То, что мне не нужно

      Дверь бункера закрылась, последний огонёк надежды угас, как свет дня снаружи. Он ждал. День, может два. Может и год. В ровном ярко-алом свете всё казалось бесконечным багряным закатом. Брат сидел в углу, напевая старую песню про прекрасную рыбачку Боденского озера.       Это было похоже на кошмар, которому не было конца.       Когда дверь бункера с противным скрежетом поддалась и распахнулась, вместе с дуновением свежего ветра пришёл запах гари и боли. На него смотрели чужие лица, вдали открывался вид на алеющее в огнях заката небо, чье кровавое брюхо рассекли витые столбы дыма пожарищ. Флаг Третьего Рейха не развевался над городом, вместо него ветер трепал знамя победы над великим злом.       Всё было кончено. Он понял — ему не страшно, не грустно. Грудь заполнил ровный сизый дым отстранённости и апатии. Жизнь замерла лишь на секунду, а потом двинулась со скоростью мелькающих видов за окном поезда.       Дорога через развалины Берлина. Стол прямо перед разрушенным зданием Рейхстага, много суровых и непроницаемых лиц. Их судьбу решили быстро, раздав, как щенков. Брата увели, не дав проститься. Глаз закрыли повязкой и тоже повели прочь. Его передали, словно вещь, в руки большого и страшного человека. «Теперь ты — моя забота», — сказал он, холодно сжав плечо. Янтарный зрачок смотрел в лицо ребёнка своего врага, но без ненависти или презрения. Абсолютная пустота взгляда дитя была идентична пустоте сердца взрослого. Теперь у него было имя — ГДР и его жизнь принадлежала Советскому Союзу.       СССР дал ему возможность собрать вещи. Всё проходило, как в тумане, всё что запомнил, это приоткрытую дверь в кабинет отца. Оттуда тянуло холодом и звуками заевшей пластинки с записью концертов Вагнера. Рука потянулась к ручке, но Германию отдернули за плечо. По взгляду Союза он всё понял. «Прощай, отец» — и тихо прикрыл дверь до щелчка.       Жизнь в семье Союза не была похожа на Ад, скорее на чистилище. Сам СССР дома бывал редко, всё хозяйство держалось на «славянской троице» — Украине, Беларуси и России. Три брата, совершенно непохожие меж собой, но одинаково игнорировавшие его существование. Как и младшие дети. Никто над ним не насмехался, ему не устраивали подлянок, не морили голодом и прочее, что могли сделать те, кто таил зло на его отца. Они просто не признавали его существование.       Германия смотрел в окно, не глядя перебирая странички своего дневника. Сегодня клён алел, как факел, особенно это было заметно на фоне безликой детской площадки среди монументальных многоэтажек. ГДР казалось, что он просто очень медленно моргает, так плавно и стремительно менялся облик дерева за окном. Сколько он сидел в келье своей комнаты? Год? Когда он был последний раз на улице? Юноша открывает свой дневник: «Сегодня «…» октября. Россия странно смотрит на меня. Порой он меня пугает. Остальные смотрят на меня, как на что-то бестелесное. Он же пытается что-то увидеть. Или у него просто проблемы с глазами. Я заметил, что он, когда пишет, очень низко нагибается к тетради. Как отец. Отец ненавидел очки и упорно отвергал, что они ему нужны…». Германия захлопывает тетрадь. Дневник — единственный его собеседник. Он смотрит на стол, где в самой глубине ящиков среди рабочих бумаг, учебников и тетрадей лежит уже пообтрепавшийся конверт без марки, даже не заклеенный. Письмо родному брату, который жил где-то в чужом доме. Счастлив ли он там? Или такой же добровольный узник? ГДР закрывает глаз, пытаясь представить, как тот сейчас выглядит. Не выходило, в голове упорно вырисовывался образ отца. Суровый, хмурый, с прямой, как струна спиной и всегда расправленными плечами. Воображение дорисовывает образ чужой огромной руки, которая с легким щелчком сворачивает шею родителю и тот безвольной куклой падает в алый ровный свет. Германию прошибает пот, он спешно осматривается, как буйный. Нет, это не его комната, не его дом, да даже не его родная земля. Чужое место с чужими людьми, которым всё равно. Ему просто нужно что-то. Юноша облизывает верхнюю губу, осторожно укладываясь на кровать.       