Королевство

Зима в Зальцбурге — время холода и сказок. Мягкий белый снег, кажется, приносится с гор и укутывает всё — дороги, дома, бродячих собак, людей. Будто весь мир становится диковинной игрушкой – городом внутри шарика из тонкого хрусталя: встряхни его – и пойдёт ненастоящий снегопад. Ты видел такие шарики, Вольфганг? Всё засыпает, замирает вся городская жизнь, а запряженные в городские экипажи лошади с мохнатыми копытами фыркают и выдыхают облачка пара, колокольчики на их упряжках тихо звенят. И я понимаю, что я действительно в сказке. Помнишь, рано или поздно мы с тобой хотели вернуться сюда? Правда, тогда мы были совсем детьми. Вольфганг, сейчас мне уже… страшно подумать… 78 лет. И я не вижу всего этого – ни снега, ни красных черепичных крыш, ни серого неба. Даже если я возьму в руки тот хрустальный шарик – когда я не потеряла ещё зрения, его привезла мне дочь, — то для меня он будет похож лишь на маленькую круглую ледышку. Такую, в которую, кажется, превратилось моё сердце. А может, все сердца с годами превращаются в лёд? Наверно, именно так, может, поэтому ты умер так рано? Чтобы твоё сердце не успело заледенеть… 1. Девочка играла на клавесине под негромкое постукивание градин о крышу. Раскрытые ноты лежали перед ней, но она даже не смотрела в них – мелодия давно уже жила в её памяти, казалось, она поселилась в самих кончиках красивых точеных пальцев, дотрагивающихся до клавиш. Наннерль улыбалась. Ей нравилось играть самой, нравилось, что отец впервые не стоял над ней коршуном и не смотрел за каждым её движением. И нравилось то, как ритмично градины барабанили где-то там, на улице. Град был редкостью даже для такого прохладного, близкого к предгорьям Альп Зальцбурга. Когда за спиной тихо заскрипела дверь, девочка не обернулась – она была увлечена игрой. И заметила своего трёхлетнего брата только когда тот, неуверенно приблизившись, дернул её за подол домашнего платья. Вольфганг смотрел снизу вверх очень серьёзно и внимательно – но не в лицо сестры, а на её руки, а иногда поглядывал на клавесин. Кажется, ему хотелось понять, откуда только что звучала музыка. Наннерль улыбнулась. Снова коснулась пальцем клавиши и нажала на неё. Высокий звук быстро растаял, но Вольфганг широко заулыбался. Наннерль протянула руку и осторожно погладила его мягкие, только-только начавшие темнеть волосы. Ей очень нравилась улыбка младшего брата – она была такая солнечная, что даже серое небо казалось не таким серым. — Хорошо я играю? Он кивнул. Вид у него стал какой-то сосредоточенный. Маленький Вольфганг явно задумался о чём-то серьёзном и важном: брови нахмурились, губы сжались. Наконец, спустя несколько секунд, он решительно упёрся ладошками в бархатную поверхность скамьи, на которой сидела сестра, и попытался залезть, постоянно протягивая руки к клавесину. Скамья была всё-таки высокая для трёхлетнего малыша, и у него никак не получалось. Наннерль снова улыбнулась и, осторожно подхватив его, помогла, посадила с собой рядом: — Хочешь поиграть? И снова он энергично закивал, несколько прядок упало на лоб, и девочка мягко убрала их. — Тогда смотри… И снова она осторожно опустила пальцы на клавиши. Она совсем не умела учить и не знала, как объяснить музыку Вольфгангу, даже ещё не знающему нот. И поэтому просто заиграла. А он смотрел на неё, чуть наклоняя голову к плечу. Лицо его было счастливым, таким же, как на прошлое Рождество, когда отец подарил ему игрушечную саблю. Даже счастливее. Казалось, каждый звук отзывался в его маленьком сердечке, и Наннерль видела это по сияющим глазам – всё ещё ярко-голубым, не успевшим потерять этот чистый цвет. Она остановилась. И тут же он снова протянул к клавишам свои ручки – он с трудом мог до них достать, но… Неожиданно удивительно музыка полилась из-под крошечных пальчиков. Теперь у Наннерль замерло сердце, она слушала и не понимала, откуда они – эти аккорды, ведь сама она играла совсем другое, менее прекрасное. Фрагмент из концерта отца. А это… Дверь тихо скрипнула, и девочка обернулась. На пороге комнаты стоял отец в застёгнутом на все пуговицы чёрном