить какую-то инициативу или даже сопротивляться, если ему вдруг что-то не понравится, только усиливала остроту чувств. У него даже слезы брызнули из глаз, когда он кончил. Вильфрид опасался, что после этой оргии их уделом будет раскаяние, стыд и желание все забыть и никогда больше не видеть друг друга, но ничего подобного — они очень уютно валялись в постели все втроем. Борей лежал посередине, Вильфрид и Тео с двух сторон целовали его, любовались им и не могли остановиться. Тео был счастлив, что наконец-то можно дать волю своему восхищению, а не видеть в этом прекрасном существе врага. Они курили сигареты Борея, потому что портсигары Вильфрида и Тео остались где-то в другой комнате вместе с их одеждой, и их было страшно лень искать. Табак был странный — очень крепкий, с ощутимым добавлением острых специй вроде перца и гвоздики. Тео, затянувшись первый раз, закашлялся. — Слишком крепкие для тебя? — улыбнулся Борей. — Это турецкие сигареты. В Париже их не купишь, мне их передает с запасом турецкий посол. — Только не говори, — пробормотал Тео, — что с ним ты тоже спишь. — Он был бы счастлив. По глазам видно. Но за сигареты? Он и так их пришлет. — А ты всегда спишь с кем-то только ради чего-то? — спросил Тео. — Просто так нет? Борей лениво повернулся на бок и щелкнул его по носу. — Ну, вот с тобой и с Вилли — из любви к искусству. Чистая благотворительность с моей стороны. Тео хотел продолжать расспросы: все-таки не может быть, чтобы существо столь совершенное, окруженное толпами почитателй, жило в одиночестве и перебивалось случайными связями. Да любой вцепился был в Борея обеими руками! Но Вильфрид предостерегающе качнул головой, да и по рассеянной улыбке Борея было видно — он наплетет словесных кружев, но ничего не скажет по существу. Но Борей неожиданно развил свою мысль: — Вообще-то и от вас я кое-что получаю. От Вилли так точно. Это драгоценная для меня возможность просто быть с кем-то… иногда. Когда нам обоим этого хочется. Но чтобы при этом меня не связывали по рукам и ногам. — Он по-кошачьи потерся щекой о плечо Вильфрида. — Я терпеть не могу, когда меня ревнуют или пытаются удержать. Не могу принадлежать кому-то. Я мог мириться с этим только ради одного человека на земле, я, скрепя сердце, мирился ради него с такими вещами, что тебе и не снилось. Но раз его нет больше, то котенок отныне гуляет сам по себе. И Борей принялся — не иначе как в порыве благодарности — ластиться к Вильфриду, и в конце концов они увлеклись и снова сплелись в объятии. А Тео долго не мог решить — тоже влезть или воспользоваться уникальным шансом посмотреть со стороны. Если совсем честно, ему хотелось занять место Вильфрида. Борей был такой соблазнительный — гибкий, с атласной смуглой кожей, с узкими, но крепкими, невероятно аппетитными бедрами. Тео погладил длинные, похожие на черный шелк волосы Борея, разметавшиеся по подушке, потом прильнул к нему и принялся целовать и наконец решился и попытался протиснуться между ним и Вильфридом, как это не так давно проделал сам Борей. Вильфрид был готов уступить место Тео, но Борей ласково отстранил его: — Прости, деточка, но это не для тебя. Тео изумленно поднял брови и на мгновение замер, покраснев, уже готовый с извинениями отползти в сторону. Но почему? Тело требовало Борея, в мыслях Тео уже спланировал, что именно с ним сделает, уже почти слышал его вздохи и стоны… Борей взял его лицо в ладони и легко чмокнул его губы. — У меня очень жесткие требования, дорогой. Вилли подтвердит: ужасно жесткие. Поэтому я не каждому доверяю… м-м-м… самое