После Рождества Христова

Такада умеет ждать. Она все делает терпеливо. Скорее, нет. Терпение — это и есть ее главный козырь. Даже сейчас, когда она дожидается часа интервью с новым президентом корпорации "Ецуба" (точнее было бы сказать, с единственным выжившим из совета директоров корпорации "Ецуба" со времен первого триумфа Лайта над великим, ныне покойным детективом). Такада уже присутствовала годами ранее на одной из презентаций этой адской монополии. Она была моложе, ладони ее чуть тряслись, а ясные ониксовые глаза слегка увлажнялись от волнения и стыда, когда она решалась задать вопрос тем, кому принадлежало счастье управлять мнением и мыслями Японии до Киры. (А еще Киеми тогда верила в бога, и по женской глупости, по прекрасной молодости, посещала католический храм каждое воскресенье, моля что-то неясное, бессвязное о Ягами Лайте и о будущем.) Теперь китчевые, крикливые ноты покинули внутреннее убранство приемной президента компании "Ецуба", словно ушли в могилу с покойным президентом. Золото и красный бархат — крик о бесконечном богатстве, власти и ощущения собственной правоты — вышли из моды, а новый монополист моду уважал. Немного менее, чем самого Киру. Такада с ужасом понимает, что вопреки вышколу профессионализма и воспитания, слезы снова наворачиваются ей на глаза, и тушь — дорогая, французская — рискует разрисовать скулы журналистки неясным иероглифом отчаяния. — Киеми-сан, я приветствую вас. Обойдемся без секретарей? — господин президент Намикава Рейдзи, стоит перед ней во весь рост. Его помощники — наверняка выпускники лучших мировых бизнес-школ — японец и, кажется, американец, неловко кланяются за его спиной. Интересно, что господину мэру Токио пришлось допивать три чашки остывшего кофе в ожидании их недосягаемого босса, а эта женщина, журналист, попадет в святая святых почти сразу. С корабля на бал. Рейдзи заранее подготовил ответы на вопросы. Все ради "голоса Киры", святого духа бога нового мира, так и не воплотившего в себе образ… богини. Он отвечает монотонно, немного ленно, убрав длинные смоляные волосы за ухо, подперев красивой, точеной ладонью острый, волевой подбородок. Киеми нажимает на красную кнопку диктофона с нетерпением. Она скажет записи и своему собственному безумному сердцебиению :«Стоп». — Намикава-сан… Но как вам удалось выжить тогда? — Такада запнулась, словно оправдываясь. — Мы ведь с вами на одном языке говорим… Он налил в ее бокал еще немного самого дорогого виски в ее жизни. Учтиво поднялся, как настоящий джентельмен, чтобы услужить даме. Его серые глаза смотрели в одночасье насмешливо и осторожно, словно он рассчитывал, стоит ли вслух произнести опасный политический анекдот. — Коллаборационизм, Такада-сан. Будем реалистами. Каждая революция нуждается в траст-фонде, в надежном спонсоре, — он поспешил себя оправдать, но сделал это нехотя, снова смешливо, — Даже самая праведная. Такада улыбнулась, отпивая крупный глоток, словно в бокале ее темнела не то святая вода, не то кровь Христова, но никак не виски. — И все же я рад, что он допускает ошибки. Поступил бы он иначе, этот ваш вечер был бы занят, впрочем, как и все остальные. Не так ли, Такада-сан? 
