люди вроде гилберта блайта

Бывают такие люди, знаете, убийственно-прекрасные. Которые всегда неоспоримо правы и важны всем и каждому. Они входят в помещение, класс, комнату, вашу жизнь, и присутствие остальных бесследно меркнет на их фоне. Их молчание, их острый взгляд насмешливых глаз уже никуда из головы не денутся, их образ теперь не способно вытеснить и заставить забыть, кажется, ничто. Гилберт Блайт в числе таких людей. Тех, что разбивают чужие сердца совершенно случайно и обязательно за это извиняются. Идёт геометрия, но стоит только тихонько позвать сзади, как Блайт оборачивается и смотрит выразительно. Так, что руки под партой в отчаянии заламываются. На уроках геометрии совсем не обязательно вырисовывать в тетради именно круги-треугольники, верно? — Что? — шепчет он одними губами. Голос у Гилберта Блайта такой, что ему бы вести уроки вместо мистера Филлипса, и тогда слушал, запоминал бы их абсолютно каждый в классе. — У тебя нет ластика? Я оставил свой дома, — полный смятения шёпот в ответ. — М, да, конечно. — И вот стёрка уже легко зажата в его длинных пальцах. Таких идеальных, что ему впору играть сложнейшие гаммы. Таких, что по плечам рассыпаются мурашки, стоит этим же пальцам на секунду коснуться руки, чтобы передать ластик. — Лови. — С-спасибо. Гилберт Блайт улыбается в своей манере, которая требует непременно свести брови домиком. Не стоит описывать, насколько этот жест, момент — пусть называется как угодно — важен. Мысленно он растягивается на целые минуты, чтобы потом перетечь в воспоминания, что будут греть изнутри ещё не один день; плавно перенестись на бумагу аккуратными карандашными линиями. Потому что это предназначено сейчас только одному человеку. У Гилберта Блайта за спиной сидит своя личная копилка эмоций. Не та, в которую он сам их опускает, а та, что сама готова собирать их бесконечно. Бездонная и ужасно хрупкая: Гилберту стоит только размахнуться посильнее, и та разлетится на части кусками фарфора у его ног. Это такая кладовая, в которой хранятся и его случайные улыбки, и выразительная задумчивость, и раздражение, и искренняя злость. Чтобы после быть уже навсегда задокументированными, запечатанными в альбомах, где даже ластик не нужен — Гилберт Блайт из тех людей, в которых не бывает ненужных штрихов и линий. Из тех, в ком каждая черта идеально правильная. Это всё теперь не принадлежит Гилберту; для сотен-тысяч других людей у него ещё сотни-тысячи таких же эмоций. Но зато некоторые из них являются частью кого-то другого, нуждающегося в них — и находят в нём отклик. Гилберт знать не знает, сколько информации, сколько его чувств ежеминутно просеивается, пропускается сквозь чьи-то чуткие взгляды. Сейчас Гилберт видит перед собой только ярко-рыжую чёлку и острое лицо. У Коула Маккензи вид забитой собаки и невыразимо грустные глаза. Это всё, что Гилберт видит. С его-то безошибочным чутьём на людей. С его-то пронициательностью. Не бывает в человеке всё вот так просто, Гилберт прекрасно знает. И он уже намеревается отворачиваться, как неясное любопытство берёт верх, и он склоняется чуть ближе к чужой парте. — Ты рисуешь? Можно мне посмотреть? Людям вроде Гилберта Блайта отказывать в чём-то не представляется реальным. Это просто невозможно, и Коул уже собирается развернуть к нему листок — на нём, слава богу, просто две дамы в лодке и прекрасный пейзаж вокруг, — как резкий учительский оклик заставляет вздрогнуть не только их двоих, но и весь класс. — Мистер Блайт! Развернитесь живо! Да вы, кажется, скучаете по своему прошлому месту? Или не только по месту? Такая голимая недвусмысленная пошлость, и вот уже каждый ученик давится ехидными смешками. Филлипс шикает на всех сразу и к доске почему-то вызывает одного Коула. Гилберт Блайт являет собой смесь свойской простоты и истинно аристократических манер. Его взгляд заявляет о том, что он выше всех сложившихся обстоятельств, но и бороться с ними получается едва ли не на последнем издыхании. Люди вроде Гилберта Блайта как магнитом притягиваются к кому-то