Однажды он вышел на улицу, это было спустя пару недель после прибытия сюда. Везде висели флаги, гремела торжественная музыка, мир дышал праздником победы. Они славили смерть отца. Жестокого диктатора. Убийцу, который любил курить солдатские сигареты, слушать классическую музыку. Чудовище, что пело двум братьям немного севшим голосом тёплую колыбельную. Германия смотрел в лица и видел осуждение, слышал шёпот: «Сын Третьего Рейха», «Пригрел Союз змею», «Надо было удавить его, чтобы мучился меньше». Он знал, что чужой здесь. Но теперь чувство всепоглощающего одиночества завладело им без остатка. Как верная жена, было рядом с ним и днём, и ночью. Куда ни посмотри — все враждебное, не такое, не нужное ему. Только и оставалось, что запираться в комнате и в себе.       Ему просто нужна была хоть капля родного, знакомого. Германия нырял в омут памяти, тщательно, как бедняк над крошками хлеба, собирал образы, звуки, запахи. Дым сигареты, который просто вдохнув со стороны, ощущал, как горчит на языке. Отец курил, курил много, порой утопая в блекло-серой завесе, только и видно было обтянутые кожей перчаток руки, сложенные на столе.       ГДР повернул голову: прикроватные часы показывали полночь. Он слышал сегодня голос Союза. И проходя в ванную, подметил тяжелую шинель на вешалке. СССР курил дурно пахнущие дешёвые самокрутки. Видимо, в этом они были немного схожи с Рейхом — дело было не в изыске и эстетике, а в потребности наполнить себя ядом до самого горла. И эту потребность сейчас ощутил и юноша. Хоть как-то прогреть себя изнутри. Дом дышал сном, только тихо поскрипывали половицы под босыми ногами. Германия старался ступать легко, не задерживаясь и еле-еле дыша. Наконец, заветная темно-зеленая ткань, глубокий карман и прохлада серебряного портсигара. Выудив самокрутку, с досадой обнаружил, что в кармане не было зажигалки. Во втором, внутреннем — тоже нет. Он задумчиво вертит сильно пахнущий тонкий цилиндр, рассуждая, где найти хоть что-то. На ум приходит кухня, где лежала большая упаковка спичек. Порой, безмолвно помогая в приготовлении обеда или ужина для огромной семьи, ему приходилось долго искать это гигантский коробок. Потому что Союз строго-настрого наказывал прятать его подальше, чтоб младшие не баловались.       Тихо-тихо отодвинув красную железную банку с немного стершимся словом «Сахар», ГДР нащупывает картонный бок. Облегченно вздохнув, осторожно потянул его на себя. Стоять на цыпочках на хлипкой, скрипучей табуретке было сомнительной затеей. Прижимая коробок к груди, он начал осторожно опускать ногу вниз. Но коварный предмет мебели накренился и Германию ждала шумная встреча с полом.       Но вместо этого ощутил мягкость чужого тела. Похолодев внутри, он медленно обернулся: Россия смотрел на него с молчаливым укором. Одной рукой придерживая его под спину, второй поймав табуретку. Тихо отпустив «брата» русский поставил предмет на четыре ножки. В голове ГДР разом вспыхнули сигнальные огни, руки предательски задрожали. Тот молчал, лишь смотрел на него сверху вниз. Когда верхняя губа чуть приподнялась, он вдохнул и хотел что-то сказать, внутри Германии взорвался комок нервов.       Спички рассыпались по полу, злополучная сигарета была смята под босой ногой. ГДР бежал, прочь из дома, прочь от всего.       Улица встретила его звенящей пустотой дворов, блекло освещенных уличными фонарями. Грязь и острые камни впивались в босые ступни, он упорно бежал вперёд. Выбежав на площадь, он врезался в спину здорового мужчины. — Эй! — бугай обернулся, агрессивно сжимая завернутую в газету бутылку. — Смотри, куда прёшь, щенок!       ГДР начал оправдываться, извиняться, пытаясь подняться с земли. — Гля, — из-за спины бугая вышел ещё один. — Нацистский щенок ж.       