плаще. Стоял недвижно, чутко ловя каждый звук. Не улыбался. И было в его фигуре что-то от… коршуна? Девочка не знала, что в эту самую минуту Леопольд Моцарт решает её судьбу и судьбу её брата. И не знала, что с этого дня многое изменится. Всё изменится. * В детстве мы с тобой очень любили играть, помнишь? А помнишь, у нас было своё королевство? Мы называли его Королевством Возвращений. Сейчас я даже уже не вспомню, когда мы его придумали. Моя память стала такая хрупкая, как будто дымка. Ты, наверно, помнишь лучше. Мне кажется, это было волшебство. Ведь Королевство приснилось нам в одну ночь, только немного разным. Я увидела его на берегу моря, утопающим в цветущих садах, окаймленным с трёх сторон горными хребтами. В нём не было домов, а только замки, большие и маленькие, соединённые мостами и лесенками. А по дорожкам можно было прийти в большой парк – в нём было спрятано сердце этого Королевства. Маленькое волшебное сердце. А ты… ты ведь увидел его в долине, где прямо через его земли текли реки и впадали в далекое море. Над твоим Королевством летали воздушные корабли с белоснежными парусами. А по вечерам окошки домов казались проходами в другие сказочные миры – из-за цветных стёкол. Да… это был город с цветными стёклами. И сколько бы ни прошло лет, я не могу понять, с чем связана была эта твоя фантазия. Которая скоро стала мечтой. И лишь одно объединяло те два наших сна, ты не забыл? Мы были там королём и королевой… * Жизнь маленьких брата и сестры Моцартов вскоре стала похожа на цветную европейскую карту – вся исчерчена дорогами и реками. Наннерль очень нравилось пробираться в кабинет к отцу и вместе с ним рассматривать эти карты – угадывать, куда они отправятся на следующий концерт. К своим двенадцати Наннерль уже видела всех европейских монархов, а некоторые из них даже целовали её руки – в знак восхищения. Правда… девочке было немного грустно, что восхищались её виртуозной игрой, а не самой ею. Но… с этим приходилось мириться. Даже это было здорово. Ей нравилось мчаться в экипаже через безлюдные земли где-то между Италией и Австрией, нравилось, просыпаясь, вдыхать прохладный воздух, нравилось видеть сияющие залы, где все с замиранием сердца ждали, пока она, одетая в красивое платье, пройдёт к клавесину. Она всегда помнила тот день, когда малыш пытался забраться на высокую скамью, а она ему помогла. С той минуты ей почему-то казалось, что теперь она ещё больше в ответе за брата. Ведь они семья… И прошло много времени прежде, чем она стала замечать, что превращается рядом с ним в тень. Оба они сочиняли музыку, но папа слушал только Вольфганга. Оба они виртуозно играли, но на первом месте всегда был брат. Оба они были известны по всей Европе и за её пределами... но даже на афишах всё чаще и чаще появлялось «Вольфганг Амадеус Моцарт и его сестра». И постепенно исчезало прежнее «Наннерль Моцарт. Виртуозная исполнительница» Её имя выцветало, как выцветали сами эти афиши, напечатанные на дешёвой бумаге. * Отец сразу понял, кем ты станешь, Вольфганг. Я знала это выражение глаз – раньше он так смотрел только на меня. Жадность и обожание, восхищение и задумчивость… но почти никогда не видно нежности. Мы с тобой такими и выросли, Вольфганг, — нам обоим не хватало нежности. Хотя знаешь, глядя на всё, что происходит вокруг меня, я понимаю, что её не хватает многим. Годы идут, а мир становится всё более жестоким. В нём очень холодно, а ты мне больше не улыбаешься. От этого – холоднее. Ты помнишь ту первую поездку без меня? Кажется, вы с отцом отправились в Милан… а я осталась с матерью. Через несколько минут, как выехала со двора ваша карета, я кинулась на кровать и плакала – долго-долго. Наверно, то, что я почувствовала, чувствуют собаки, которых бросают хозяева, — сидя у запертой двери, они смотрят на неё и ждут. Собаки не верят, что их не позовут назад. Они просто не умеют в это верить. Потом пошли дни, и постепенно я словно оцепенела. Мать день за днем говорила мне одни и те же слова: «Ты женщина, Наннерль! Помни, это главное!» Бедная моя мама, она ведь тогда уже болела, ей было так трудно одной. А я совсем не хотела ничего помнить. Я хотела, чтобы мне перестало быть больно, я молилась об этом. И боль немного отступила… забрав с собой и кусочек моего сердца. 