(Не) убирая руку

В ресторане было шумно, но вечер все равно казался тихим. Ужинали вдвоем — в привычной обстановке, не посреди снежного нигде, ничем не рискуя; и реальность мягко стелилась перед ногами, как бывает после долгого нервного напряжения. Минуты растворялись в звоне приборов, гуле голосов. Даже Ванитас казался зыбким. Он ковырялся в тарелке и явно думал о своем, изредка бросая усталые взгляды на Ноя. Разговор не клеился, вяло тек от темы к теме. Хотелось смахнуть с вечера пыль, расшевелить Ванитаса, приковать к себе его внимание — как? Ной боялся слишком уж пристально смотреть, давить на него — встанет еще и уйдет, — но и замолкать не желал. В сотый раз оглядев зал, он подметил в углу сиротливое фортепиано, встрепенулся и пошел в наступление: — Кстати, когда ты играл в замке… где ты этому научился? — М? — Ванитас изучал узор на тарелке. — Там нечему учиться. — Разве? Нажимать на разные клавиши одновременно, читать партитуру… я бы ни за что не смог! Ты очень способный. Цель была достигнута: Ванитас немного оживился. На мгновение он замер, а затем рассмеялся, положил вилку, подпер щеку рукой: — Вот как? А ты очень забавный. Думаю, что и у тебя получилось бы. Его глаза улыбались, и, согревшись в них, Ной выпалил: — Тогда я тоже хочу играть. Научишь меня? — Как? — Ванитас прищурился и бросил взгляд на фортепиано. — На этом? — А почему нет? Оно же работает? — Ной точно помнил, что порой за инструмент усаживались то ребятишки, то мечтательные дамы. Секунду или две Ванитас колебался, но потом кивнул: — Ну давай. Подтаскивай-ка свой стул, ученик. Ной вскочил с места, засуетился, довольный затеей: наконец-то Ванитас вернулся мыслями к нему. Скучающие взгляды гостей цеплялись за их возню, и почему-то это только подстегивало. Пусть смотрят — на что? На то, как они могут быть близки и просты друг с другом? Ванитас уже откинул пыльную крышку фортепиано и хмурился, нажимая аккорды. — Конечно, расстроенное, — заключил он, опустился на банкетку, что-то подкрутил по бокам. Ной аккуратно поставил стул поодаль, возле самого края клавиатуры. — Это плохо? Мне нельзя тут учиться? — Тебе — все можно. Чего так далеко? — Ванитас указал на место рядом с собой. — Пододвигайся. Одним рывком Ной переместился вплотную к нему; их плечи и ноги соприкоснулись. И почему за столом они так не сидели? — Совсем другое дело, — одобрил Ванитас. — Теперь слушай. В любой мелодии всего семь нот. Здесь много клавиш, но это одни и те же ноты, просто на разной высоте. В разных регистрах. Понимаешь? — Да, — сказал Ной, и тут Ванитас стянул обе перчатки и положил на пюпитр. Ной почему-то сглотнул. — В чем дело? Я не могу играть с этими когтями. Ты тоже снимай. Надеюсь, у тебя ногти в порядке? Они должны быть короткими. Ной молча повиновался и показал ему обе руки ладонями вниз. — Хорошие ногти, — похвалил Ванитас. — И пальцы у тебя подходящие, длинные. — Спасибо, — пробормотал Ной и спрятал богатство под клавиатуру. Он не мог отогнать мысль, что Ванитас без перчаток как будто обнажен перед ним: можно видеть и запястья, и предплечья, и кривую сетку шрамов; еще чуть-чуть — и показались бы локти. Хотя что тут особенного? — Пожалуйста. Вернемся к нотам. Видишь две черные клавиши подряд? Белая слева перед ними — это до. Фортепиано тренькнуло, и Ной вздрогнул от неожиданности — успел позабыть, для чего они сели рядом. Слушать хотелось только голос Ванитаса. — Дальше все белые — ре, ми и так далее, — говорил тот. — А потом до, но на другой высоте — видишь снова две черные клавиши подряд? Такая последовательность называется октава. — То есть восемь? Но нот же семь. — Да. Но до на новой высоте — восьмая. Так благозвучнее. Семи как будто чего-то не хватает… Ясно? — Э... — Ной ничего не понял, но решил не уточнять. — А что значат черные клавиши? — Это для тебя пока слишком сложно. Найди мне ноту до! Тут Ной осознал, что прослушал все, о чем ему говорили. Слева