Внутри юноши оборвалось, липкий страх вцепился когтями в позвонки. — И правда, — здоровяк ощерился. — Куда бежишь, собачий сын?       Германия начал осторожно отползать, он невольно уцепился взглядом за блестящий орден на груди одного из пьянчуг. Глаза пропойц не сулили ничего хорошего. — Иди сюда, — второй почти любовно проворковал. — Грехи отца надо… отрабатывать.       ГДР не выдержал, сорвавшись с места, побежал прочь от опасности. Здоровая рука больно ухватила его за волосы, но он смог извернуться и вцепиться в нее острыми зубами. Захлебываясь чужой кровью, вырвался, но успел отхватить болезненный скользкий удар по макушке. Жмурясь от нахлынувшей боли, немец помчался, что есть сил. Ему в спину летели угрозы и проклятья.       ГДР бежал, ныряя в свет фонарей, переулки и дворы. Дальше, ещё дальше, пока не разорвутся легкие и он не оглохнет от стука сердца в ушах. В свете мелькавших оранжевых островов уличного света ему чудилось, как его тень растет удлиняется и приобретает совершенно другие черты. За спиной словно вырастают полы военной черной шинели, с макушки слетает фуражка с черепом и костями. Германия жмурится, отчаянно сжимая полосатую ткань пижамы под самым горлом. Спотыкаясь, он просто вваливается в какой-то подъезд. Рухнув на сильно пахнущий пылью и затхлостью дощатый пол, он сжимается в комок. Внутри гулко бьется, со скрежетом вонзается в ребра. ГДР закрывает глаза, тяжело дыша. Чуть-чуть, ещё чуть-чуть и, открыв глаза, он увидит знакомую кровать, на которой мирно спит брат. Из другой комнаты доносятся бодрый звук гимна, тяжелые вздохи отца, занятого утренней гимнастикой. А потом он зайдёт, обтирая лицо и плечи полотенцем и бросит строгое, но сердечное: «Вставайте, солнце давно встало!».       Но открывая глаз, он видит лишь закрытый досками проем, слой пыли с примесью мусора. ГДР тяжело поднимается по лестнице вверх, ближе к широкому окну. Совершенно пустой, заброшенный подъезд судя по горам мусора, следам пребывания вандалов и открытых нараспашку дверей квартир. Немец смотрит на окно, покрытое разводами краски, ветвистыми паутинами трещин, покосившуюся раму и думает о том, что лучше остаться здесь.       Когда небо заволокли сумерки, он слышит внизу тяжелые шаги. Сжавшись, Германия в ужасе смотрит на верхнюю площадку и уже собирается бежать туда, но его окрикивают. Со звуком упавших досок, громко топая, в тусклый свет из окна врывается Союз. Он растрепан, щеки алеют от румянца, глаза лихорадочно блестят. Тяжёлое дыхание коммуниста оглушает юношу. Тому страшно, он хочет бежать прочь. Но СССР слишком быстро подходит к нему и припав на одно колено, обнимает. Германия замирает в его руках, не в силах что-то сказать или даже просто дышать. «Россия сказал, что ты убежал, — Союз упирается лбом в узкую мальчишескую грудь. — Почему? Почему ты удрал? Ты… ты же мог попасть в беду». ГДР впервые слышит его слова, обращенные именно к нему и они полны… заботы? Но это было мгновение, он вновь становится холодным к приемному. Поднявшись, берёт его на руки, унося домой. Только лишь потому, что не взял для него никакой одежды, а снаружи моросил дождь со снегом. Сидя в его руках, Германия не чувствовал ничего. Только вопрос скребся в самой подкорке: почему Россия не назвал причину его бегства?       СССР наказал его: неделя домашнего ареста. Он слишком редко бывал дома, чтоб знать, что Германия и так неохотно покидает свою келью. Но Союз наказал его только за побег, даже не кричал, только пожурил тихо, подальше от любопытно навостренных ушей детей. Тогда он второй раз проявил что-то теплое к «нацистскому щенку» — принёс ему ужин в комнату и дал спокойно побыть наедине с собой.       ГДР чуть ежился после горячей ванны, ему стало немного легче, но холод души не улегся. Он смотрел на тетрадь на столе и понимал: дневник он бросил на подоконнике. Кто-то был в его комнате. Внутри Германии всё сжалось.       