2. Годы шли, но брат с сестрой были по-прежнему близки. Никому Вольфганг, возвращаясь из дальних поездок, не радовался так, как ей. Наннерль научилась. Тому, что, как думал отец, должна была уметь всегда. Научилась ждать. Младший брат уезжал, младший брат возвращался – и привозил с собой всякие мелочи: необычной расцветки перья, продырявленные монеты, шляпки, маски, один раз даже монокль на шелковой ленточке. А вместе с ними привозил удивительные истории – о людях, о нравах, о музыкальных вкусах… и если первое время Наннерль ловила себя на том, что кусает губу, — чтобы подавить слёзы, — то потом эта тоска ушла… Вольфганг удивительно умел рассказывать, сопровождая свои истории то гримасами, то смехом, то миниатюрами на скрипке или клавесине. Один из этих рассказов Наннерль помнит до сих пор. Вольфгангу тогда было семнадцать, и он отправился в Вену – чтобы попытаться получить должность при дворе императора Иосифа. Но нравный император выбрал другого – итальянца Антонио Сальери. Об этом молодом человеке, который был старше Вольфганга где-то лет на пять, ходило множество разговоров по всей империи. Он никогда не считался «чудо-ребёнком», что часто говорили о Вольфганге, у него не было отца, который всячески расширял бы круг его знакомств, более того, семья практически отказалась от Сальери… И тем не менее он стремительно перешагивал со ступени на ступень – и становился всё ближе к той судьбе, о которой Вольфганг пока лишь мечтал. Был ли Сальери талантлив? Наннерль казалось, что совсем не так, как Вольфганг. Иногда музыка итальянца звучала для девушки тяжеловесно и помпезно, иногда – скучновато. Но всё же… в большинстве мелодий девушка ощущала жизнь. И видела яркие картины тех мест, где Сальери когда-то побывал. Ведь в одном он был совсем как Вольфганг – не оставался подолгу на одном месте. Что-то искал. И находил. Но рассказ о том фиаско Вольфганга Наннерль помнит не поэтому. * Помнишь, как ты был тогда воодушевлён? Я спросила: «У тебя получилось?» А ты ответил: «Нет!» И… улыбнулся? Мой Вольфганг улыбнулся, проиграв сражение? Скорее в августе пошёл бы снег, чем я поверила бы в такое. И отец тоже. Он хмурился: — Он ведь выбрал этого плебея из Италии, да? Сальери? Который гордо зовёт себя Venetiano? Он просто обжигал презрением, но... — Venetiano... Это слово ты как-то по-особенному протянул, закрыв на несколько секунд глаза, точно пробуя название гордой республики на вкус. Отец тут же резко осадил тебя: — Венеции недолго быть свободной. Глупая самонадеянность и такая же глупая гордыня! — Отец, если уж ты не уважаешь музыку, уважай хотя бы дом её создателя! Как и всегда, я остро почувствовала, что ты говоришь искренне, так, будто снова стал совсем маленьким и защищаешь что-то, что очень тебе дорого. Защищаешь запальчиво, сердито, но… почему? Ведь Венеция для тебя – лишь пустой звук, такой же пустой, как фамилия этого молодого композитора. — Не может же тебе нравиться музыка Сальери? – поднял брови отец. – Она вообще не может… А ты рассмеялся: — Всё возможно, papa. А потом ты рассказал мне, как Антонио Сальери случайно увидел тебя, когда ты уселся прямо на мостовую, чтобы записать несколько пришедших в голову созвучий. Что он не засмеялся, хотя я хорошо помню, как на тебя обычно косились, когда ты что-то вытворял – внезапно залезал на стол, чтобы спеть арию, брал какой-нибудь аккорд на клавесине подбородком, дурачась, по пять раз менял руку, которой играл на скрипке. В тебе видели шута, пусть и гениального. А этот итальянец… наверно, он увидел что-то другое? * Больше Вольфганг не заговаривал об Антонио Сальери, не предпринимал попыток уехать, почти не спорил с отцом. Но было поздно: с каждым месяцем Наннерль ощущала, как ширится пропасть. Вольфгангу было тесно. Тесно в Зальцбурге, тесно в Италии, тесно даже в шумном Париже… И сестра хорошо понимала, что причина этому – отец. А другая причина – воспоминания, которые не дают