ценное. Не расстраивайся! Мы с Вилли сейчас позаботимся о тебе так, что ты не захочешь ничего лучше. И они действительно позаботились о Тео, честно поделив его между собой, сменяя друг друга на нем и предоставив ему, таким образом, возможность сравнения. Вильфрид был немного жестче Борея, хладнокровнее и сосредоточеннее. Он как-то умудрялся определить, чего хочет Тео, еще до того как сам Тео это как следует осознавал, и выполнял эти желания очень быстро и уверенно. Его тело было приятно тяжелым, но немного слишком сухим и твердым. Борей обожал дразниться и играть. Заняв место Вильфрида, он первым делом с усмешкой осмотрел с ног до головы взмокшего и ошалевшего Тео: — Ты точно хочешь меня? Да? Тогда покажи мне, как ты мне рад. И ладонь Борея лениво сползла с живота Тео вниз, поглаживая. Но того, чего ожидал Тео, он не сделал, а вздернул его бедро вверх и потянулся дальше, нащупывая пальцами чувствительные места, прикасаясь, но пока не проникая внутрь. Тео отчаянно выгнулся, путаясь в разнообразии ощущений — крепкая хватка и быстрое скольжение по члену одной руки, и дразняще-невесомые, такие многообещающие, поглаживая сзади. А Борей радостно смеялся, наблюдая за тем, как он мучается и корчится, разевая рот в беззвучном крике, и довел его почти до истерики, прежде чем подарил разрядку. После этого они уснули все так же втроем, но через некоторое время Вильфрида разбудила возня между Бореем и Тео. Они копошились под одеялом, шептались, смеялись, целовались. — Нет-нет-нет, — взмолился Борей. — Я больше не могу. — Тебе не нужно ничего делать, — взволнованно шептал Тео, продолжая копошиться. — Я сам. Ну пожалуйста! Борей, до сих пор лежавший на спине, перекатился на бок — явно не без помощи Тео — и встретился взглядом с проснувшимся Вильфридом. — Твой мальчишка меня замучил, — пожаловался он. — Будто щенка завел. Думал, будет просто милым, а с ним еще и играть нужно. Все время. Тео вынырнул из-под одеяла и недвусмысленно прижался к его спине, в свою очередь, тесно прижимая его к Вильфриду. — Ты такой сладкий, — уговаривал он, целуя плечо Борея. — Я просто не могу остановиться. Я умру, если ты мне не разрешишь. — Ну что мне с тобой делать, — обреченно вздохнул Борей, но Вильфрид видел, что глаза его смеются, а также осязал некоторые другие признаки того, что Борею не так уж неприятно внимание Тео. — Пользуешься тем, что я так устал и не могу защитить свою честь. И Тео с довольным мурлыканьем забрался на него. Вильфрид и Тео планировали из Парижа отправиться дальше на юг, а затем пересечь всю Францию в обратном направлении, но их отъезд все откладывался и откладывался, и в конце концов они даже перестали заговаривать о нем, смирившись с тем, что весь отпуск проведут в Париже подле Борея, который не мог покинуть свою труппу в разгар сезона. Вильфрид был знаком с большинством парижских приятелей и приятельниц Борея и был равнодушен к этой публике. Какой интерес снова пить чай с Коко Шанель и инквизиторского вида щипчиками обкусывать кусочки с огромной сахарной головы, поданной на стол явно только ради Борея? Или тратить время на светские рауты с богатеями, модными кутюрье, их женами и бывшими русскими аристократами? Но ради Тео, которому все было в новинку, он принимал приглашения. Борей представлял всем Тео как графа фон Криденера, хотя Тео был не против соблюсти подобие инкогнито на случай встречи с многочисленными маменькиными знакомыми. Но Борею достаточно было сказать, что он любит, как произносятся титулы его друзей, и Тео тут же забросил все возражения. На каждом рауте с Тео