или справа от двух черных? Он с надеждой взглянул на Ванитаса; тот молчал, лукаво улыбаясь. Конечно, он не упустит шанса поиздеваться. Может, он даже заметил, что Ной совсем не вникал в объяснения. Ну и ладно, вот еще проблема. Понятней говорить надо. — Нашел, — заявил Ной и нажал что-то наугад. Звук сорвался с его пальца, смятый и робкий, как уличный котенок. — Правильно, — неожиданно сказал Ванитас. — А вот руку ты держишь неправильно. Поэтому и результат так себе. Дай-ка ее сюда. Ной как раз снова успел спрятать свои «хорошие ногти» под клавиатуру. Пришлось доставать обратно. Ванитас осторожно взял его ладонь, выгнул в запястье, округлил пальцы — получился купол. — Если так держать руку, то будешь брать ноты плавно… и нежно. — Последнее слово Ванитас почему-то произнес тихо, и Ной заметил, что у него покраснели уши. Да он и сам чувствовал себя странно — может быть, потому, что его ладонь до сих пор не отпустили? — Я понял. Постараюсь быть нежным, — сказал Ной, и в следующий миг хрупкое единение разрушилось — купол лишился основания. Щеки у Ванитаса тоже полыхали. — Покажи, как ты теперь будешь играть, — велел он, прочистив горло. — Возьми сразу три ноты. До, потом через одну белую — это будет ми, еще через одну — соль. Ной не хотел признаваться, что так и не запомнил, где расположена треклятая до, поэтому нажал что-то, даже не взглянув на клавиатуру. Вышло премерзко, будто квакнула стая лягушек. — Ты издеваешься? — спросил Ванитас, поморщившись. — Нет! Просто хочу, чтобы ты получше показал, — нашелся Ной. — Ладно, но только один раз. Ладонь Ванитаса легла на его пальцы, и он задержал дыхание — показалось, что слишком уж громко стучит сердце. Эта рука, белая-белая на фоне его кожи, выглядела изящной и легкой, как взмах крыла бабочки. Взять бы ее — бережно, как бабочку, — и прижать к лицу; ах, нет, так ведь можно и раздавить. Ванитас тронул по очереди его большой палец, средний, мизинец — и поставил на клавиши. Чуть надавил — родилось, вырвалось, прозвучало что-то радостное и гордое, как счастье их знакомства. — Поздравляю, ты построил тоническое трезвучие. А теперь повтори. — Ванитас не успел отстраниться — Ной перехватил его запястье. — Что? Их глаза встретились. Под ладонью Ноя сильно бился пульс. Лицо Ванитаса оставалось спокойным, но сердце трепетало. Должно быть, он не хотел, чтобы Ной это понял, но о каких границах шла речь, если оба сидели так близко, что их дыхание смешивалось? — Не убирай руку, — попросил Ной. — Я... Без тебя… Я хочу с тобой… — Не нужно, — произнес Ванитас тихо и мягко. — Ты и сам справишься. Все произошло в одно мгновение. Он сидел рядом, пойманный, с колотящимся сердцем, но его взгляд стал рассеянным, отстраненным. Он снова ускользал. — Нет. Без тебя теряется смысл. — Нахмурившись, Ной отпустил его, повернулся к фортепиано и ударил по клавишам наугад. — Видишь? Никакого смысла! — Ты ничего не слушал, — заключил Ванитас холодным тоном. — Ты вовсе не хотел учиться. — Неправда. — Правда. Ной сгорбился, сердито глядя на пюпитр, смешавший их перчатки. Плечо Ванитаса, теплые руки, улыбка в глазах — все стало далеким и стылым. Резко надвинулись чужие голоса, зыбкий вечер. Никто в ресторане больше не смотрел на них. — Я хочу учиться… с тобой, — сказал Ной. — И все делать. А без тебя не хочу. Ванитас хмыкнул, встал с места, хмурясь. — Довольно. Вижу, что ты решил посмеяться надо мной. У тебя нет способностей. — Подожди! Я ничего плохого не имел в виду! Поздно — Ванитас уже был на полпути к выходу. Наверняка отправился ночевать на улицу. Ной слишком надавил и, как обычно, все испортил. Хотя разве он сделал что-то бестактное? Порой пропасть между ними становилась тоньше волоска, но каждый раз Ной не успевал перешагнуть ее. Он с досадой захлопнул крышку фортепиано и уронил голову на руки. Должно быть, они с Ванитасом как эти семь нот — и не нужно больше ничего, и чего-то не хватает. Благозвучия.

