*
Первый был маленьким трёхдневным отпуском — и оказался самым невероятным, удивительным сном наяву, который он никогда не смог бы себе представить. Тогда, прилетев в бетонно-стеклянный Франкфурт, он вместе с Дитрихом рванул на машине на север, в родной городок Штернхорста. Тогда — Рудольф был пьян, казалось, всё время. Он почти не видел, не помнил всей той рутины, с которой он справился в одиночку, перелетая Атлантику, пересаживаясь в Португалии, наконец-то выходя на землю в Германии, и которую они преодолели вдвоём, пока добирались несколько долгих часов до пресловутого Любека. Все эти будние картины мелькнули и исчезли, оставив в памяти лишь отдельные кадры, полные всепоглощающего чувства. Он видел только одно. Только одного — Дитриха, своё рыжее солнце, своё счастье, свою любовь. Он и не думал о самой Германии, хотя и признал, что “старая замшелая Европа” не так уж и отставала от центра цивилизации, которым он считал Соединённые Штаты. Когда же они наконец доехали до Любека, наконец смогли хотя бы немного насытиться друг другом, насладиться новой встречей после двух недель разлуки, Дитрих внезапно настоял, чтобы показать ему город, самое его сердце, самый его центр. Рудольфу было, в общем-то, всё равно. Он любил, он был любим, и готов был смотреть в серые глаза Дитриха, где бы тот с ним ни был. В постели, в очереди в супермаркете — или же среди древних камней. Но Любек, этот маленький, старый, красивый городок, с кривыми средневековыми улочками, сжатый с двух сторон водами Траве, вдруг постучался в его сердце вместе со словами Дитриха: — Это и твоё, Руди, — он сжал большую ладонь крепкой хваткой. — Это всё — твоё тоже. Рудольф тогда нахмурился, дёрнул уголком губ в кривой улыбке. Но его личное солнце улыбнулось ему в ответ, положив его руку на старый щербатый прохладный кирпич. Рудольф не нашёлся, что тогда сказать, но и не стал, не захотел отдёргивать руку. Кирпич как будто отозвался теплотой. Дитрих любил Германию беззаветно, и эта его любовь была всюду, она светилась, она изливалась так сильно, что Рудольф не мог не смотреть вокруг его глазами. Маленький городок со старым центром навсегда остался в его памяти — как особое, знаковое место. Почти волшебное, похожее на недостижимо-прекрасную мечту, от которой ему впервые в жизни так тяжело было вернуться к реальности расследований, преступлений, улик и доказательств. Так Германия подала ему первый знак.*
Второй раз был уже осенью. Листва пока не облетела, а Октоберфест всё ещё гремел по всем немецким городам с привычным размахом. Рудольф, за два с половиной месяца разлуки истосковавшийся, соскучившийся до навязчивых идей, до душащего горло одиночества — чёрт возьми, у них с такой часовой разницей и такими профессиями практически никогда не совпадали часы досуга! — попросил срочный отпуск в ближайшие дни. Едва ли не всё Управление шепталось за его спиной, узнав такую новость, его буквально истерзали вопросами, что же случилось, но агент Вейлерштандт не даром слыл замкнутым стоиком. Так что даже напарнику Мигелю нечего было сказать самым любопытным. Он прилетел, приехал, высчитав смены своего спасателя, практически без предупреждения. Только из аэропорта всё того же Франкфурта сделал короткий звонок, порядком удивив и обрадовав Дитриха. Это было чистое, неподконтрольное безумие, но Рудольф признался себе, что попросту не мог больше ждать. Голод по любимому человеку в один момент внезапно оказался сильнее принципов, сильнее неутомимого зова работы, сильнее всего принятого им распорядка. Он привык ковать свою жизнь сам, давным-давно привык толкать судьбу в нужное русло. Он действовал так многие, долгие годы, добиваясь поставленной цели, идя к ней шаг за шагом. Едва ли не треть своей жизни он жил, выполняя поставленные задачи, последовательно и неуклонно. Но теперь его жизнь была ослепляюще яркой. Теперь он сгорал, чтобы умереть, возродиться и загореться снова. Теперь это был хаос, и Рудольф с