непременно что-то происходило, и он потом радостно делился впечатлениями с Вильфридом и Бореем. То на него запал Жан Кокто, и Тео весь вечер от него прятался. То, наоборот, какая-то дама, влюбленная в Борея как кошка, ходила за Тео и шипела ему в ухо проклятия. Поведение дамы ужасно насмешило Тео и Вильфрида. Забыв о своих собственных первоначальных сложностях и трениях, они не понимали, как можно ревновать Борея или, наоборот, кого-то ревновать к Борею. Это было так же нелепо, как ревновать солнце, которое, если подумать, тоже светит не всем одинаково — ведь где-то бывает и тень, а где-то вовсе полярная ночь. Когда Борей был занят, Вильфрид и Тео превращались в обычных туристов и методично обходили достопримечательности. Тео, кроме того, тянуло в антикварные лавки, где он все надеялся отыскать какой-нибудь достойный экспонат в коллекцию Борея — взамен тех, которые уничтожил. — Детка, я думаю, он ассортимент этих лавок наизусть выучил, — отговаривал его Вильфрид. — Здесь нет ничего, чем ты можешь его удивить. Если и было что-то, он сам уже это купил. — Но мне хочется что-то подарить ему, — расстроился Тео. — Он-то нам столько всего уже надарил. У Борея была мания совершенно без повода дарить всякие очаровательные мелочи. Особенно Тео возбуждал в нем этот инстинкт дарения. Борей не приходил домой иначе, нежели с парой перчаток, шарфом или элегантной записной книжкой для него. Вильфриду он преподнес флакон “Knize Ten”, сочтя, что этот запах ему подойдет, и оказался прав, потому что Вильфрид с того момента больше никакого другого парфюма не признавал. — Давай в самом деле достанем для него русскую Библию Дагмар, — предложил Вильфрид. — Это его по-настоящему обрадует. Отпуск Вильфрида неумолимо подходил к концу. И если Тео, изъяви он такое желание, легко мог остаться в Париже с Бореем хоть навсегда, адвокату нужно было возвращаться к работе. Тео, впрочем, даже мысль такая не посещала. Он на удивление ясно понимал, что эта сказка должна закончиться. Перед самым отъездом Борей отвез их в Живерни (вернее, это Тео их отвез в автомобиле Борея). Там были сады Клода Моне — частная собственность, ныне принадлежавшая сыну художника, но этот самый сын разрешал Борею приезжать когда угодно, и у Борея имелся даже ключ от полупотайной калитки, через которую они и вошли. — А от Елисейского дворца у тебя нет ключа? — риторически поинтересовался Тео. — Зачем тебе туда? Там скучно, дорогой. Мне больше нравится Версаль. Помню, еще во времена Сергея Павловича мы там репетировали перед спектаклем для каких-то шишек. Прямо во дворце. Я там побродил, посмотрел тайком, что успел. Хотя я тогда мало что понимал в искусстве. Но в Версаль вы можете попасть и сами, а в эти сады — только со мной, поэтому я и решил... О, черт, эта калитка совсем заржавела! Вильфрид помог Борею справиться с замком, и наконец они вошли и оказались среди невероятной, по-летнему пышно цветущей красоты. Тео не мог сдержать восхищенного восклицания. — Я хочу остаться здесь жить, — заявил он, раскинул руки, будто хотел обнять весь сад, и закружился на месте как ребенок. — Хочу стать бабочкой и целыми днями тут летать. Борей подмигнул Вильфриду. — Смотри, он научился любить красоту. Тео налетел на них и обнял обоих сразу. — Ну что вы стоите? Давайте потанцуем! Борей на секунду опешил и удивленно заморгал. Вильфрид с улыбкой наблюдал, как тот силится сообразить, всерьез ли его просят станцевать на голой земле, в ботинках вместо танцевальных туфель, брючном костюме вместо трико и без аккомпанемента. Но Тео уже вовлек их обоих