вроде Энн Ширли. Таких потрясающих, невероятных девочек, что не касайся — вот-вот обожжёт, закружит в вихре бешеного темпа жизни. Коул не силён в хоть каких-то проявлениях чувств, но смотрит на Энн с нескрываемым восторгом. Ровно до того момента, пока не замечает, что точно так же на неё смотрит Гилберт. Он с ней — такая идеальная пара во всех отношениях. Коул тянет уголок рта в грустной усмешке: а каково это, быть девочкой? Такой, например, как Энн, с которой у них одинаковое пламя волос на голове и сходство мнений во многих вопросах? Каково это, когда какой-нибудь Гилберт Блайт смотрит на тебя вот так? Этот взгляд никогда не украсит страницы его альбома, потому что не будет направлен на Коула. Таким взглядом никогда не посмотрят ему в глаза; он, Коул — не Энн, не девочка и даже не интересная личность. Он — ничего из того, что привлекает Гилберта. После уроков все собираются домой. Энн уходит вместе с Дианой и прощается смазанно и торопливо. Коул уже стаскивает с крючка свою куртку, когда на его плечо со смехом ложится чья-то ладонь. От неожиданности он дёргается почти ощутимо. Голос Гилберта, звучащий так опасно близко, выдаёт: — Ну, ты как? У Филлипса ты определённо любимчик. Коул оборачивается так резко, что Гилберт едва успевает снова взять дистанцию в половину руки между ними. От этого в жар бросает сильнее. — Прости, не буду тебя больше отвлекать. — Забудь, — весело отзывается Гилберт. — Я просто хотел всё-таки увидеть твой рисунок. Коула вообще тяжело вывести из равновесия, но руки заметно трясутся, когда он после недолгих колебаний всё же достает альбом. Торопливо открывает тот рисунок с геометрии. Но дрожащие пальцы служат ему дурную службу, и словно в покадровой съёмке Коул наблюдает, как все его отдельные листы выпадают из альбома. Все, вдоль и поперёк изрисованные портретами Гилберта. Коулу хочется умереть. Исчезнуть прямо сейчас и больше никогда нигде не появляться. Он поспешно всовывает альбом с открытым рисунком дам в лодке притихшему Гилберту и почти падает на колени, чтобы собрать рассыпавшийся ворох бумаг. Он чувствует, что взгляд Блайта направлен вовсе не на рисунок. Блайт из тех, чей взгляд сразу же почувствуешь даже спиной. Коул ощущает его на своей склоненной макушке и думает, что теперь уже точно всё равно. Пусть думает что хочет — Коул всё испортил себе сам. Как всегда. — Это очень красиво. Всё это, — раздаётся над ним голос Гилберта. Коул замирает. Он боится услышать из тех уст что-то ещё; то, после чего он уже не оправится. — Я могу забрать себе один из портретов? Коул думает, что ослышался и из-под ресниц мельком проезжается взглядом по Гилберту. Тот возвышается над ним, невообразимо, нереально красивый. — Да, конечно, вот, — почти бессознательно кивает Коул и торопливо протягивает первый попавшийся лист. — Я рисовал почти всех из класса, — сочиняет в жалкой попытке исправить положение. Гилберт только благодарит и не считает нужным замечать, что среди всех рисунков он не наблюдает ни одного изображения одноклассников. На следующий день Коул почти уверен, что пришёл в школу в последний раз. Ему даже вообразить тошно, что думает о нём Гилберт. Блайт — это самые рассудительные и трезвые мысли. Блайт — это слишком взрослые и выразительные глаза. Блайт — это трогательные брови домиком и чувство ощутимого превосходства над всеми глупыми и несобранными мальчишками их класса. У Коула с ним это общее, только Гилберта уважают и любят, Гилберта никто не посмеет обозвать и толкнуть, у Гилберта есть жизненные цели и, в общем-то, есть Энн. Гилберт Блайт самый правильный из всех них, самый сознательный и умный. Есть такие люди, которых просто невозможно не любить. Поэтому стать для Гилберта Блайта проблемой — нет, Коул бы действительно предпочёл этому смерть. Коул не смотрит ни на кого и на весь ближайший день сливается с партой. Всё последующее случается слишком ужасающе быстро и наращивает темп столь же стремительно. Три щелчка у Коула в голове, и вот он словно со стороны наблюдает себя сейчас стоящим