Пока цветут маки

В деревню к бабушке с дедушкой Донхек ездил каждое лето, сколько себя помнил, поэтому его каникулы пахли душистым зноем, стоячей водой с бурыми водорослями на дне и овощами с грядки. Друзей у него там не было, и сверстников он практически никогда не встречал, оттого Донхеку всегда казалось, что рядом живут только старушки с плешивыми котами и молодые бездетные пары, которые получили дом в наследство. Поэтому он все лето был предоставлен сам себе и три месяца проводил в саду на качелях или у озера с камышами и стрекозами. Он читал книжки для детей, иногда рисовал, совсем редко — катался на велосипеде, когда солнце пряталось в тучах и не обсыпало без того веснушчатый нос, и практически не доставлял никаких проблем взрослым: ходил как леший между дикими яблонями и только под вечер обращал на себя внимание. Так было всегда, пока в одно лето он не узнал, что дом рядом с их участком купила семья, и теперь у них будут соседи. Донхеку тогда совсем недавно исполнилось семь, и мальчик, приехавший на черной машине, показался ему совершенно взрослым и серьезным с его темными бровями и умным взглядом под ними. Новый сосед разительно отличался от него самого, подумал тогда Донхек, сравнивая свою большую дырявую футболку в полоску и темные шорты с его аккуратной городской одеждой, которую мельком успел разглядеть. Он тогда даже отложил книжку про пиратские приключения и спустился вниз, чтобы через забор лукаво подглядывать, как приехавшие выгружают пакеты с одеждой и корзинки с фруктами. В тот же день они познакомились. Донхек качался на качелях в саду. Солнце уже плыло у горизонта и жар сменялся свежестью обещанной ночи, когда он краем глаза заметил, красную панамку у ворот и мальчика в ней, быстро махавшего ему рукой и показывающего на что-то, чего Донхек никак не мог понять. — Да у вас же цветы горят! — рассмеялся сосед, когда он торопливо, семеня ногами, подошел. Донхек тогда его совершенно не понял и даже обиделся, думая, что над ним подшутили, обернулся посмотреть — никакие цветы не горят вовсе. Он так и сказал чудовищно серьезным тоном, отчего мальчик снова засмеялся, а Донхек запутался и смутился окончательно. Обиженно ковырял пальцем дырку на футболке и не поднимал глаз. — Да вот же, дурак! — и показал пальцем на клумбу позади Донхека. — Цветы как будто горят, а ты совсем не видишь, читаешь только свою глупую книжку. Когда он обернулся второй раз, то, кажется, понял и почти разозлился, хотя никак это показать не сумел, только почувствовал, как к смуглому лицу подступила краска. — Сам дурак, — тихо промямлил Донхек, не привыкший к таким словам, а потом, уже громче, придавая лицу умное выражение, добавил: — Это маки! И скоро они уже опадут. И книжка совсем не глупая, а очень интересная, я ее уже две недели читаю! И для большей убедительности показал число пальцами и раскраснелся. — Да ну! Интересные книги так долго не читают, — сказал он так, будто знал в этом толк, и Донхек наивно почти поверил в это. — Спорим, я прочту ее до того, как погаснут твои маки? И если я выиграю, то ты подаришь мне один цветок. Донхек опешил от такого напора, но чужая рука была уже протянута между прутьями забора для пари, и ему как будто бы ничего другого не оставалось, как пожать ее и молча кивнуть, как — он видел по телевизору — делают взрослые. Теплая большая ладонь сжала его — тоненькую и прохладную, и он едва заулыбался, только чтобы не видно было дырки на месте недавно выпавшего зуба. — Марк, — представился сосед и отчего-то снял красную панамку, когда Донхек суетливо принес книгу. — И теперь мы друзья. — Донхек, — сказал в ответ и улыбнулся, как, наверняка, улыбаются только друзьям, а потом заметил кое-что после паузы: — Марк, да ведь у тебя же панамка горит! . На следующий день Донхек просыпался с мыслью, что произошло что-то значительное, после чего его жизнь уже не имеет никакого права быть прежней. Маки были целы, и он отчего-то был удивлен этому, смотрел на цветы из окна на чердаке и представлял, как Марк читает его книгу про пиратов и дальние страны. Он думал об этом и когда умывался ледяной водой и за завтраком, когда ел клубнику с молоком и языком пытался вытащить застрявшую между зубами косточку. — Ба, а отчего клубника горит? — спросил он больше для самого себя, когда бабушка вытирала клеенку на столе, и эти слова тут же подняли ему настроение. Женщина широкой сухой ладонью потрепала и без того взъерошенные донхековы волосы, и молчаливо улыбнулась той снисходительной улыбкой, какую дарят детям, не находя ничего другого для ответа. Донхек, в общем-то и не заметил, озирался вокруг, как дикий, точно искал пожар, который разгорелся вчера и теперь охватывал всю его жизнь целиком. Вечером он гулял с Марком. Они не вспоминали про вчерашний спор: Марк без перерыва рассказывал про какой-то мультфильм, а Донхек, хоть и слушал, но слегка рассеянно следил за маками, боясь, что они вот-вот опадут. Потом он узнал, что сосед старше его на год, и это вызвало в нем искреннее восхищение, пусть он и с самого начала понял — Марк совершенно взрослый: он выше его и увереннее, что Донхеку на мгновение начало казаться, будто тот просто не может взаправду дружить с кем-то слабым и наивным, каковым являлся Донхек. Через пять дней Марк прочел книгу и в доказательство пересказал все от начала до конца. Донхек был в восторге, еще немного и зааплодировал бы, обнял Марка и побежал в сад с секатором в руке. На месте обрубленного стебля каплями полился сок, на месте марковых губ заалела довольная улыбка сытого кота, когда Донхек вручил ему цветок. Он смотрел сквозь плотные лепестки на диск солнца, а младшему казалось, что он зажег мак, и тот, словно только и дожидаясь этого момента, вспыхнул как факел в чужих теплых руках. Вечером цветы опали. . То лето оказалось началом жизни Донхека. В то лето он первый раз почувствовал саму жизнь, как она течет и связывает все, до чего дотрагивается. Донхеку казалось, что не поспорь с ним Марк, и цветы бы никогда не опали, так и ждали момента, пока снег не прибил бы их. Эти чудаковатые мысли забивали его детскую голову, и он наслаждался ими, как чем-то особенным, как тайными знаниями о жизни, которые доступны ему одному. Ему казалось, что он такой же цветок: алеет и пыжится под теплыми лучами, все цветет и цветет, и чувствуется ему, что его личный огонь не погаснет, а будет тлеть и искриться, мирно, как угли в камине. Он тогда решил для себя, что непременно поделится пламенем с Марком. Следующим летом они опять встретились, и еще через год, и снова. И каждый раз Марк затевал этот странный спор наперегонки с цветами. Он учился кататься на велосипеде, задерживать дыхание больше, чем на минуту, копил деньги на дорогой шоколад и каждое лето пытался обогнать в этом маки, точно одержимый их странным желанием жизни и их внезапной смертью. И всегда, когда Марк выигрывал, Донхек рвал ему один цветок, краснея, улыбаясь и всегда обнимая друга, как будто тот победил саму жизнь и теперь она кланялась перед ним. . — Марк, а ты нашел себе девушку? Цветы росли, росли Донхек и Марк, юношество охватывало их, как аромат пыльцы охватывает клумбу. Донхеку тогда недавно исполнилось пятнадцать. У него появились прыщи и самые обычные комплексы, которые он не очень умело прятал. Его одноклассники уже целовались на переменах и ходили в кино, а Донхек чувствовал, что жизнь — ее обязательная часть — проходит мимо него. Видел все это и тайно завидовал, хотя не до конца понимал, чему именно. Донхек даже пытался ходить на свидания, делал неуклюжие комплименты, пока не отчаялся совершенно и не признался себе в том, что он полнейший дурак, которому, по правде говоря, и не нравится никто из школы. Донхек сожалел, конечно, но кое-как примирился и с этим, изредка чувствуя себя немного одиноким и обиженным на жизнь. — Нет, — простодушно ответил Марк, сидя рядом на полотенце у озера. — Почему? — Донхек потупил взгляд и понял, что сказал глупость. — Точнее, блин, ладно, можешь не отвечать. — Не нашел человека, с которым хочу встречаться, — он нисколько не смутился, наоборот, будто ждал этого вопроса, и добавил после паузы: — Или он не нашел меня… В любом случае, в этом нет ничего трудного: ты просто должен быть самим собой, улыбаться, вот как я тебе сейчас, и быть немного настойчивым. — Да ну… — Хочешь, докажу? Донхек скептично посмотрел на Марка и не нашел слов для ответа, даже кивать из осторожности не стал. — Спорим, я начну с кем-то встречаться до того, как опадут маки? С этими словами Марк наклонился близко-близко, что Донхек даже охнуть не успел, видел только его прикрытые глаза, а потом почувствовал мокрые от воды губы на своих и не сразу понял, что его целуют. Над ними стояло знойное солнце, но Донхека пробил мороз, и по коже побежали мурашки, как после контрастного душа. Марк отпрянул не сразу, уперся своим лбом в его, гладил руками мокрый затылок и догадался, что слов не нужно, чувства лились из него вместе с каплями озерной воды по телу. До вечера они лежали молча, и сквозь ветви деревьев пятна солнца прочертили по их животам полный круг от зенита до горизонта на востоке. Стало холодать, и Марк хотел было уже собираться, но Донхек навис над ним так, что его посветлевшие волосы касались маркового лица, и не сводил взгляда, пытался выпытать что-то, а чего — не знал. Потом поцеловал его в холодный лоб, чтобы почувствовать новую жизнь внутри себя, и эту жизнь он обозвал любовью. Следующим утром Донхек подарил Марку мак. . В их отношениях немногое поменялось, разве что на чердаке у Донхека дома стали проводить больше времени. Закрывали окна занавесками, лежали на дряхлом матрасе и представляли, что они в этом мире одни, охваченные всеми лучшими чувствами, что человечество оставило им в наследство. Они держались за руки, будто боялись, что в крохотной комнатушке их могут растащить друг от друга; они целовались, и эти поцелуи были похожи на материнские поцелуи, и наверняка они вкладывали в них столько же любви, сколько мать дает своему ребенку. И об этом они практически никогда не говорили, позволяли всему происходить стихийно, волна накрывала их, а Донхек с Марком лежали на матрасе и предпочитали тонуть, разделяя одно чувство на двоих. . За эти годы Донхек прожил полноценную жизнь человека, как ребенок учится ходить, так он учился сначала дружить, потом взращивал в себе любовь. Маки цвели и опадали каждое лето, а Донхек все жил, жил, жил, бесконечно долго и верил, что чувства стали частью его тела, и умрут эти чувства — погибнет он сам. Марк же бесконечно улыбался, а щеки его горели с каждым летом все сильнее. Донхек был отшельником: школа его мало интересовала, на уроки он, конечно, ходил и учился неплохо, но в классе он стал невидимкой, пока не растаял вовсе, растворился в чужих стенах, и только рядом с Марком (и ради него) собирался в единое целое. Остальное стало безразлично. Он редко отдавал себе отчет в любви, в конкретности чувства, но он отдавал себя, и это было больше, чем то, что делали все вокруг. Донхек знал, что его любовь особенная, и ее надо оберегать, держать в тайне, как древнее давно утерянное сокровище. Иногда он делился этими мыслями с Марком. Тот задумчиво кивал и смотрел в окно, перебирал слова во рту, но так и не выпускал их наружу: ему казалось, что особенная не любовь, а Донхек. . Донхек не сразу понял, что Марк заболел. Ему тогда было почти двадцать. Он с самого начала заметил странные перемены в нем, но даже когда тот все рассказал начистоту, просто-напросто не смог осознать. Донхек не верил в болезни и в смерть не верил, он видел только жизнь и не понимал обратную ее сторону: ел конфету, а обертка всегда оставалась в мусорном ведре. Он всегда содрогался, плакал и ночью долго не мог уснуть, когда в детстве по телевизору показывали катастрофу и говорили о погибших, или собирали деньги на лечение больному ребенку. Это каждый раз становилось маленькой трагедией маленького Донхека, но в самой глубине души, крохотной ее частичкой он точно верил, что это не взаправду, а на самом деле никто никогда не умирает: существует только жизнь, и ее торжество будет всегда. Поэтому он банально забыл про болезнь Марка, как если бы это был порез на пальце, и старший был благодарен ему за это: узнать в один день в его взгляде жалость оказалось бы невыносимо. Потом Марк все реже стал выходить гулять, в гости шел совсем неохотно и максимум часа на два, потом ему становилось плохо, он говорил, что устал, и шел домой, оставляя Донхека разбитым и совершенно опустошенным. А один раз вовсе пропал на неделю, не отвечал на звонки и смс, и кто-то из знакомых ляпнул, что его увезли в больницу насовсем. Донхек тогда думал, что с ума сойдет, успел уже придумать невесть что, просыпался среди ночи в поту и надеялся, что вот-вот Марк ему позвонит, успокоит и обязательно скажет, что все хорошо. В один день и правда позвонил и спокойным, едва отстраненным тоном позвал к себе домой. Это было так непринужденно и повседневно, что Донхек подумал, точно привиделась ему вся эта ужасная неделя, что он сам себя накрутил, и сейчас нужно только посмеяться и забыть всю гадость. Он застал Марка сидящим на кровати по-турецки с кружкой чая в одной руке и книгой — в другой. Тот был в своей старой домашней футболке, и Донхек видел ее тысячу раз, но сейчас она казалась ему большой, нет — огромной, словно ребенок надел отцовскую. Он не сразу сумел распознать: не футболка увеличилась, а Марк тощал, увядал, таял, болезнь жрала его, как добычу. А когда все же понял, так и замер у двери с фруктами в руках и страшным стуком в груди. — Марк… — только и сорвалось с пересохших губ; он смотрел безотрывно, и казалось, что его взгляд намного красноречивее всего того, что он мог бы произнести. — Страшный? — Нет, нет, что ты! Это болезнь… страшная, а ты красивый, даже очень, — и разглядывал просвечивающие сквозь кожу кости, которые лезли наружу, точно хотели спастись от того ужасного, что разъедало тело изнутри. — Вот вылечишься и будешь как прежде! Марк как-то кисло улыбнулся и стал чистить яблоки тупеньким ножиком, а потом словно опомнился: повеселел, начал шутить и смеяться нарочито громко, но Донхек все видел перед собой эту обреченную улыбку человека, который больше не верит в жизнь, и не мог выкинуть ее из головы. В апреле Марка положили в больницу, а уже в мае стало понятно, что домой он больше не вернется. Он будто примирился со смертью, пустил ее к себе, позволил вдавливать себя все глубже в койку, и она всегда сидела рядом. Марк ел при ней, говорил с родителями, при ней спал и разве что Донхеку ее не показывал, только вот он за эти месяцы выучил, что смерть существует, и она даже реальнее самой жизни. Он брал руку Марка в свою, и не мог поверить, что он — Марк! — такой сильный, высокий, на голову выше его самого, лежит сейчас, как фарфоровый, и кажется — дотронешься пальцем до скулы, и он осыпется, как листья в октябре. — Не плачь, ты найдешь себе кого-то еще, лучше меня. Донхек тогда лежал у Марка на ногах, а тот сухими руками трогал его голову, лицо, губы, что младший еще немного и провалился бы в сон после долгих бессонных ночей. Он не сразу понял, что сказал Марк, а когда прокрутил в голове, то, кажется, захлебнулся гневом, дернулся и ощутил, что тонет. Найдет другого? Найдет лучше? Найдет, конечно, да! В мире столько людей, обязательно существует человек, которого Донхек сможет полюбить. Но разве Донхеку нынешнему может быть до этого дело? Сейчас он готов выть и лезть на стену, готов бить посуду, готов рвать мебель и искусать пальцы до крови, но он лежит на чужих ногах и глотает соленые слезы. Донхек готов все отдать, лишь бы больше не слышать такую откровенную глупость. Он смотрел долго и пронзительно, что Марк не мог припомнить момента, когда Донхек выглядел настолько серьезным. Старший поджал губы, и они растянулись в кривую полосу на его лице. Честно говоря, он хотел бы, чтобы Донхек рыдал, чтобы прижимал его слабые руки к своему лицу, говорил в приступе какой-то великой скорби, что любит только его одного, и эта любовь будет жить с ним всегда. И даже когда он понял, что не поверил бы, все равно ждал, но Донхек только глядел молчаливо, как будто слова перестали иметь хоть какой-то вес, а существовали только тяжелый взгляд и белый страх на марковом лице. Солнце растянулось у горизонта, и ночь завладела небом, а Донхек все смотрел и смотрел, и даже когда Марк уснул, так и оставив руку в его волосах, не мог оторвать взгляда от сухих белых губ, которые с приходом темноты чернели, как угли. . — Маки наверное уже начали цвести… Спорим, я их переживу? Донхек принес старую книгу про пиратов, сейчас она казалась ему совсем короткой, и он решил почитать Марку, пока тот неохотно обедает. — Что ты такое говоришь? — Какая теперь разница, что говорить? — Марк оторвал взгляд от птицы за окном и повернул голову, с последней их встречи он похудел еще на пару килограммов, и теперь ему нужно выдержать это многозначительный донхеков взгляд, который с каждым разом все тяжелее терпеть. — Я столько раз выигрывал, почему бы не сделать это еще раз. Его рука уже была протянута для спора, и Донхеку в общем-то ничего другого не оставалось. То, что Марк не смог улыбнуться, яснее всего показывало, как серьезен он был. Младший по привычке пожал тонкую руку, сел и начал читать скорее для себя, чем для Марка. Маки не опали ни через неделю, ни через две. Донхек звонил в деревню практически каждый день и с каким-то одержимым желанием спрашивал про цветы. Он ненавидел их и не мог понять, откуда у красных лепестков на буром стебле такая жажда жить, почему им позволена эта роскошь, когда Марк увядал, и сама жизнь отвернулась от него. Еще через пять дней у Марка началась лихорадка. Он то краснел, то становился белее постельного белья, он плакал, умолял мать помочь ему, целовал руки Донхека и, кажется, не узнавал его. Донхек в те дни думал, что не Марк умрет, а он сам скоро ляжет в могилу, настолько измученным он был. Донхек дежурил у его кровати днем, а вечером его сменяли родители Марка, а самого отправляли домой спать, хотя уснуть он не смог ни в одну из тех ночей, ему все мерещились алые маки и белое марково лицо с мокрыми черными волосами на подушке. В один из этих дней Донхек хотел остаться дома, притвориться, что существует только вечная жизнь счастливых людей, как он это делал всегда. Ему было стыдно, но он хотел забыть про боль, про болезни, про саму смерть. Он не выносил вида больницы и вида Марка, который давно перестал быть самим собой, выносить он больше не мог. Донхек попытался молиться, но у него ничего не вышло, он разрыдался и поехал к больному. . Когда Марк пришел в себя, Донхек поправлял одеяло, он посмотрел на старшего и наконец узнал его. Тот улыбнулся, хотя получалось это из рук вон плохо, а Донхек даже слова сказать не мог: он был уверен, что произнесет хоть звук и все разрушится, этот удивительно ясный марков взгляд снова нальется кровью и светлое утро утонет в ночи. Он молча поднес Марку воды и снова отошел, как от прокаженного. — Донхек, маки… они опали? И снова замолк, и в тишине забылись все звуки, даже птицы за окном точно боялись своих криков. Марк смотрел едва ли не умоляюще. Донхек знал, что не сможет ничего другого найти для ответа. — Да, — соврал он и кивнул для пущей убедительности. — Вот видишь! — отозвался Марк и улыбнулся, пока его глаза стеклянели и взгляд уходил за горизонт. — Что ж, победителю полагается поцелуй. Донхек пошатнулся и медленно приблизился, наклонился и коснулся своими твердых губ Марка. И в этом страшном поцелуе не было ни нежности, ни цвета, это был блеклый поцелуй, какой дарят чужим детям — глупый и скупой, что Донхек почувствовал себя обманщиком, который изменяет тому чудесному Марку из прошлого с больным умирающим человеком. Эти мысли стали наказанием для него, он ужаснулся и заплакал, хотел было сказать, что любит только Марка, и эта любовь не умрет никогда, но отчего-то не смог. На следующий день Донхеку сообщили, что Марк умер. В больницу он не поехал, ровно как и на похороны. Сидел дома и боялся выйти в мир, в котором люди должны умирать и лить слезы. Донхек же не просто плакал, это больше было похоже на тихий крик ужаса, как будто он стал нем и глух, а чувства все продолжали существовать и лезли наружу самыми уродливыми формами. Слезы текли, и Донхек давно перестал обращать на них внимание. А когда закончились и они, он в полной мере ощутил, что высох, как высох однажды Марк, как высохнут и все маки на земле: он отдал всю свою жизнь и теперь был пустой оболочкой себя прежнего. Изредка Донхек смотрел в зеркало и злился, что он выглядит почти как раньше — почти так же, как и при жизни Марка, — хотя он был уверен, что внутри все осыпалось и отцвело. В то время он выучил, что смерть многолика и она не заканчивается после того, как над свежей могилой оставляют цветы. Смерть Марка теперь карабкалась по самому Донхеку, нет, то была не только маркова смерть — смерть всего человечества была у самого его носа, и он чувствовал ее тяжелое душное дыхание. В деревню Донхек приехал в начале июля. Маки не то что не отцвели, они горели так, как никогда раньше. Этот огромный пожар разрастался, только чтобы убить Донхека, и сам он чувствовал, как языки пламени облизывали его руки каждый раз, как он касался алых лепестков, как будто верил, что они только и ждали его прихода, чтобы наконец опасть. Донхек одновременно ненавидел и нежно любил цветы, они жили и с ними жил Марк, и вместе с тем кровавые лепестки были символом его смерти, были тем пожаром, у которого его Марк не смог выиграть. Маки сдались только в августе: окропили землю из которой росли кровью, и только тогда Донхек почувствовал присутствие жизни, от которой уже успел отречься. Цветы покроют все, думал он, даже могилы, и некое подобие улыбки появилось там, где некогда было донхеково лицо. Чуть позже приехали родители Марка только за тем, чтобы продать дом и отдать Донхеку старый гербарий, который их сын собирал с восьмилетнего возраста. — Мне кажется, это должно быть у тебя, — произнесла его мать, словно озвучивала приговор суда, и больше Донхек ничего от нее не услышал. В серый альбом были вклеены сухие побуревшие маки — все те, что Донхек дарил ему на протяжении лет с подписями и датами рядом: «Читал», «Катался», «Любил». Последняя страница была пуста, только внизу немного криво выведено «Жил». Донхек собрал опавшие лепестки, наклеил их на свободное место и заплакал.