долей ужаса, долей восхищения и долей предвкушения осознавал, что позволяет этому хаосу подгрести под себя всё больше. То, что раньше вело его вперёд, было его единственной неутолимой страстью, не перестало быть важным, но отступило на второй план. Он всё так же с головой погружался в работу, отдавая всего себя тому, чтобы улучшить мир. Но с любой чашкой кофе, с любой передышкой ему на ум приходила мысль о другом конце земного шара. Прикидывая время, он гадал, чем занимается Дитрих, что успеет сегодня утром рассказать ему по скайпу, прежде чем рухнуть в постель после своей смены. У них уже несколько месяцев были только короткие, до получаса, разговоры, порой заканчивающиеся горячим всплеском фантазии — Дитрих, с жадностью смотревший на него с экрана, провоцировал его хотя бы на такую близость. Рудольф соглашался, рискуя выйти позже обычного, рискуя даже сделать немыслимое — опоздать на работу. Эти короткие моменты близости были слишком важны, как малейший глоток воздуха в душном помещении. Поэтому, стоило только Дитриху упомянуть, что он возьмёт несколько дней в конце Октоберфеста, чтобы отдохнуть дома, как привычная система Рудольфа дала сбой. То, от чего он отговаривал себя неделями, то, что он так старательно гнал от себя, как малейшую вероятность, внезапно стало возможно, доступно, практически близко. Просить об отпуске он пошёл через несколько минут. Когда Рудольф обнял всё ещё неверящего внезапному счастью Дитриха, он вдруг ощутил внутри тяжёлую как камень тоску. Едва приехав, он боялся уезжать. Едва увидев того, кого так хотел увидеть, он боялся с ним снова расстаться. Он вдруг ощутил эту страшную тягу — сюда. В эту землю, в эту страну, к этому человеку. Потому что именно здесь, рядом с ним, а вовсе не в Вашингтоне, служению которому он посвятил более десяти лет, Рудольф внезапно ощутил себя на правильном месте. Дома. И покидать этот дом было почему-то… жутко. Эти пять дней с Дитрихом были счастьем и болью. Он наслаждался, тонул в родных объятьях, сгорал каждый день и каждую ночь — но его мысли кружили вокруг невозможности, нереальности перемен. Он не мог не думать о том, что вся их связь была обречена на провал, что они живут слишком далеко друг от друга, слишком по-разному, и никто из них не в силах это изменить. Рудольф думал о деле всей своей жизни, о том, что не сможет быть кем-то иным, делать что-то другое, кроме следственной работы. Но если Америка могла дать ему масштаб, предоставить поистине широкие полномочия, то что могла дать пусть даже передовая, но небольшая европейская страна? От этих мыслей сжималось сердце, и Дитрих, будто чувствовавший его мрачные думы, обнимал его сильнее. Рудольф смотрел на него, на лицо с веснушками, каждую из которых давно уже зафиксировал в своей фотографической памяти. Ему было сладко и больно. Родина со всего размаху дала ему вторую пощёчину, разорвала пополам сердце, и след этот полыхал в ноющей груди, когда Рудольф, сидя в обратном самолёте, тонул в ватной пустоте.*
Третий раз был Рождеством. Семейный праздник, традиция, так давно вызывавшая у Рудольфа небрежную улыбку. Да, он порой тосковал по матери, но этому чувству, прежде закрытому грузом ежедневных проблем, не было места в его повседневной жизни. Как и не было места, как он считал, пряничному инфантильному празднику — Рудольф перестал его отмечать ещё после развода с Маргарет. Дитрих предлагал приехать в Соединённые Штаты самому, даже обещал взять две недели отпуска — бесконечно много по сравнению со всеми урывками, которые они могли себе позволить. Рудольф был согласен, но в один день вспомнил о матери, о том, как давно с ней не говорил. Они не часто созванивались, но хотя бы раз в месяц-два он находил несколько часов для неё. А в последние месяцы едва ли смог позвонить один-единственный раз, прямо из Любека. Мать жила на юге Германии, под Мюнхеном, и Рудольфу стало ужасно стыдно от того, что он за две поездки даже не смог до неё добраться, чтобы повидать. В этот раз он набрал её номер рано утром, когда в Европе был уже поздний вечер. Ему казалось, это будет такой же обычный разговор, как и раньше: годами он рассказывал ей лишь о некоторых незначительных деталях, коротких моментах досуга, обычном быте, однообразном ритме своей жизни. Будучи полностью посвящённым своей работе, он не мог ничего рассказать о ней, даже о сотрудниках упоминал скупо. Но сейчас… Сейчас, услышав её хрипловатый строгий голос, Рудольф не смог сдержаться. Его прорвало. Он рассказал о Дитрихе, рассказал о двух поездках, рассказал, как оказался потерян и теперь разрывается между двумя мирами, рассказал о том, что у них будут, похоже, двухнедельные каникулы, а потом… Ему было самому страшно представить, как жить потом. Как снова месяцами ждать малейшей возможности — или того, что Дитрих вдруг остынет, ему это всё вдруг надоест. Он рассказал всё, умолчав лишь об этом страхе. Мать слушала, не прерывая, а потом долго молчала в ответ. Рудольф тихо вздохнул, не зная, что добавить. — Сынок, — твёрдо сказала она наконец, — приезжай лучше сюда сам. В моём доме найдётся свободная комната для вас обоих. Рудольф хотел было возразить, что у него как раз не получится взять целых две недели выходных, что его расследования и дела… — Приезжай, — тихо, но ясно попросила мать, и Рудольф оборвал себя на полуслове. Он смог выгадать себе чуть больше недели. В Управлении отнеслись вполне ровно, с учётом всех его переработок и годами копившихся отпусков. Сотрудники всё ещё шептались за его спиной, почему вдруг один из лучших агентов ФБР стал так часто брать выходные, кто-то даже ехидничал в лицо, что его можно с чем-то поздравить. Рудольф уклонялся от всех разговоров: они были далеки от истины ровно так же, как он был далёк от своей родины и родных ему людей. Германия встретила его тёплым светом городских гирлянд и шумными рождественскими ярмарками. В отличие от Америки, в этом было как будто больше простоты, чуть больше искренности и меньше искусственной пряничности. А может быть, он ощущал это место просто более родным — более подходящим для семейных праздников. Мать обнимала его долго и крепко, она наконец-то дождалась своего сына. Она была рада видеть Дитриха, они и в самом деле легко нашли общий язык. Рудольфу даже показалась благодарность в её глазах, отчего в груди снова кольнуло стыдом. Он чувствовал, что должен был появиться здесь раньше. Он чувствовал, что должен быть здесь. Рождество окутало его — едва ли не впервые с давних юных лет, подхватило своим настроением, и он с усмешкой открывал кармашки на адвенткалендаре, подготовленном матерью как в детстве. Это всё всколыхнуло в нём старое, давно забытое, погребённое на самом дне его памяти. Его первые семь лет — когда они ещё жили втроём с отцом до падения Берлинской стены, когда будущее казалось бесконечной вечностью и было неразрывно связано с родиной. Он не представлял, что эти воспоминания могут вернуться — и разбередить душу. Он считал их давно уже выкинутым, почти стёртым прошлым. Но это прошлое вдруг встало перед ним во весь рост и превратилось в настоящее. Сидя за скромным праздничным столом в неброско украшенной гостиной вместе с матерью и Дитрихом, Рудольф ощутил это призрачное старое чувство и вместе с ним — новое, схожее, но уже не воспоминание, а реальность. У него была семья, и это было иначе, чем когда они вдвоём выживали с матерью в Америке в первые годы, и иначе, чем когда он был женат. Это было простое и твёрдое ощущение основы под собой, чего-то, на что можно было опереться. — Тебе всегда найдётся здесь место, — сказала тогда мать, и Дитрих подтвердил это улыбкой. Когда он возвращался в Америку, ему казалось, что он отправляется на одну только бесконечную службу, в один бесконечный бой, тогда как дом остался далеко позади. Как бы он ни любил свою работу, он хотел приходить с неё домой. Теперь — хотел. Теперь — было куда. Оставалось только стать не менее нужным на родине, чем в Америке. Рудольф всё ещё сомневался, что даже в столице Германии для него, иммигранта, нашлись бы дела подходящего масштаба, что ему позволили бы взяться за расследования такого же уровня. В этот раз он получил уже под дых, и оправиться от этого было тяжело. Всё его сердце — без остатка — осталось там, за тысячи километров.*