А она немного навеселе, и отмечает что профиль господина капиталиста такой же четкий и волевой как профиль Ягами Лайта. Впрочем, мистеру президенту вполне бы польстило сравнение с Богом нашим — Кирой. *** Лайт посещает свой отчий дом раз в неделю по выходным, вместе с молодой женой, Аманэ Мисой. У нее — высоко поднятая голова победителя сложнейшей шахматной партии, а ведь она — кто угодно, но не гроссмейстер. Ягами садится напротив матери в гостиной, и лик у него отнюдь не прозревшее вечностью лицо Христа. Пока молодая жена его пытается развлекать Саю, готовящую ужин, Лайт пытается нарушить неловкое молчание между ним и Сатико. Решает начать с беспроигрышного, насущного. Через старый, но опрятный дубовый стол он протягивает белоснежный конверт. — Лайт… — начинает постаревшая Сатико и пытается не смотреть на сына. — Хотите переехать в один из Токийских небоскребов? Или… куда-нибудь ближе к природе? Мама, жизнь продолжается, а будущее кажется намного более предсказуемым и понятным, когда процент преступности с каждым днем все больше приближается к нулю. Тебе всего пятьдесят и ты могла бы… — Нет! — она хватает сына за руку, и взгляд ее становится жестким и безапелляционным. — Я не возьму ничего у тебя. Мы с Саю прекрасно живем здесь, в доме твоего отца. Лайт знает, что мама совсем не умеет злится. Отец научил ее со всем соглашаться и все принимать как должное, ведь это участь правильной японской жены. Лайт не сомневается, что еще несколько его визитов и бесед заставят Сатико поверить в Киру, как в новый образец правильного. И он заканчивает, словно и не слышал ее. Кладет конверт на стол. — На траты. А дом и вправду стоит продать, до того как цены на землю в этом районе начнуть падать. Город разрастется, вот увидишь. Это как игра на бирже, понимаешь? Обязательно стоит просчитывать... Просто собирайте вещи. Сатико поднимает глаза. — Ты сейчас на отца похож. Лайт кивает, делая вид, что одобряет мамин каприз. Она повторяет эти слова каждую их встречу, словно пытается отыскать в сыне лучшие дни своего прошлого. Лайт ненавидит эти слепяще белые душные стены их старого дома, без единого огреха, как отцовская совесть. Не выносит их семейных фотографий, где он сам такой молодой, улыбающийся и уязвимый. Где отец треплет его, школьника, по плечу, после удачной воскресной охоты за городом (в отличии от Соитиро, Лайт никогда намеренно не промахивался, а убитых уток и мелкого зверя коллекционировал как трофей). Во время своего прошлого визита небрежным расчитаным движением Лайт разбил хрустальную раму с фото, большим и красочным, где он, уже студентом позирует с отрядом по поимке Киры, в который юноша недавно вступил. Каждое из одухотворенных, счастливых лиц, кроме его собственного, уже покрыто трупными пятнами, покоясь несколькими метрами под землей центрального кладбища. -… Может, поедешь с нами в Тайланд? — не унимается Миса за стеной, все же пытаясь говорить так тихо, чтобы свекровь не расслышала ее предложения. Мисе не нужно ощущение присутствия чужого горя, в тот редкий миг, когда она так счастлива сама. — Это будет наш первый отдых с мужем. Саю заваривает всем кофе, позабыв, что ее просили о чае. Ее худые пальцы подрагивают, словно озябшие. — Я маму не оставлю, — Саю не отдает себе отчет в том, что густой черный напиток уже давно перелился через края фаянсовой чашки. И она снова повторяет, вглядываясь в вязкую черную мглу кофейного озера, просвещая в свои намерения то ли Мису, то ли себя саму. — Не оставлю. *** Двадцать лет — звучит как начало чего-то прекрасного, когда речь идет о молодости. Однако, если мы говорим об остатке жизни, и этот прогноз будет в разы точнее медицинского, (ведь он оглашен еще одним провидцем с глазами бога смерти, а ныне — законной божьей женой), такой вердикт заставит пуститься в самое отчаянное планирование. Другой бы отправился в путешествие без конца, подчиняясь инстинкту самосохранения и импульсу жажды жизни, но этот кто-то — точно не Миками. Отдать половину остатка жизни во имя создания лучшего мира — означает прослужить его благоустройству оставшуюся половину отведенных лет. Пара дружеских встеч с Такадой напоминали собрания стариков-ветеранов: Миками уходил в себя все больше с каждый глотком теплого сакэ, которое он искренне ненавидел, а Киеми-сан ломает от посттравматического синдрома, ее сознание чередует «хорошо» и «плохо» как кнут и пряник, как кадры психоделического клипа нью-эйдж группы. Она то хаотично восхищается их богом, то просит Миками обосновать, почему же все-таки Ягами не сдержал данное ей обещание. Ненавидеть и всячески проклинать Лайта запрещено и это первая заповедь их нового мира. — Почему не я? Не я? — она восклицает снова и снова, театрально смакуя свое горе, но все же тихо, чтобы не навлечь на себя ближайшего гнев божьего сподвижника, и ее последнего друга родом из старых времен, до рождения Христова. Она повторяет свой вопрос после очередного клюквенного «Космополитена». Бар скоро закроется, но хозяину, протирающего граненные стаканы и высокие рюмки, до безумия интересно слушать о таинстве сотворения нового мира, мира без грабежа, обсчётов и рэкета… Хозяин соврет, что заведение его работает круглосуточно, а также, противясь тяжелому взгляду Миками, скажет, что принимает только кредитные карты, дабы на следующий же день продать автограф первого апостола кому-то из состоятельных постоянных клиентов… — Я пожалуй займусь гражданскими исками. Медиация, арбитраж, может, судейство… — замечает Миками, совсем не хмелея от выпитого. Преступность почти сошла на нет, а вот сектор частного гражданского права, как прямое последствие новых законодательных процессов — это просто поле не паханое. Такада задерживает дыхание от удивления, словно не слыша его. — Сколько тебе осталось? — Достаточно, чтобы все успеть, — Миками пытается улыбнуться. Он пытается не думать о завтрашнем дне, хотя в ежедневнике описал расписание каждого, с точностью до часа. *** Бюрократия съест двадцать лет, не поперхнувшись и не оглянувшись назад. К такому выводу приходит Миками, взявшись за соискание новой ученой степени. Лайт настолько занят новыми обязанностями, внутренней организацией нового мира и перестройкой старых порядков, что доверяет все свое обучение верной деснице божьей. Миками узнает бога ближе. И да, он тоже стареет и устает. Также как и любой другой человек почти теряет сознание от неподвластному простому смертному стремлению быть вездесущим (как говорится, по образу и подобию), от желания знать все и уметь все. Красивое, пока еще совсем молодое лицо слегка очертил пунктир первых мимических морщин, под глазами залегли сизые тени, делая сосредоточеный взгляд янтарных глаз еще более острым, пронизывающим насквозь. В учебниках по классической криминалистике этот взгляд переходил как победное знамя террора и насилия со страницы на страницу, с лица на лицо, от Чарльза Мэнсона к Теду Банди, и выжившими очевидцами был назван «гипнотическим». Миками спохватывается, чтобы не провалиться в сон не упасть в темный омут своих предчувствий. Неосознанных, невысказанных слов и мыслей. — Думаю, я продолжу один, — Лайт вновь склоняется к записям Миками, вглядываясь в каждый иероглиф покрасневшими, усталыми глазами. — Это прекрасная мысль о переносе прецедентной системы права в наши реалии. Если закон будет лишен динамики и не сможет корректироваться словом и волей человека уполномоченного, вложения Киры со временем сойдут на нет. Закон — подобен армии, он должен состоять из человеческого материала, чувствовать боль этого мира живым телом… Не только глаза бога гипнотические. Голос совсем не уступает взгляду. Каждое слово эталонно правильное и уместное, словно взятое из палаты мер и весов. Лайт делает пометки в рукописных и печатных записях своего архангела, едва уловимо улыбаясь сам себе, своим мыслям. — Будь уверен, я справлюсь, — снова повторяет он, не глядя на бывшего прокурора. Тот знает, что это не приказ. Не хватает нервной ноты, стального отлива волевого решения и хриплого полушепота спешки. Это проверка на верность. Миками не шелохнулся. Каштановые волосы, слегка отросшие и потерявшие оформление привычной аккуратной прически закрывают профиль бога. Но Миками уверен, что Лайт продолжает улыбаться. — Еще кофе, — Саю произносит почти беззвучно, ставя перед мужчинами кружки с ароматным горячим напитком. Взгромоздить что-то лишнее едва ли удается, ведь стол завален документами, записями, книгами и многим другим, к чему любому смертному доступ воспрещенн. Саю учтиво, в соответствии с негласным протоколом вежливости, отводит глаза. Утром она закурит сигарету. Миса плакала в телефонной трубке часом ранее, а где-то на другом конце города, в одном из Токийских небоскребов ужин господина президента корпорации "Ецуба" с Такадой Киеми, вероятно, плавно перетекал в завтрак. Облачко дыма подбежало совсем близко к открытому окну, а затем скрылось в рассвете, будто его и вовсе не существовало. Конспиративная квартира Лайта, как он и обещал ранее, располагалась в одной из дорогих высоток делового центра — практично и со вкусом. Город прозревал, наполняя пустые окна пронизывающе желтым светом. — Отпуск госпожи Аманэ сорвался? — поинтересовался Миками, неожиданно бодрый, с новой чашкой дымящегося кофе в ладонях. — Она не доживет до того, как их с Лайтом ребенок пойдет в школу, — сказала Саю, снова затягиваясь, — Если, конечно, у них он появится.
 Все-таки бог справедлив, даже после того, как он пренебрег Такадой. Так или иначе, она все равно станет богиней нового мира. Разве что, если не наделает глупостей. А если наделает… Миками едва заметно улыбается одними уголками губ и угощается предложенной Саю сигаретой. Это перестает казаться грехом. За окном не слышно ни крика, ни сирены, лишь абсолютная благодатная тишина благословленного утра. И даже новости, впервые за долгое время, Миками уверен, станут предсказуемыми и скучными. А, значит, правильными. — Оно того стоило, — произносит Саю, и это звучит как лучшая благодарность от лица всего человечества. Безмятежное лето. И… Рождество Христово ждало впереди.