покоя, мучая день за днём и ночь за ночью. Веберы. Вот кого ещё можно было обвинить в том, как чувствовал себя Вольфганг. Расчетливая мать, муж под её каблуком, четыре дочери, две из которых рвутся на музыкальную сцену. Алоизия Вебер, отвратительная профурсетка, просто воспользовалась добротой Вольфганга, а потом разбила ему сердце, выбрав другого – богатого человека с громким именем. Такого, с которым сможет добиться всего, чего только пожелает. А Вольфгангу было «отказано от дома». Когда он уходил, Алоизия уже ждала другого, чтобы отправиться на прогулку. Она даже не проводила Вольфганга до двери и лишь один раз взглянула на него прежде, чем вычеркнуть из своей жизни. Вернувшись домой, он с веселым смехом рассказал о том, как его выгоняли. А потом просто лёг на свою постель и отвернулся к стене. Ведь Вольфганг действительно был влюблён… На следующий день он улыбался как ни в чем не бывало. * Чего же тебе стоила эта улыбка? Чего стоил этот смех, эта музыка? Отец был даже счастлив, что Веберы исчезли из твоей жизни, а я… я просто видела, что ты мучаешься. Помнишь, как однажды, когда ты грустил, я подошла к тебе и сказала: — Там два солнца, одно золотое, а другое серебряное. И шесть лун, все на ниточках и все из шоколада? Ты засмеялся. Ведь это было из нашей общей мечты о Королевстве Возвращений. Мечты, которую мы не вспоминали уже очень долго, дети вообще так часто забывают свои смелые грёзы. Но я ошиблась: ты не забыл. Поэтому вскоре после этого ты сбежал? Искать своё королевство? 3. Наннерль очень долго не могла привыкнуть. К этой пустоте, к этой звенящей тишине дома, где больше не было слышно смеха и лёгких шагов Вольфганга, не было слышно его мелодий. И лишь когда он вдруг писал ей письма – весёлые и полные надежд на будущее – ей казалось, что пустота наполняется смыслом. Она бережно хранила их – и прятала от отца. Отцу Вольфганг тоже писал, но намного реже и сдержаннее. Леопольд Моцарт не любил излишних эмоций, не любил бунтовщиков и беглецов, не любил тех, кто не подчинялся ему... но не любить своего сына он не мог. И Наннерль знала, что ему – её строгому коршуну в застёгнутом на все пуговицы камзоле – очень больно. И эта боль сделала отца и дочь ближе. Так ей иногда казалось. Но… * Так стыдно сказать тебе об этом, Вольфганг… но когда ты покинул нас, как бы сильно я ни плакала, что-то внутри меня радовалось. Да. Это было подло, но как же я надеялась, что отец наконец-то будет любить меня так же, как любил тебя. Ведь я, именно я осталась рядом! Я помогала. Но… всё вышло совсем иначе… Прости меня, Вольфганг. Мне казалось, что я слышу от papa все те горькие и обидные слова, какие он хотел бы сказать тебе. Все крики, все удары по столу кулаком, все резкие и злые аккорды на клавесине… Всё это было моим. А я… я всё равно не могла его оставить. Я никогда бы его не оставила. Но если бы ты только мог понять, через что я прошла… Может быть, если бы ты был рядом, ты бы этого не допустил? * Это была уже третья зима без Вольфганга – холодная и колючая, осыпающаяся маленькими стеклянными искорками, оседающая на редких фонарях. Серые мостовые блестели ледяными камнями, и немногочисленные прохожие, оскальзываясь, спешили по ним – скорее спрятаться от озорного ветра за тяжёлыми дверями домов, в тепле ярко освещённых зальчиков и комнатушек с невысокими потолками. Под вечер Зальцбург всегда светился сотнями золотых огоньков, и они зажигались уже сейчас, такие манящие и обещающие что-нибудь приятное: кружку пива, лёгкую беседу, милое знакомство… И только двое совсем не спешили заглянуть куда-нибудь на огонёк. Фройляйн Наннерль Моцарт и отставной капитан Франц Арманд д’Иппольд шли медленно. Её маленькая рука робко держалась за его руку. Рядом с ним было тепло и спокойно, и Наннерль хотелось, чтобы эта прогулка не заканчивалась никогда. Она опустила голову на запорошенное колючками снега плечо и прикрыла глаза. Его голос звучал тихо: — Не плачьте на морозе, Наннерль. — Хорошо, мой капитан… Все слова были уже сказаны, всё прощено. Отец решил, и она послушается. Она не выйдет замуж за Франца. Она выйдет