Сладкий декабрь

— Какао… Какао, какао, какао… — бормотал Данте, распахивая дверцы навесных шкафчиков и осматривая их содержимое, — где же тут этот чертов какао… На полках рядами теснились банки. Парень доставал их, рассматривал, открывал, некоторые нюхал – но это были то корица, то крупа, то мука, то специи, то какие-то катышки зеленого чая. Мама обожала готовить и на ее кухне можно было найти самые разные ингредиенты для чего угодно и откуда угодно. Вот только банального какао все не находилось. Данте упер руки в бока и снова огляделся. Вроде бы уже везде посмотрел… Неужели правда нет? Что ж. Придется импровизировать. Подтягивая так и норовившую сползти с бедер простыню, Данте грохнул на плиту турку, щедро сыпанул молотого кофе. Теперь нужно было молоко. Правильное зимнее утро всегда начинается с молока! Холодильник обдал голый торс парня холодом. Данте восторженно поежился, извлек из белых недр почти совсем полную упаковку с веселой коровой, налил немного в турку и вернул молоко на место. Постоял, задумчиво глядя на получившуюся бурду. Помешал длинной деревянной ложкой. Решил, что, возможно, с сахаром она будет как-то поприличнее. В ближайшем ящике сахара не оказалось. В дальнем тоже. Но где-то же он был, Данте сегодня точно его уже видел… Пока он искал, кофе успел согреться и начать закипать. Выкипать, если точнее. — Ат черт!.. Парень схватился за резную ручку турки. Неудачно, она начала выскальзывать, поэтому Данте перехватил турку обеими ладонями, и отставил, не разлив ни капли. Лизнув испачканный в кофе с молоком палец, парень подумал, что получилось вроде бы не так уж дурно. Язык царапнул заживающий ожог, но Данте не обратил на это внимания. Ева гордилась своим фарфором. Она могла часами протирать крохотные соусники, расставлять вазочки и сдувать пылинки с салатников. Но больше всего мать любила кофейные наборы. В семейном особняке ими были заставлены длинные полки огромной кухни. Фарфор из Канады, России, Индии, Греции… Со всего мира. И даже сюда, в крохотный охотничий домик в самом центре участка леса, принадлежавшего их семье, мать сумела привезти часть своих ненаглядных сокровищ. Данте знал, что, если разобьет хотя бы одну несчастную чашечку, его ждет немыслимая головомойка. Даже сейчас, когда он уже пару лет как совершеннолетний и самостоятельный. Что уж говорить о детстве, когда одна мысль о порче маминого фарфора заставляла его внутренне содрогаться?.. Именно поэтому Данте наливал кофе медленно и осторожно. Любимые пол-литровые кружки стояли рядом, но сегодня Данте хотел сделать нечто особенное, красивое, изящное. Пока сладкий кремовый напиток лился в ювелирную кружечку, парень тщательно следил, чтобы ни одна капля не упала мимо и не испортила совершенства белоснежного фарфора. В завершение Данте эффектным жестом подхватил с тарелки горсть легкого, как снег, маршмеллоу, и раскрыл ладонь над исходящей паром кружкой. Зефир остался на столе, на тонком блюдце, и, главное – на поверхности кофе, осев в светлой пенке разноцветными островками. — Ну что ж, — мурлыкнул Данте, бережно беря кофейную пару в руки, — пора возвращаться… Вергилий спал. Данте стоял в дверях, прислонившись плечом к косяку, и смотрел на брата, как будто раньше не замечал. Не замечал, например, какое безмятежное у него во сне лицо. Как точно очерчивает его тело тонкое одеяло с узором из крупных ромбов. Как мигающие огни гирлянды, незатейливо развешанной над кроватью, раз за разом расцвечивают его оттенками красного и желтого. Верг спал на боку, подложив под щеку ладонь, и выглядел даже немного… трогательным в такой позе? Хотя… Если быть окончательно честным, для Данте он всегда выглядел трогательно. Отчаянно и трогательно. И от этого у младшего брата просто захватывало дух. Данте тихо подошел к кровати и опустился на колени. Кофе грел его ладони, гармонировал