Пролог. Кофе из автомата
7 ноября 2019 г. в 17:56
Каждое утро было сжато до невозможности в тоненькую, тонюсенькую линию времени: только на необходимые действия, на заложенную, как в кофейном автомате, программу. Пара монет в прорезь и кнопка двойного эспрессо без сахара, подать стаканчик, кинуть в него палочку, налить кофе ровно отмеренной дозой и пискнуть — кофе готов к потреблению!
У человека, умещавшего всё своё утро в тридцать минут: будильник-душ-бритва-кофе-завтрак-одежда-расчёска-обувь, — всё получалось точно так же.
Мужчина по имени Рудольф Вейлерштандт переставал существовать, опуская ноги с постели, — а на выходе из квартиры появлялся уже специальный агент ФБР, один из лучших в Управлении криминальных расследований.
И тогда утро переставало быть утром. Оно становилось рабочим днём, который продолжался с раннего утра и до… любого времени суток. Не существовало такой причины, которая заставила бы агента Вейлерштандта уйти со службы раньше, чем кончалась работа.
Кофе. Его спасал только кофе. Двойной, иногда тройной — Рудольф обычно не считал дозу точно, хотя старался, чтобы количество чашек в день не превышало разумное.
Так повелось с тех пор, как он выпустился из Куантико, и длилось уже много лет.
Этот режим не пережила его первая и единственная жена. Маргарет ушла, наотрез отказавшись возвращаться, потому что…
— Я чувствую себя любовницей-приживалой, пока ты женат совсем на другой, — разочарованно и устало пояснила она. — Я не могу быть соперницей твоей работе, Руди.
Это было сначала так тупо и больно — и, наверное, так ужасно пошло, поменять жену на работу. Но он и вправду не мог изменить своей единственной любви и страсти.
Он говорил себе: кто-то должен, обязан, иначе никак.
Он считал, что преступности слишком много, и у неё нет ни национальности, ни пола, ни возраста, чтобы давать себе передышку.
Он думал, что не зря вкладывает всё, что имеет, отдаёт всего себя ради результата.
Он получал чистое наслаждение от раскрытого дела и завершённого расследования.
Он никогда ещё не признавался себе, как будоражило его ни от чего иного, кроме анализа, выслеживания, погони и захвата, как вскипала от этого кровь.
Он не мыслил своей жизни без оперативной работы, без того, чтобы выйти в рейд.
И, когда ушла Маргарет, Рудольф со вздохом признал справедливость её слов. Никакая женщина не могла сравниться с его любовью.
С его работой.
Так было долгие годы — и долгие годы его самым близким человеком мог бы считаться только напарник. Напарник, у которого, естественно, была семья и дети, — но это был хотя бы кто-то, кто знал его лично и кто был ему не безразличен, если, конечно, не считать матери.
Мать же уехала домой. В Германию. Туда, откуда привезла его, казалось бы, целую вечность назад — в десятилетнем возрасте.
Давно. Так давно был этот разговор… Мать, порадовавшись его женитьбе на Маргарет, только покачала головой, когда Рудольф предложил ей жить с ними.
— Теперь я могу быть за тебя спокойна, сын. Ты совсем стал взрослым, — сказала она тогда — Рудольфу показалось, что облегчённо, как выполнивший свой долг человек. Он не знал, что она продолжит — и скажет такие слова: — Не могу больше тут. Прости. Сердце рвёт, как домой хочу.
Рудольфа тогда ошарашило. Он вдруг почувствовал, понял разом всё то, что она держала в себе эти пятнадцать лет, всё, что привело к этому её решению…
Боль женщины, брошенной мужем-недотёпой — ещё тогда, в Германии, едва ему стукнуло семь, — внезапно, нелепо и навсегда.
Отчаяние и гордость, которые дали ей только один возможный вариант, когда не стало хватать никаких средств, — уехать к кузине в Америку.
Ответственность, с которой она поставила себе цель: дать сыну полноценную жизнь и высшее образование в хорошем университете, дождаться, пока он найдёт себя в жизни сам.
...И вся та неизмеримая, бескрайняя, тянущая тоска длиной в пятнадцать лет, которой жила она, помня об оставленной Родине, своём отечестве.
Рудольф тогда вдруг подумал, что мать никогда не твердила ему, что они — немцы. Не настаивала, чтобы он помнил о корнях, чтобы помнил даже язык, — и Рудольф за время учёбы в университете несколько подзабыл его, подолгу не общаясь с матерью, а уж в Куантико и на работе, в повседневной жизни и вовсе стало не до немецкого. Даже с матерью он теперь говорил по-английски.
Она дала ему право самому выбрать, какую страну считать своей: оставленную в ранней юности Германию или же Америку, которая сделала его тем, кто он есть. Рудольф склонялся ко второму, ведь у него не было почти ничего, что связывало бы его с родиной.
Но — вдруг оказалось, его мать никогда не забывала, что она немка.
В тот вечер она ещё долго смотрела на него, на его лицо, ему в глаза. Но так и оставила незаданным вопрос, хочет ли он поехать с ней, вернуться в Германию со всей семьёй. Наверное, потому что хорошо знала ответ.
Мать собрала документы, подготовила всё заранее — молча. А потому уехала уже на следующий день.
Рудольф долго после этого думал по ночам, лёжа в постели с Маргарет. Он спрашивал себя, что ему делать, и ответ был только один. Он говорил себе, что его жизнь здесь и только здесь, никак иначе: в огромной стране, где полным-полно событий, а не в маленькой земле в центре замшелой старой Европы, пусть даже он оттуда родом.
Ему никто не возражал, но Рудольф убеждал себя раз за разом, что его жизни сейчас не нужны никакие фатальные изменения, что он делает то, о чём мечтал с юности, ради чего получал юридическое образование и поступал в Академию ФБР.
Он победил в этом споре с самим собой.
Он старался не смотреть вслед уехавшей матери, ведь дел у него было так много — и дальше становилось только больше.
Он победил во второй раз, когда ушла жена, подав на развод: после отъезда матери они с Маргарет не продержались и года.
В конце концов, теперь ничто не мешало его цели, на которую он готов был положить всё, включая собственную жизнь.
Отныне Рудольф мог всего себя посвящать своему азарту, своей страсти, своей любви.
И работа всегда отвечала ему взаимностью, абсолютно всегда.
Кофе в кофейном автомате всегда был чёрным и крепким, правильно отмеренной дозой.
И подавался он всегда вовремя.