замуж за Иоганна Бертольда Зонненбурга, почтенного магистра и вдовца. Богатого человека, с которым ей будет спокойно. Но… не тепло. * Вольфганг… как же я его любила. Мой капитан… он был совсем не похож на всех, кого я встречала раньше, такой спокойный, такой уверенный. В те первые дни без тебя только его поддержка помогала мне не сойти с ума. Только ему я могла теперь играть мои мелодии, только с ним – говорить, говорить о чём угодно! Правда, он никогда не смеялся как ты, он даже и улыбался-то редко, а глаза у него были такого… помнишь, дождливого цвета… Серьёзные и грустные, ты ещё говорил, что он похож на большого сторожевого пса с орденами на груди. Ты помнишь, как он любил играть с нами? Как он учил тебя драться на игрушечных саблях? Как на всех этих маленьких бальных вечерах, которые так любили наши соседи, я танцевала с ним, а ты дурачился и строил мне гримасы? На самом деле я, наверно, была для него совсем глупой девочкой. Но я никогда не чувствовала себя с ним глупой. А помнишь, какое письмо ты написал мне, когда я рассказала тебе обо всём этом? * У крыльца он надолго задержал её руки в своих, и Наннерль жалко, вымученно улыбнулась. Ей было тошно. Тошно представить, что ещё чья-то ладошка в тонкой перчатке будет держаться за эту большую сильную руку. Что ещё чьи-то глаза будут смотреть в эти серые спокойные глаза. Что эти губы прикоснутся к локонам на чьём-то виске. — Вы можете ещё передумать. Она опустила глаза: — Не могу… Она поднималась по лестнице тихо как мышь и благодарила Бога за то, что опередила отца – ведь он не позволял ей таких долгих прогулок. В комнате её ждало то самое письмо, которое она едва пробежала глазами утром и тут же спрятала. Сейчас она перечитывала его внимательнее. Писалось оно явно наспех, почерк Вольфганга казался летящим, стремительным, точно именно в эти минуты музыкант был как никогда счастлив и куда-то торопился. Торопился не к сестре с её горем… Но в самих словах Наннерль по-прежнему чувствовала нежность. * Дорогая моя сестрёнка! Уже не раз я говорил тебе вытереть слёзы и понять, чего хочет твоё сердце. Неужели ты, такая талантливая, такая нежная, такая красивая, похоронишь себя? Papa бывает резок с нами, бывает поспешен в своих решениях… но посмотри: он всё ещё не примчался в Вену и не приволок меня обратно в Зальцбург за волосы, хотя музыкальная жизнь моя, как ему наверняка известно, складывается не столь блестяще. Вена пока дышит больше музыкой Сальери, чем моей, и временами меня это угнетает, но… Мою душу греет осознание, что мы с хитрым итальянцем всегда где-то рядом – и дело не только в известности, даже вовсе и не в ней. Впрочем, о Сальери я мог бы написать тебе миллионы слов – настолько интригует меня этот человек, но боюсь, я утомлю тебя, милая Наннерль. Ну что же я за эгоист. Вновь и вновь говорю о себе! Я начал об этом лишь потому, что хочу, чтобы ты верила: сердце нашего сурового отца можно смягчить. А если оно не смягчится, то убегите! Бегите прямо сюда, в Вену, и я сделаю всё, чтобы помочь, да и друзья мои не оставят твою беду без помощи. Ты восхитительный учитель, в отличие от меня, и могла бы прекрасно зарабатывать своими уроками! Ты могла бы помогать мне в работе над следующей моей оперой! Ты нужна мне, милая! Поверь, я говорю это не просто так. Констанц, милый мой ангел, ведь тоже не пришлась по душе отцу, тебе ли этого не знать! А моему Сальери долгое время не позволяли даже видеться с его возлюбленной. Я мог бы назвать ещё десятки имен, Вена – поистине город беглецов и бунтарей! Но все мы решились — я забрал Констанц из её неуютного дома, Сальери похитил свою Терезию прямо из особняка её отчима… Неужели же моя храбрая сестренка, мой гениальный композитор, моя королева не решится на такое, зная, что человек, которого она любит, — надежнейший и достойнейший? Напиши мне, Наннерль, и я буду ждать тебя. Может быть, Вена и не похожа на наше Королевство, но… ты полюбишь её и полюбишь моих друзей, полюбишь местные театры и даже нашего императора, даже занудного графа Розенберга, я обещаю! Скорее. Скорее напиши мне.

Твой Вольфганг.

