Сегодня

Каждое утро Хоука обычно начиналось примерно одинаково – он вскакивал с кровати почти сразу после пробуждения. Вот Карвер и Бетани любили поваляться, особенно сестра с ее «Ну, еще пять минуточек!». И она, как правило, свои пять минуточек получала – в отличие от Карвера. С младшим братом Хоук обычно обходился суровее – начинал стаскивать с кровати за ноги или брызгаться водой. И не потому, что Карвера он любил меньше – просто с мальчиками можно так, как нельзя с девочками. Сейчас, открыв глаза, Хоук лежал, бездумно глядя в потолок. Он не вставал не потому, что все еще хотел спать, а потому что просто не хотел вставать – впервые в жизни. На самом деле, просыпаться он тоже не хотел, но с этим ничего нельзя было поделать. Сон пришел незаметно и длился, длился… а потом закончился. И Хоук не был уверен, где был сон, а где явь – и что происходит сейчас. Впрочем, нет, сейчас точно была явь – потому что вместе с телом проснулось и то, что вчера поздно вечером появилось в груди. Боль. Хоук медленно обвел взглядом комнату, задержавшись на камине. Сейчас огонь еле тлел, лишь слегка просвечивая красными угольками сквозь пепел. А вчера там стоял Фенрис и сказал то, что сказал. Хоук закрыл глаза и мысленно вернулся назад во времени. То, что история Фенриса простой не будет, было ясно с самого начала. И что они все будут иметь к ней отношение – тоже, с того момента, как эльф предложил иметь себя в виду в случае возникновения какой-нибудь работенки. И когда он попросил пойти с ним на поиски Адрианы – Хоук согласился, не задумываясь. Надлом, связанный с прошлым, в эльфе не видел только слепой. И Хоук шел рядом, просто чтобы быть рядом и не преследуя больше никаких целей. Обычно он был против убийств, но смерть помощницы Данариуса не вызвала у него никаких эмоций. Он сам отметил этот факт, но не стал этому удивляться. Бывают случаи, когда не убивать не получается. И, наверное, это правильно. К тому же, в тот момент его больше интересовало самочувствие Фенриса, чем что-то иное. Его внезапный уход стал для Хоука неожиданностью. Он ждал успокоения, равнодушия, может, даже радости от смерти врага – но не ухода. Беспокоясь все больше, Хоук с остальными тоже вернулись в город, но Фенрис был не у себя. Решив, что лучше не лезть, раз эльф этого не хочет, Хоук пошел уже к себе домой. Он был готов выслушать, даже затыкая уши от интенсивности криков. Был готов ловить летящие предметы, а потом обрабатывать покалеченные руки. Но все вышло иначе – и он был этому рад. Хотя все представлялось совсем не так, но это было не важно, важно – что Фенрис был с ним. Теперь уже полностью. На несколько минут Хоук погрузился в воспоминания о чувствах и ощущениях ночи. У него и прежде были любовники – женщины и несколько мужчин – и некоторых из них он любил. То есть, думал, что любил… Это не шло ни в какое сравнение. Когда-то отец сказал, что одна ночь с любимой никогда не сравниться с тысячей с другими людьми – и он оказался прав, как и всегда. К чему Хоук оказался совершенно не готов – это к тому, что было после. Он снова открыл глаза и опять окинул взглядом комнату, будто пытаясь поймать тень, растворившуюся в сумраке глубокой ночи. Он не понимал. Не понял тогда и по-прежнему не понимал сейчас. Почему Фенрис ушел? Да, он дал объяснение, но оно звучало настолько бессмысленно, что Хоук его даже почти не запомнил. Там не было четкого ответа, никакого. Он мог бы понять, если бы Фенрис вообще не хотел этого и отказался бы – он бы ни за что не стал настаивать. Но эльф пришел сам. И, сколько Хоук помнил его поведение, ничего из произошедшего нельзя было расценивать даже намеком на неприятие. Соображал он тогда, конечно, не особо хорошо, но зачем думать, когда ты все чувствуешь? Хоук чувствовал, как им обоим хорошо. Было. До того момента, пока Фенрис не выпутался из его объятий и не начал собираться. Хоук всегда считал себя довольно простым человеком – каким еще может вырасти сын беглого мага, ставшего фермером? Может быть, все дело было в этом? И он просто не улавливал чего-то важного? Упустил что-то? Весь его опыт, все ощущения и, главное, сердце в один голос твердили, что он все сделал правильно. Они сделали правильно. Но тогда почему он сейчас лежит один в холодной постели, не в силах подняться? Было такое ощущение, что в грудь попал и застрял там кусок холодного лезвия. Однажды во время охоты с односельчанами Хоук поймал стрелу, предназначавшуюся быстрому оленю. Наконечник попал в плечо – и ощущение было очень похоже. При любом движении он начинал двигаться и причинял острую боль. Впрочем, в покое он тоже ее причинял – просто тупую и ноющую. Но стоило только вспомнить… Хоук машинально потер грудь и даже удивился, не нащупав пальцами инородного куска стали, торчащего оттуда. После ухода Фенриса он почти до зари точно так же лежал и пытался думать. Может быть, надо было не дать уйти? Но это было бы насилие. Может быть, надо было что-то сказать? Но что? Как объяснить кому-то, что он стал такой частью тебя, что теперь ты чувствуешь нож в груди? И это при том, что они никогда не говорили об этом, даже мимоходом. Брошенные вскользь намеки и комплименты не в счет – это просто словесная игра, Хоук нередко шутил таким образом. Заснул он уже под утро, так и не придя ни к какому выводу. Только голова начала болеть от обилия мыслей, и вдруг защипало в глазах – Хоук плакал всего раз в жизни, когда умер отец. Но это не шло ни в какое сравнение – родители смертны, рано или поздно это понимает каждый ребенок. Хоук понимал, что отец угасает; маг, принимающий лириум, — это отсроченный приговор. Тогда он испытывал горе, но оно было глухим и… понятным. А сейчас… Встать, конечно, пришлось – не было смысла тратить время на пустые размышления. Его ждали обязанности и дела, которые сами себя не сделают. Его ждала жизнь, которая теперь, наверное, должна сильно измениться? По крайней мере, по ощущениям. И, самое главное, — у него появился план, что можно сделать. Приведя себя в порядок, Хоук постучался в комнату матери. Лиандра писала письма, но отложила перо, когда сын вошел в комнату. Постояв на пороге не глядя на мать, Хоук сел в первое попавшееся кресло. Еще несколько секунд поизучал ковер на полу – и только потом поднял глаза. Лиандра сидела в кресле с резной спинкой, прямая и спокойная, как всегда, и смотрела на него в ответ. И Хоук вдруг понял, что ему не нужно ничего ей объяснять. Его мать была мудрой женщиной, он всегда это знал, потому и пришел к ней за советом, не в силах разобраться сам. Но как она поняла, зачем он пришел и что хотел сказать, он и сам не знал. Просто вдруг понял это, поймав ее взгляд. — Терять любимых всегда тяжело, — нарушила она затянувшееся молчание. — Почему? Мама, я не могу понять, почему? Он ведь не умер – он… ушел. Глаза снова начало печь, но Хоук проигнорировал это ощущение. — Все было… хорошо. Нет, все было просто замечательно! Он сам так сказал. Прямо так и сказал – «лучше, чем я мог представить». Но почему тогда… Хоук замолчал, не в силах продолжать. Слова теснились кучей, путались между собой. Он так много хотел сказать, чтобы объяснить, кто и что говорил, что он сам думал и чувствовал, что, как он думал, чувствовал Фенрис, но слов было так много, что они застряли в горле. Он только мог сидеть и нервно сглатывать, будто и правда пытался проглотить комок несказанных слов. — Может быть, у него слишком богатая фантазия? — Что? Соображал Хоук плохо. Он думал, что пришел рассказывать и просить совета, но, похоже, он пришел просто поделиться с кем-то болью. И мать была единственным возможным вариантом. — Я не знаю, — просто ответила Лиандра, пожав плечами. – Я не знаю, почему он так сделал. Об этом знает только он сам. Может быть. Она посмотрела на свои руки и машинально покрутила старое истертое кольцо на пальце. Обручальное кольцо. — Иногда ты точно знаешь, что нужно делать, иногда – нет. Но, даже если ты уверен в своем решении, — это вовсе не значит, что оно действительно верное. Хоук смотрел на нее широко раскрытыми глазами, продолжая сглатывать все чаще и чаще. Глаза