Теперь он ждал, когда в комнату войдет кто-то из детей СССР. Давить его морально, манипулируя его сокровенными мыслями и желаниями. Чистилище грозило обратиться в Ад.       Какое же у него было удивление, когда спустя несколько месяцев к нему в комнату постучался Россия. Он держал в руках красную коробку с белым рисунком. «Oberst» гласило название слегка замаранное смазанным знаком качества Нацисткой Германии. В горле защипало. РФ говорил, запинаясь и тушуясь, рассказывал, как нашёл, как долго копил на них и что очень-очень надеется, что это те самые сигареты. Он взглянул в лицо сводного брата и увидел искреннюю заботу и неуловимо теплое, не родственное чувство. Вырвав из его рук злополучную коробку, захлопнул дверь. Сегодня ему исполнилось восемнадцать и ему сделали самый дорогой подарок в мире. Сигареты, которые курил отец. Которые просто не могли продаваться на территории коммунистической державы. Почему он это сделал? И от чего так стало тепло на душе. Рухнув на колени, прижал несчастную коробку к своей груди. На красной коробке появились влажные маленькие кляксы.       Ту пачку он не открыл ни через день, ни через год. Только спустя очень много-много лет, стоя на балконе и смотря на вид современного Берлина. За спиной о чем-то оживленно продолжал спорить США с Китаем, подальше от любопытных глаз Великобритания подливал себе в чай виски, пока так же тихо подливал себе коньяк в кофе Франция. Голоса оборвались с тихим стуком. Германия, просто Германия без аббревиатур, оборачивается: Россия возмужал, он был совершенно не похож на отца внешне. Но что-то внутри было неумолимо общее. Ухмыльнувшись, русский извлек из кармана отцовскую зажигалку. — Почему? — тихо спрашивает немец, осторожно прикуривая.       Мерзость. Но отчего-то хотелось глотать этот сизый дым ещё и ещё. Огонёк сигареты подсвечивает его ярко-синие глаза. — Ты… ты был странным ребёнком, — голос у РФ низкий, бархатный.       Он прислоняется грудью к каменному парапету. Совсем еле-еле касаясь плечом курящего. Быть взрослым и самостоятельным ему шло, ребёнком он выглядел диким и неуклюжим. — Закрытый, отстраненный, — Россия запрокинул голову. — Мы сторонились тебя, почти на грани с суеверием. Ведь твой… да, он успел и нам навредить. Но у тебя были другие глаза, другое лицо.       Русский сцепил пальцы замком, нехотя продолжив: — Когда ты убежал, я был напуган, — он обернулся к немцу. — Я был ошарашен, поймав тебя с самокруткой отца. Ты же — паинька. Тихий ребёнок и такое вытворить. В ту ночь, тоже промышлял этим делом, только сам крутил самокрутки. Это было менее заметно, хотя у бати и так глаза всегда замылены были. И вот, ты чуть шею себе не свернул и убежал черт знает куда в одной пижаме. Мне казалось, это моя вина. И пробрался к тебе в комнату, думал, что найду зацепки, куда ты помчался.       Германия невольно сузил глаза, задержав дым в горле. — Грубо, — РФ кивнул, просто расслышав в молчании осуждение. — Но… я читал, долго. И многое понял о тебе. Ты был внимателен, у тебя были очень взрослые сформировавшиеся мысли и… грусть. Большая, непомерная. Особенно она ощутилась в том отрывке про отца, где ты вспоминал, как он курит и что. И тогда, мне показалось, что могу притащить тебе хотя бы кусочек родного. Это было сложно, знаешь ли!       В голосе России скользнула совершенно детская обида. Германия тихо-тихо фыркнул со смеха. — А ты просто дверью хлопнул.       Немец задумчиво взглянул на пообтрепавшуюся упаковку сигарет. Он чуть присел, еле-еле коснувшись губами его губ. — Ты мне нравишься, — прошептал РФ, осторожно коснувшись его щеки. — Давно. Сильно.       Тот лишь отстранившись, убрал пачку сигарет в карман. Развернувшись спиной, спрятал замерзшие руки в карманы пальто. В груди замерло ощущение нерешительности и страха. — Ты не говорил об этом раньше, — немец сдул упавшие светлые пряди со своего лба. — И не показывал даже.       Россия прислонился к нему, осторожно опуская свою ладонь к нему в карман. Сжав холодные пальцы, произнёс: — