До самого утра.

Уильям Вордсворт ненавидел некоторые дни. Особенно такие, когда небо темнело, готовясь расплакаться пресными слезами, но никак не обрушивалось на город тяжелыми потоками воды. Оно будто усталая, но гордая женщина, закусывала губу, не давая горьким слезам скатится по тонкой коже. И почему-то это было еще хуже, чем отчаянный надрывающийся плач природы. И смотря на небеса, плотно затянутое белоснежной пеленой, ученый думал, что порой жизнь может испортится только благодаря таким ничтожным мелочам, пусть и мимолетное присутствие молчаливого Хьюго придавало некую уверенность в хорошем настроении. Но тонкий одинокий листик на календаре, который так и застрял в далеком 3049-ом году, уже не менялся последние 13 проклятых лет. 13 лет, которые просачивались отвратительным ядом виной и стыда за произошедшее. Ученый тяжело вздохнул, откладывая очки в сторону. Он устало потер свои глаза, уставшие от постоянного напряжение, и с неохотой встал, беря в руки букет простых полевых цветов, обвязанных тонкими голубыми лентами. Вскоре профессор прошел сквозь длинные слабоосвещенные коридоры, спускаясь в самое подземное сердце Палаццо Спрада. Там, за тяжелыми железными дверями была темная келья, освещенная лишь одной энергосберегающей лампой. Быстро набрав код, Уильям прошел в небольшую келью, и первым, что он увидел, было худое тело молодой монахини, что лежало на кровати, одетое в белоснежное платье, отделанное серебристыми и голубыми узорами. Ее светлые, отросшие за долгое время пребывания в этом темном заточении, волосы аккуратно лежат на подушке, расчесанные и перевязанные красной лентой. Глаза закрыты – ржаные ресницы отбрасывали длинные тени на ее худые, чуть впалые щеки. Казалось, что женщина просто прилегла отдохнуть, если бы не странная поза и не огромное количество тонких проводов, что крепились к ее телу. Тонкие худые пальцы сцеплены в замок на животе, мерное дыхание слегка приподнимало ее хрупкое тело. Да, это была Кейт Скотт, одна из самых блестящих агентов АХ, вернее, ее настоящее тело. Профессор горько улыбнулся, придвигая деревянный кустарный стул к ее кровати, и присаживаясь. Букет веселых цветов уже поставлен в небольшую вазу на столе. Вордсворт аккуратно снял перчатки и нежно прошелся прохладными пальцами по еле теплящейся щеке женщины. Было страшно и немного болезненно касаться ее – казалось слабое тело может рассыпаться песчинками от одного лишь неосторожного прикосновения. Она не реагирует, и не должна реагировать – вся ее нервная система уже давно приспособилась управлять голограммой, не обращая внимания, что происходит с ее настоящим телом. Да и волноваться ей было нечего – бронированный блок с ее кельей был надежно заперт, и не пострадал бы даже во время землетрясения. Профессор почему-то вспомнил первые дни пребывания Кейт голограммой – она постоянно возвращалась в свое настоящее тело, испуганно открывая глаза, не имея возможности ни позвать на помощь, ни пошевелить пальцем. Паранойя была развита у нее настолько, что она настояла на том, что бы Уильям проводил свой день в ее келье, охраняя ее тело и наблюдая за показателями сердцебиения и прочих процессов организма. Намного позже, когда девушка смирилась с невозможностью своего тела быть дееспособным, она больше не паниковала, не возвращала свое сознание в тело каждый раз, когда плохое предчувствие накатывало на нее, и визиты профессора прекратились. Но было уже слишком привычно – сидеть в полной тишине, нарушаемой только назойливым писком кардиографа, уже было привычно проводить свой досуг, расчесывая тонкие ломкие волосы монахини, уже было привычно каждый раз любоваться ее молодым лицом, которое не было сильно тронуто признаками старения. Уильям взял с прикроватной тумбочки гребень, на пластине которого был выгравирован небольшой рисунок одного из видов на Лондиниум. Он самолично сделал эту гравировку, поэтому в некоторых местах линии не были прямыми, а глубина порезов в металле была неравномерной. Подавив странную дрожь в руках, он нежно провел пальцем по маленькой картинке, с теплотой вспоминая радостное лицо Кейт, когда он подарил ей это. У нее был день рождения, и она все время улыбалась, пока просила Уильяма вложить этот гребень в ее волосы. Развязав ленту, он стал расчесывать волосы женщины, аккуратно пропуская шелковистые пряди сквозь пальцы. Волосы приятно щекотали кожу, принося странно успокоение его душе. - Прости меня, Кейт, - в абсолютной тишине помещения голос ученого показался слишком громким, даже если он прошептал эти слова,г - прости... я... Мог бы спасти тебя. Вот, что он хотел сказать. Каждый раз он снова и снова пытался сказать это, но дрожащий голос срывался в самый ответственный момент. В тот день, когда Кейт Скотт навсегда лишилась своего нормального тела, спасая Катерину, он мог бы приложить больше усилий, что бы спасти ее. Мог бы, в конце концов, пожертвовать собой, что бы избавить ее от рока, он мог бы в последнюю секунду кинутся к ней, загораживая ее от опасности. Мог бы, но предательски ослабленное тело не позволило ему это сделать. Конечно же, он ошибался. Ошибался глупо и совершенно беспричинно. Профессор чисто физически н мог бы спасти ее, но странное чувство вины, появляющееся каждый раз, когда он видел мерцающую фигурку голограммы, мучило его уже долгие годы. Уильям никогда не говорил Кейт, что каждый год навещает ее тело. Никогда не говорил, что бережно расчесывал ее волосы, тихо нашептывая забавные рассказы из своих воспоминаний. Он никогда не рассказывал, что после этого, профессору всегда хотелось плакать, как маленькому бессильному ребенку. Он засыпал после этого, убаюканный тихим писком и шуршанием аппаратов, напоследок успев прошептать дрожащими губами «С Днем Рождения, любимая» Но он никогда не узнает, что после того, как он уснет, сквозь железную дверь в келью легко проскользнет мерцающая голограмма Кейт. Он никогда не узнает, что она нежно будет обнимать его полупрозрачными руками, положив голову на плечо. До самого утра.