начинали болеть, но он старался не моргать. — Мама, я не понимаю, — снова повторил Хоук почти жалобно. Ему вдруг стало тяжело дышать. Он не понимал, что она говорила. Кажется, она пыталась донести до него что-то важное, что он был неспособен это уяснить. Точно не сейчас, не в первое утро после ухода Фенриса. — Я знаю, — грустно ответила мать. – Я понимаю. Иди ко мне. Хоук не встал с кресла, он медленно сполз с него на пол и обхватил ноги матери вместе с ножками стула, положив голову ей на колени. Сухие тонкие пальцы легли ему на плечо и затылок, перебирая все еще спутанные после сна волосы. Хоук снова закрыл глаза. От ее юбки привычно пахло каким-то цветочным запахом – она всегда пахла так. Это точно были цветы, но он никогда не знал, какие. Изменилось все – страна, жизнь, дом, положение, а запах остался тот же. И сама мать – тоже. Хоук повернул голову и уткнулся лицом ей в колени, чтобы ничего не видеть и не чувствовать, кроме этого запаха, означающего дом. Наверное, он хотел бы, все-таки, заплакать – говорят, от слез становится легче – но не знал, как. Просто сидел рядом с матерью, неудобно скорчившись возле слишком низкого кресла, и чувствовал, как она гладит его по голове. А потом услышал тихий звук – мать запела старую колыбельную. Она пела ее всегда, когда кто-то из детей долго не мог успокоиться перед сном, болел или страдал от чего-то еще. Это была их специальная колыбельная для «особых случаев». Хоук не слышал ее много лет – с тех пор, как близнецы подросли. Он просто сидел и слушал тихий напев, вспоминая давно позабытые слова, и бездумно шевелил губами в унисон. Хоук не знал, сколько времени они так просидели – в какой-то момент он отвлекся от песни, провалившись в какие-то воспоминания. Сначала это было детство, какие-то сценки из прошлого, а потом они сменились пустотой, как будто его просто «выключило» из реальности. Очнулся он только когда Лиандра попробовала поднять его голову со своих колен. Тогда он отстранился и сел обратно в свое кресло. Провел рукой по лицу, протирая глаза, и понял, что на пальцах осталась влага. Пару минут они посидели молча. — Что мне теперь делать? – тихо спросил Хоук, не глядя на Лиандру. — Жить, — просто ответила она. Они снова замолчали. — Как? На этом слове звуки опять застряли в горле, и мать скорее угадала вопрос, чем услышала. — Знаешь, я боялась чего-то в таком роде, — сказала она, не ответив на вопрос. – Конечно, я надеялась, что все будет хорошо, но… Боюсь, сынок, ты притягиваешь к себе людей в нужде. Не в денежной – в душевной. Все твои друзья – люди, которым не хватает поддержки, одобрения, тепла… Любви. Ну, или острых ощущений, в случае Варрика. Лиандра чуть усмехнулась, и Хоук вслед за ней тоже. — Они тянутся к тебе, потому что у тебя все это есть. У тебя этого много – и они… греются возле тебя. Я боялась, что однажды кто-то может захотеть много, больше, чем ты сможешь дать. Нет, я никого не виню – это слишком большой соблазн пройти мимо, если ты сам… Я не спрашивала у тебя, что происходит, — не хотела вмешиваться. Я видела, что ты начал меняться – вроде бы ничего не происходило, но я видела, как ты на него смотришь. А он – на тебя. Тогда, когда ты сам не смотрел. Я удивилась, что ты… В общем, я ожидала увидеть девушку, конечно. Хотя это не столь важно, главное не это. Ты был счастлив – я видела это по твоим глазам, и он стал куда спокойнее, перестал смотреть на всех вокруг волком. Я думаю, у него есть для этого веские основания, но я не думала, что все может обернуться… вот так… Ты уверен, что ты действительно его любишь? Именно так, как любят, когда любят? Хоук ничего не ответил, просто снова посмотрел ей в глаза. — Да, — кивнула она. – Я понимаю тебя, как никто. — С тобой было так же? – тихо и неуверенно спросил Хоук. — Нет, сынок, со мной было хуже – твой отец ушел от меня навсегда. Молчание длилось очень долго. — Ты хочешь сказать..? – Хоук еле смог выговорить часть фразы и замолчал. — Я не знаю, — снова повторила Лиандра. – Но пока люди живы – возможно многое.