* В ту ночь она не сомкнула глаз. Она видела перед глазами все те картины, что рисовал Вольфганг. Такие яркие и, кажется, такие близкие, только протяни руку. Балы. Музыка. Может быть, даже известность… Ведь в каждой строке чувствовалось, что брат любит холодную Вену, любит тех, кого встретил там. Сальери… «Мой Сальери» — так он написал. Когда Наннерль присмотрелась, то увидела, что Вольфганг сначала хотел зачеркнуть это «мой», а потом передумал или понял, что это будет очень заметно… Тогда она невольно улыбалась: брат был таким открытым… и так легко доверял людям, так легко к ним привязывался. Но сейчас, в темноте бессонной ночи, по щекам её тихо текли слёзы. Наннерль не была мужчиной – и не могла решиться на такой отчаянный поступок. Не потому, что боялась, нет, во всяком случае, не только поэтому. Причина была другая – она всё ещё видела отца, склонявшегося много-много лет назад над их с Вольфгангом кроватками и с любовью вглядывавшегося в лица. Вольфганг, наверно, даже не замечал всей этой любви, но Наннерль видела – в неровном свете свечей, из-под полуопущенных ресниц. Всей этой затаенной нежности не было места днем. Не было места в словах. Она появлялась только в тонкие темные вечера, где-то между явью и сном. На следующее утро она сказала отцу: — Я отказала герру д’Иппольду. Как ты и приказал. 4. Следующие мои годы – серые, как камни на осенней мостовой. Крепкие, прочно вбитые в землю, выдерживающие любую тяжесть. Мой муж, наверно, меня любил, я никогда об этом не спрашивала. Я стала именно тем, чем меня и хотели видеть. Женщиной. Терпеливой, покорной, никуда не рвущейся из нашего маленького городка Сант-Гильгена. Там родилась когда-то наша мать, помнишь? И это такое красивое место… ведь во всей Империи нет земли, которая очаровывало бы так, как очаровывает Озёрный Край. Детей у моего мужа было пятеро, и я стала матерью ещё до того, как родила своего первенца. Потому что с первого дня я увидела в этих чужих мне девочках и мальчиках что-то такое родное и близкое, отчего защемило в груди. До меня у Иоганна были две жены, и обе они умерли. Вольфганг… мне очень страшно было подумать о том, что некоторые из этих малышей и малышек осиротели два раза… ведь нам с тобой достаточно было и одного – когда не стало мамы. И я пообещала себе, что никогда не покину их. Им будет хватать и любви, и нежности, и заботы. Жизнь, которой я жила, отличалась от всего, о чём я мечтала… У меня почти не было времени для музыки, я перестала сочинять. Знаешь, наверно, это чувство тебе совсем незнакомо – когда в голове ты слышишь каждую ноту, когда ты в любой момент можешь наиграть её, но… когда ты не видишь в этом никакого смысла. Ведь это совсем никому не нужно. Наверно, я просто слабая… да? * Конечно, она назвала своего первого сына в честь отца, хотя первым её желанием было дать ему красивое имя брата — Амадеус… И почти сразу отец забрал мальчика к себе. Наннерль знала о его мечте – вырастить нового маленького Моцарта. Гениального музыканта, который никогда, никогда не сбежит так, как сбежал родной сын. Вольфганг по-прежнему писал ей, но она всё реже отвечала ему. Всякий раз, садясь за письмо, она со страхом осознавала: ей просто нечего ему рассказать. Ведь у неё ничего не изменилось. Совсем. Не то, что у него, свободного, не скованного ни обязанностями перед отцом, ни огромной семьёй. Семьёй, которую она нашла силы полюбить, но от которой ей иногда хотелось сбежать. Как можно дальше, хотя бы в горы, чтобы только дышать и дышать, не шевелясь и не думая. Годы всё летели, и она отдалялась от всего, что окружало её. Она уже не запоминала писем Вольфганга – ни радостных, ни грустных, все они сливались для неё в нескончаемую полоску размытых букв… Из тех призрачных лет она помнит лишь одно его послание. * Дорогая моя сестрёнка! Так странно… но я пишу тебе из самого лучшего места в этом мире, а может, и во всех мирах… Из Венеции. Ты посмеёшься и скажешь, что в прошлый раз я едва ли удостоил её хотя бы одним лестным словом? В этот раз всё иначе. Так трудно рассказать… Наннерль, у меня столько слов в голове, и их всё никак не получается подобрать! А вообще-то тебе надо гордиться, потому что ты единственная, кому я пишу из этого города, ведь я не чиркнул ещё ни строчки даже Станци! Но тебе не написать бы не получилось. Потому что ты должна, должна знать! Венеция – это почти наше с тобой королевство. Королевство Возвращений. А может, мне кажется так потому, что я здесь с удивительным человеком? Наннерль, я не был раньше так счастлив, и счастье это будет мимолётным, я знаю и я готов к этому. И письмо у меня получилось смешное, глупое, быстрое. Но я хочу сказать, что никогда нельзя терять веру. И мечты сбудутся. Я знаю. Я ещё напишу тебе, как только вернусь.