на тихой лесной дорожке. Ладонь крепко сжимают чужие холодные пальцы, и Коул думает, что так не бывает. Серьёзно, так не может быть. Нереальность происходящего держит уже слишком долго. Щелчок. Раз — и после уроков Билли что-то орёт ему. Кажется, что-то ужасно грубое и обидное, потому что Коул выплёвывает ему такую же гадость в ответ. Билли бьёт резко и сильно. Скула разбита, и Коул в отчаянии собирается ударить тоже — безуспешно и из последних сил, — как вдруг почти за шкирку Билли разворачивают к нему спиной. «Не трогай его, придурок.» — «Тебе-то что?» — «Энн было мало? Теперь он?» — «Да что с тобой такое, Гилберт?» — «Ты не имеешь права его вот так ударить.» — «Да? Тебе с чего педик этот сдался? Или ты туда же?» Голоса Гилберта и Билли доносятся как сквозь толщу воды, тут же перемешиваются с взволнованными фальцетами девочек и выкриками столпившихся парней. Коул ярко помнит такую искреннюю злость у Гилберта на лице, что становится страшно. Блайт ударяет Билли в лицо, и тот, с хлещущей из носа кровью, кидается к Гилберту, сбивает его с ног и не прекращает размахивать кулаками, даже когда появившийся мистер Филлипс кричит о том, чтобы они прекратили немедленно. Билли с трудом оттаскивают его приятели. У них с Гилбертом на лице кровь, кровь также на скуле и у потерявшего дар речи Коула. Всех троих для дальнейшего разбирательства Филлипс отправляет в свой кабинет. Щелчок. Два — вот они с Гилбертом вместе вываливаются из школы на заснеженное крыльцо. Филлипс долго и громко отчитывал их тройку, обещал поднять этот вопрос среди родителей, но первым был отпущен, как ни странно, Билли, с которым Филлипс пообещал провести индивидуальную беседу. Гилберта с Коулом он ещё какое-то время сверлил изучающим взглядом, но после нескольких дополнительных нотаций и они были отпущены домой. — Ты зря в это влез, знаешь ли. — Позволь мне самому решать, что мне делать, ладно? Коул только пожимает плечами и невесело хмыкает. Царапины у них уже не кровоточат. Им по пути в одну сторону, и они долго идут вместе. Коул теряется взглядом среди сугробов, вокруг тихо и пусто. Гилберт рядом молчит тоже, сосредоточенно смотрит перед собой. Коулу хочется прокричать что-то в застывшее безмолвие, но он только смаргивает невесть откуда взявшиеся слёзы. Неожиданно Гилберт замирает и разворачивается. Обжигает взглядом задумчивых карих глаз. Он удивительно спокойный, вглядывается Коулу в лицо и молчит. Это пугает, и Коул останавливается тоже, непонимающе уставившись в ответ. — Что? Коул готовится услышать что угодно, он ненавидит себя за всё сделанное и несделанное так сильно, что в отчаянии кусает губы. Он ожидает всего и ничего, но в один момент что-то меняется вокруг, тишина перестаёт давить своей мертвенностью. Просто — щелчок. Как перед прыжком в воду, со скалы, в неизбежность. На счет раз, два и финальное три — Гилберт заключает его ледяную ладонь в свою. Вот так просто. Коул медленно переводит взгляд сначала на их сплетённые пальцы, потом смотрит вокруг, наконец — на Гилберта. Кругом всё так же тихо и ослепительно белый снег. Коул открывает было рот, но не находит слов, наверное. Или не хочет находить. Нет. Он не сделает этого. Не сделает вот так, одним движением. Но. Его плотно сомкнутые губы прижимаются к щеке Гилберта, почти касаясь уголка рта, и застывают. Всё вокруг застывает. Проходит, должно быть, несколько секунд, и Коул поспешно отстраняется. Что-то заставляет его посмотреть Гилберту в лицо снова, и то, что он видит и чувствует — светящиеся улыбкой глаза напротив и свою ещё крепче сжатую руку, — возвращает неподдельную реальность происходящего. Не бесцветную и пустую, а переполненную всполохами ярких, сумбурных пятен. Гилберт Блайт из людей, которых не хочется терять из виду ни на секунду. Если такой человек замаячит на горизонте, то его исчезновение из зоны видимости будет равносильно потере жизненных ориентиров. Людей вроде Гилберта Блайта ужасно сложно любить. Любить вообще сложно, но если тебя любят в ответ, всё становится чуточку проще.