с теплотой, что жила где-то внутри него, в районе сердца. Обычно она не ощущалась, слишком зыбкая и призрачная для постоянного движения, для большого города, для безумного темпа жизни, но сейчас, здесь… Здесь она плавила Данте изнутри. И он рад был плавиться, он наслаждался ощущением бесконечной свободы, которую дать могла только близость брата и отдаленность от всех остальных. Подобрав под себя ноги, Данте приподнял чашку. Завитки пара, вьющиеся в теплом, но все же безнадежно зимнем воздухе, разносили божественный аромат. Дыхание Верга сделалось менее спокойным. Он шумно вздохнул, поморщился, а потом приоткрыл глаза, сонно глядя на брата. Глаза у него были потрясающие. Почти прозрачные. Как лед. Данте всегда знал, что неотразим, но у него никогда не возникало желания собой любоваться. Этими же глазами он бесстыдно восторгался. — Доброе утро. Смотри, что тебе принес любимый младшенький, — Данте указал взглядом на кофе и улыбнулся. — Круто, а? Вергилий поднял брови. Данте доставляло следить, как меняются его эмоции. Он подвинулся вперед и облокотился о край кровати, вынуждая брата сдать назад, чтобы не оказаться носом в кружке. Верг приподнялся на локте, рассматривая то кофе, то довольного брата. Несомненно, с его точки зрения это выглядело немного подозрительно. Но мило. Очень мило. Верг потянулся за кружкой. Данте поймал его руку в свою ладонь, провел большим пальцем по длинным изящным пальцам близнеца. Вергу нужно было бы играть на клавишных. Не на рояле или пианино, конечно, они безбожно устарели в двадцать первом веке, а вот синтезатор ему бы пошел. Как-то, когда братья были маленькими, родители устроили своим стремительно дичающим в загородном доме отпрыскам тур по музеям. В одном из них был зал с музыкальными инструментами, и в определенные часы приходил человек, садился за каждый и играл минут по двадцать. Таким образом музей давал посетителям шанс приобщиться к прекрасному, послушать мелодии, забытые голоса экспонатов. Среди прочих нашелся инструмент, по мнению близнецов похожий на расписной гроб. Он назывался «верджинел». Верг восторженно прыгал вокруг него до тех пор, пока не пришел музыкант и не рассказал зрителям, что свое название верджинел получил от того, что был особенно любим дамами. Верг обиделся и убежал из зала, а Данте стоял, слушал сильную, металлическую мелодию, лившуюся из-под пальцев музыканта, и думал, что эти звуки идеально подошли бы Вергилию. Данте думал так до сих пор. Он наклонился, оставляя невесомый поцелуй на костяшке указательного пальца брата. Верг молчал, только тяжело дышал, пока Данте трепетно вбирал в рот подушечки его пальцев. Облизнувшись, младший брат вложил чашку на блюдечке Вергу в руки, а сам, пока тот устраивался с ней на подушке, дернул ненадежный узел на бедрах. Простыня развязалась и соскользнула на пол как раз в тот момент, когда нога Данте исчезла под одеялом. — У тебя пятки холодные, — шикнул ему Верг. — Ничего, ты согреешь, — Данте прислонился к его плечу и тут же игриво прикусил за ухо, но Верг только отмахнулся. Его вниманием завладел утренний презент. — Это какао? — Нет, кофе. Какао я так и не нашел, зато добавил сюда молока и сахара, и… — Маршмеллоу? — Да-а… — довольно заулыбался Данте, — нравится? Верг подцепил с блюдечка розовую зефирку. — Сейчас посмотрим… Он сжал зефиринку пару раз, как будто без достаточной упругости она не могла быть вкусной, а потом отправил в рот, задумчиво покатал на языке и запил глотком кофе. Блюдце и чашку Вергилий держал, как настоящий аристократ, и сидел на кровати с идеально прямой спиной, даром что Данте висел на его плече и пытливо следил за реакцией на свой подарок. — Ну что, вкусно? — не выдержал младший. — Вкусно? Вергилий глянул на близнеца. Левой рукой он пощекотал брата под челюстью и потянул его лицо к себе. Данте, широко ухмыляясь, подчинился. Поцелуй получился сладким. Данте пробовал творение своих рук с языка брата: и молоко, и терпкий кофе, и сахарный подтаявший зефир. Он закрыл глаза, чтобы отрешиться, чтобы остаться наедине с этим вкусом, с запахом, с упоительным осознанием долгожданной свободы. Тепло внутри разливалось мягкими волнами, нахлестывало на плечи, стекало в поясницу, в бедра, горело в паху и в ладонях. Данте чувствовал, что умрет, если не поделится им с Вергилием. — Невыносимая сладость, — тихо шепнул Верг, отставляя чашку. И Данте широко усмехнулся, полностью согласный и на признание своего полного кулинарного провала и на свою не менее полную, ахуенную, выходящую из берегов сексуальность. Данте любил целоваться. Он слизывал вздохи с губ близнеца, пока ненавязчиво, дразняще касался его под одеялом с такими домашними, уютными ромбами, которые, наверное, собственноручно вышивала еще их бабушка. Верг улыбался. Он улыбался до невозможности, до боли в сердце красиво, с достоинством, с хитринкой, скрытой в острых уголках губ и глубине прищуренных глаз. Он откидывал голову на подушку, когда Данте сдвигался вниз, щедро рассыпая ласки. Огоньки гирлянды на обитой брусом стене перемигивались в одном им ведомом ритме. Лампочки мигали, сбивались, потом словно вспоминали положенный порядок и рефлексами вспыхивали на выгнутой спине младшего из братьев, на его волосах и руках, на влажной дорожке слюны, что он оставлял, упоенно вылизывая член Вергилия. Иногда, заключая сочную головку в плен жестких губ, он бросал взгляд вверх – и умирал от счастья, видя, как его раскрасневшийся близнец комкает в пальцах простынь. Данте никогда не забивал голову лишними размышлениями. Он просто жил, просто ощущал дикую потребность каждую минуту, каждую секунду доказывать брату, как он ему дорог – и был счастлив видеть в близнеце отражение своих чувств. Как же долго они оба ждали возможности сбежать от всего мира… Ноги Верга были произведением искусства. Данте уложил их себе на плечи с величайшим трепетом, нарочно сдерживая чересчур резкие проявления страсти. Тепло, ранее плескавшееся в нем, словно море, превратилось в обжигающую лаву. Казалось, стоит тронуть кожу – и она вспыхнет, как сухая трава на алеющих углях. Он пылал изнутри, выл, погибал от любви где-то там, пока здесь, в крошечной спальне занесенного снегом охотничьего домика, с короткими вздохами становился с Вергилием единым целым. У него дрожали руки. У него зудели десны, он хотел бы вцепиться в брата зубами, когтями, обвить хвостом, даже сожрать – лишь бы больше никто, никто в целом мире не смог их разлучить. — Данте, — шептал Верг, пропуская между пальцев его влажные волосы, — Данте, я… — Я знаю, — не своим голосом отвечал младший, прижимая его к себе еще сильнее, вдыхая аромат разгоряченного тела, — знаю, я тоже. Я тоже, черт возьми! Высоко поднимая тонкие ноги, по нетронутому снегу заднего двора ходила косуля. Она осторожно, поминутно замирая и прислушиваясь, осматривала давно заржавевшие детские качели в форме машинок с порядком облезшей краской, занесенную песочницу, пустующий ныне подиум для барбекю… Данте наблюдал за ней через окно, благо для этого ему даже не пришлось покидать кровати – лишь развернуться и упереться локтем в подушки. — А помнишь… мы когда-то приезжали сюда, чтобы праздновать Рождество? Было здорово. Вергилий различил в голосе брата тоску, нашел его руку и переплел расслабленные пальцы со своими. Данте улыбнулся, покосившись на него. Сжал пальцы в плотный замок. Ненавязчиво мигали разноцветные лампочки. На прикроватном столике родом из прошлого века стояла пустая фарфоровая чашка со следами растаявшего зефира. Косуля внизу задрала голову, когда ей на нос упала первая из многих за сегодняшний день снежинка. — Помню, — спокойно ответил Верг спустя целую зимнюю вечность, — но я запомню именно это Рождество.