С любовью, Вольфганг, самый счастливый человек на Земле

* Она мало что поняла из этих сумбурных слов, но ясно увидела лишь одно – Вольфганг действительно счастлив. Так, как только может быть счастлив человек. Она радовалась… и одновременно тосковала. В тот миг, когда прочитана была последняя строка, она как никогда остро почувствовала расстояние между их сердцами. Король и Королева были отныне разделены ещё сильнее. Ведь он так и не написал ей того второго, обещанного, письма. А потом умер отец… тихо и незаметно, в такое же холодное утро, как и все прочие. Стоя у его могилы, Наннерль вспоминала… В детстве она слышала, что хищные птицы, чувствуя свою близкую смерть, всегда улетают высоко-высоко на взгорья, чтобы замерзнуть в снегу и уснуть. И никогда не возвращаются назад. * У меня не хватило мужества написать тебе об этом… За меня это сделал Франц. Мой капитан ведь так и не оставил меня, каждый месяц он приезжал в наш городок, и мы с ним уходили на прогулки. Далеко-далеко, на самый край озера. И там… я забывала о том, что у меня больше нет и никогда не будет свободы. Я не знала, как сказать о том, что отец почти ничего не хочет оставлять тебе, я боялась твоего гнева и твоей обиды. Но ты принял это просто, ведь ты был пьян — славой твоей «Женитьбы Фигаро», новой оперой о Доне Жуане и ещё чем-то, что я ощутила в строках того странного венецианского письма. Я до сих пор иногда задаю вопрос, кем он был, этот твой «удивительный человек»? Ты просто делал как многие – ты забывал всё, что причиняло тебе боль, даже если когда-то это было для тебя родным… И ты тоже видел, как далеко мы друг от друга. * 5. Свыкнуться с тем, что больше никто не будет к ней строг, было до странности трудно. В Озерном Краю холодало. Дети росли, становясь с каждым годом всё более похожими на отца и, наверно, на двух своих предыдущих матерей. Даже вглядываясь в лица своих девочек, Наннерль всё реже видела хоть что-то от себя… правда, в младшей было, казалось, кое-что от Вольфганга – лукавая улыбка и привычка спать, раскинувшись на всю постель и сбросив одеяло. Несколько «пьяных» лет, когда Вольфганг, казалось, был абсолютно счастлив, истекли. В его редких письмах было всё меньше радости, и лишь в строках о семье и о Сальери Наннерль по-прежнему ощущала неуёмное желание брата — жить. То, которое сама она, казалось, теряла. * Сейчас я понимаю, что начала угасать, едва переступив порог нашего нового дома и став чьей-то матерью и чьей-то женой. Я угасала медленно, совсем незаметно для других, и даже сама чувствовала это лишь по утрам, просыпаясь. Какой-то ком в груди не давал мне открыть глаза с улыбкой, даже если светило солнце. Наверно... дело в том, что я всё время представляла, что я где-то не там. В том, что мне снились наши с тобой путешествия и тихие переливы твоей скрипки, Вольфганг… той, на которой ты никому и никогда не давал играть. А когда до начала нового века осталось десять лет, умер мой капитан… * Та весна казалась Наннерль тёплой и несущей надежду. С ней прилетел ласковый ветер, заблестели холодные шапки гор, и особенно глубокой стала чистая синева воды. Все вокруг зеленело и оживало, и даже прохожие казались намного веселее. Идя по улицам, она замечала это и улыбалась. А потом в дверь её дома постучал кучер капитана д'Иппольда. И сказал, что хозяин очень хочет видеть её в свой смертный час. Наннерль сорвалась сразу же, она ничего не сказала ни прислуге, ни детям, ни мужу. Она мчалась к Зальцбургу так быстро, как только могла. Она смела с порога дома лакея и влетела внутрь, споткнулась на лестнице и разбила колено… Но когда она всё же ворвалась в покои капитана, то его улыбка сразу заставила эту боль стихнуть: — Моя родная… Его лицо было совсем бледным, а на висках выступили жилы. Каждый вздох давался с трудом, и Наннерль тоже ощущала, что дышать ей становится всё труднее и труднее. Но она давила слёзы и только крепко держала крупную твердую ладонь: — Я с тобой. Слышишь меня? С тобой… Они успели побыть вдвоём лишь несколько минут. А когда Наннерль покидала тихий холодный дом, супруга Франца провожала её злым взглядом… взглядом, полным бессилия и тоски. Именно таким, на какой способны лишь женщины с разбитым сердцем. Сердце Наннерль тоже было разбито, но… она никогда не умела так смотреть. Ей не хватало для этого злости. А потом это разбитое сердце почти перестало биться. * Дорогая моя сестрёнка… Давно я не писал тебе писем, кажется, ещё с того дня, когда родился мой второй сын. Прости, милая, я очень много болею, и всё чаще перо выпадает из моих пальцев. Говорю совсем как старик, да? Ты в последние годы редко отвечаешь мне, а сама и не пишешь. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: всё моя вина. Что ты далеко, что ты не стала известной, что, наверно, ты не очень счастлива. Но мне едва ли удастся что-то исправить. Я скажу лишь одно: прости меня. Мне страшно, Наннерль, и я хотел бы просить прощения у всех, кого когда-то обидел, но… с этим мне не справиться и за две жизни. И поэтому я прошу лишь у тех, кого считаю своими ангелами. У тебя. У Станци. У моих мальчиков, хотя Франц ничего ещё даже не понимает и только улыбается. У Йозефа Гайдна. И у Сальери, без которого… было бы в сотни раз хуже. Мне жаль, что ты так и не узнала его. Мы не нашли наше королевство, но всё равно, милая моя, родная, будь счастлива. Пожалуйста, ради меня. У тебя всегда будут облака, горы, дети, солнце, музыка… А у меня скоро не будет ничего. Поживи и за меня, а я буду за тобой приглядывать. Прощай.

С любовью, Вольфганг.

* В день, когда его не стало, она проснулась со слезами, не понимая, почему. Долго стояла у окна, смотрела в тяжелое небо и чувствовала, что должна мчаться в Вену, прямо сейчас. Но двое младших детей всё ещё болели, и она не отходила от их постелей. А это была лишь смутная тревога, ни на чём не основанная, ведь ей никто и ничего не писал о здоровье брата, если бы он серьёзно заболел, о ней не забыли бы, ведь правда? И она со вздохом пошла греть молоко для детей, решив, что обязательно напишет Вольфгангу. Вечером. То утро она тоже помнит до сих пор. И сухое письмо Констанц, пришедшее через несколько дней, она тоже не забыла. * Прости, что я не приехала, не примчалась после того твоего послания. Я должна была быть рядом, как была рядом с мамой, с папой, с моим капитаном, с моей дочкой… наверно, у меня такая судьба – я всех провожаю. А тебя вот не проводила… прости. И столько всего в последнее время мучает меня… Когда же смерть придёт и ко мне? И куда я пойду? Ждёт ли меня мой капитан? И можно ли в тех местах играть на клавесине? * Прошлое ясно стоит перед её глазами даже сейчас, когда глаза эти уже ничего не видят. Наннерль ходит медленно, осторожно, боясь упасть. Она до сих пор не привыкла к сиделке, как не привыкла и к тому, что почти никого нет рядом. Капитан умер, умер брат… дети разлетелись по осколкам Империи… никого нет. Почти никого. Сегодня ей как-то особенно холодно, хотя снова очень близко весна с её зеленью и светом солнца. Но пока Наннерль его не чувствует. Она ложится на свою постель и засыпает, не слыша падающих за окном градин. Последний град уходящей зимы разбивается льдинками о крыши и камни мостовой. Она спит и не знает, что на краю стола, рядом с хрустальным игрушечным шариком, в котором прячется волшебный город, лежит письмо. Ещё одно. Последнее, короткое, написанное стремительным почерком Вольфганга Амадеуса Моцарта. * Дорогая моя сестрёнка. Я знаю, что тебе холодно и больно, я знаю, что ты устала. Я знаю, что ты этого не прочтёшь. Я всё знаю… и всё равно пишу тебе, потому что когда-нибудь эти слова тебя найдут, ведь слова всегда находят тех, кому сказаны. Знаешь… я пишу тебе из Королевства Возвращений. Того, где есть замки, воздушные корабли, цветные стёкла в окнах и море. Того, где я рядом с тем, кого очень люблю. С моим Сальери… И я хочу сказать тебе — потерпи ещё немного. Когда ты закроешь глаза навсегда, тебя встретят и обнимут все те, кто скучает так же, как скучаю я. И ты будешь очень счастлива. А я… я всё ещё смотрю на тебя, Наннерль. И я знаю, что ты больше никогда не останешься одна. Просто подожди.

Твой.