После этих трёх раз он размышлял все оставшиеся зимние месяцы и половину весны. Дитрих звал его на чудные немецкие карнавалы в феврале, которые проходили по всей стране, Дитрих звал его на мартовские выходные, когда сошёл снег, Дитрих звал его на Пасху, которая здесь давно уже стала весенним “Рождеством”. И вот наконец он стоял здесь, рядом со своим парнем, на берегу Шпрее, в самом центре Берлина. В этот раз Рудольф сам предложил посетить столицу. Ему надо было увидеть. Ему надо было увериться. Посмотреть своими глазами, ощутить своими руками. Одной любви Дитриха тут уже было недостаточно, в самом Рудольфе боролись смешанные чувства — и странное ощущение принадлежности к этой стране, в которой он провёл самую малую часть своей сознательной жизни, было среди них первым. Берлин встретил их с Дитрихом переменной погодой, оживлённой Унтер-ден-Линден, смесью языков и наречий. Рудольф смотрел по сторонам, вглядывался в самое нутро города, привычно и цепко подмечая всю подноготную, прекрасно видя негражданскую, теневую сторону немецкой столицы. В конце концов, сам Берлин был в несколько раз больше Вашингтона, и это давало ему шанс. Когда они сделали круг, перейдя через Шпрее к Кафедральному собору, Рудольф остановился, оглядываясь по сторонам, крепче прижимая к себе Дитриха. — Теперь ты чувствуешь, правда? — Дитрих положил ему голову на плечо, его короткие рыжие волосы смешались самыми кончиками с платиновыми волосами Рудольфа. Специальный агент ФБР тяжело вздохнул. Да, он чувствовал. Если его солнце показало ему новый путь и озарило его прежнюю жизнь, то эта чёртова страна врастала ему под кожу, тянула к себе всеми силами. Он хотел быть тут. Он хотел тут жить. Здесь, именно здесь он наконец-то бы смог сделать Дитриху самое важное предложение. Раньше Рудольф старался стереть из памяти свои корни, стать правильным американцем, плоть от плоти Нового света. Но оказалось, здесь, в Германии, было слишком много всего того, что он мог бы и хотел называть своим. Это была его земля. Его возлюбленный. Его семья. — Да. Я чувствую, — выдавил Рудольф. Он поднял голову, задрал её высоко, смотря на красивый величественный собор. Он вздрогнул, почувствовав лёгкий нежный поцелуй в шею и кривовато улыбнулся, погладив Дитриха по плечу. — Я подал документы на рассмотрение по программе репатриации, — мрачно выдохнул он. Помолчал и добавил: — И отослал письмо в Федеральное ведомство уголовной полиции. Рудольф прикрыл глаза. Да, это был не уровень ФБР, всё верно. Но стать инспектором БКА значило всё так же делать своё дело — только уже в родной стране. Он также знал, что ФБР так просто его не отпустит, и бюрократические проволочки ещё долго будут мешать его новому пути. Но всё-таки он решился. Сделал первый шаг. — Ты согласен на переезд в Берлин из своего обожаемого средневекового городка? — Рудольф усмехнулся, глянув на Дитриха. — Думаю, город меньших масштабов мне просто не подойдёт, — с некоторым скепсисом добавил он. Дитрих улыбнулся ему солнечно, кивнул и обнял обеими руками, тепло, жадно целуя по щекам и в губы. Они столкнулись языками, сплелись в объятии, стоя на перекрёстке древнего, старого, вечного — и современного. — Добро пожаловать домой, любимый, — низко, практически интимно проговорил ему на ухо Дитрих, а потом засмеялся: — Что, Европа уже не кажется тебе такой уж замшелой и чуждой? Рудольф кивнул, беря ладонь с редкими брызгами веснушек и целуя её тыльную сторону. — Нет, не кажется, Дитц. Это была не просто его страна — это было место, где всходило его личное солнце, а значит, и его собственное место тоже.