в свой дикий танец посреди садовой дорожки. Сперва Борей пытался делать какие-то па, но потом махнул рукой и беззаботно захохотал: — Игорь Федорович (11) бы оценил. Примерно так со стороны выглядели наши репетиции “Свадебки”. Все скачут как черти, ничего не понятно, ритм чудовищно сложный, его считай нет. Вильфрид быстро выдохся, отделился от трио и опустился на садовую скамейку в окружении азалий, но Тео и Борей никак не хотели оставить его в покое — схватили за руки и потащили за собой, порхать и кружиться вместе. Сноски: 1) Игра слов: “Моему датскому догу (или: Моему великому датчанину). Котенок”. - фр. 2) “Русский балет” (Ballets russes) — антреприза, основанная Сергеем Дягилевым в 1911 году (некоторые исследователи называют 1909 год) и просуществовавшая до его смерти в 1929 году. Труппа гастролировала за границей и имела грандиозный успех благодаря своим звездам — Вацлаву Нижинскому, Тамаре Карсавиной, Анне Павловой и еще множеству балетных легенд. Кроме них успеху дягилевского предприятия способствовали известнейшие композиторы (Рихард Штраус, Сати, Равель, Прокофьев, Дебюсси), хореографы (Фокин, Мясин, Баланчин, Вацлав и Бронислава Нижинские) и художники (Бакст, Бенуа, Матисс, Пикассо), творившие эксклюзивно для “Русского балета”. Труппа имела статус ведущей (и самой передовой) балетной компании в мире, сотрудничать с ней было чрезвычайно престижно, премьеры становились мировыми сенсациями. Революция 1917 года в России застала “Русский балет” во Франции, и мало кто из артистов решился вернуться домой. В 1920-е годы в труппу понемногу начали принимать и западных артистов, но исполнители должны были брать русские сценические псевдонимы. Так, например, англичанин Патрик Хили-Кэй стал Антоном Долиным. Антон Долин — “молодой британец ... обладая исключительной акробатикой, мог творить чудеса. Он был настоящим Красавчиком в “Голубом экспрессе” (1924) — балетной оперетте, получившей название в честь поезда, который в эти бесшабашные годы отвозил отдыхающих на море (музыка Дариюса Мийо, либретто Жана Кокто, хореография Брониславы Нижинской, декорации Анри Лорана)” (с) “Красота от дьявола” Жан-Пьера Пастори (2013). 3) "Зефир и Флора" (1925) — еще один спектакль “Русского балета”. Автор либретто Борис Кохно, хореография Леонида Мясина. 4) Если кто-то не опознал романс, который поет Борей, то это “Песня цыганки” (“Мой костер в тумане светит…”) 5) Харальд Ландер (1905-1973) - датский хореограф, с 1932 по 1951 годы - художественный руководитель Королевского балета Дании. Также много работал во Франции. 6) Наташа Палей — актриса и светская львица. Дочь великого князя Павла Александровича от морганатического брака. Была близка к Лифарю. 7) “Послеполуденный отдых фавна” — короткий балет с отчетливо-эротическим подтекстом. Самолично поставлен и впервые исполнен Нижинским в 1912 году. Этот балет — одна из любимых вещей в репертуаре Лифаря, которую он исполнял с большим чувством и удовольствием. 8) http://static.diary.ru/userdir/2/8/0/8/280817/86333360.jpg — Лифарь с подлинным дуэльным пистолетом, из кторого был смертельно ранен А.С.Пушкин. Около 1937 9) Серж Лифарь, как сказали бы сейчас, был видным членом фэн-клуба А.С.Пушкина. Он увлеченно коллекционировал артефакты, связанные с Пушкиным. В том числе за огромные по тем временам деньги скупал подлинные рукописи поэта. 10) Датская принцесса Дагмар, в православии Мария Федоровна, была супругой Александра III. После революции вернулась в Данию. 11) Композитор И.Ф.Стравинский, писавший музыку в том числе для постановок Дягилева.