***

Поднимаясь в номер, Ной обратил внимание, что за окнами льет дождь. Если Ванитас ушел спать на крышу, он может простудиться. Надо пойти извиниться: уж лучше признать за собой несуществующую вину, чем ему заболеть. Вечер отступал в тень. От оконных рам тянуло сыростью. Ной шел по коридору, прокручивая в голове извинения, но слова разбегались, распадались, складывались во что-то глупое и эфемерное: «…как бабочка», «нежно», «…прижать бы». Он открыл дверь и сразу понял, что Ванитас никуда не ушел. К этому Ной оказался не готов и вздохнул так громко, что сам себя устыдился. — Ты не сердишься? — протянул он. — Я боялся, что ты на крыше. Ванитас лежал на животе и болтал босыми ногами в воздухе. На Ноя он даже не взглянул, но было видно, что у него снова полыхают уши. — Ты заболел? — Ной присел на его кровать. — Ты какой-то красный… — Заткнись. — Ванитас подгреб под себя подушку и спрятал лицо. Его волосы спутались — пригладить бы. Ной протянул руку и сразу опустил на постель. Если он дотронется, услышит пульс, признается в неравнодушии — наверное, Ванитас снова вскочит и убежит. — С чего б я ушел из-за ерунды, — пробормотал тот в подушку. — Ведь ты не спал бы всю ночь, да? Ной поперхнулся воздухом: он не верил своим ушам. — Ты беспокоился за меня? — Нет! — Ванитас заерзал, еще глубже зарылся в подушку. Значит, он, со всеми своими секретами и нарочитым равнодушием, остаток вечера думал о?.. Не выдержав, Ной подался вперед и едва не сгреб его в охапку, но в последний момент передумал и просто прижался к плечу щекой. Ванитас замер, будто боясь дышать. — Прости, что все время на тебя давлю, — сказал Ной. — Я не сержусь, — донеслось из подушки. — И ты не давишь. Но чем мы вообще там занимались? — Музыкой? — Чем угодно, только не ей. Ты витал в облаках. И хватал меня за руки… — А что, нельзя? Вместо ответа Ванитас резко перекатился на спину, и Ной, съехав носом с плеча, уткнулся ему в шею. Машинально вдохнул — голова закружилась; рука сама заскользила по постели, нашла ладонь Ванитаса, запнулась, едва коснувшись его пальцев. Нет-нет, даже если хотелось вцепиться в него и прижать к себе на всю жизнь, нельзя так оставаться. Ной сглотнул, заставил себя отстраниться, приподняться на локтях. Шея, ключицы, отвернутый край сорочки — невыносимо, лучше держаться подальше; сосредоточиться на лице. Ванитас смотрел на него — прямо, ясно, с синей грустью в глазах. — Я ведь уже говорил: тебе — все можно.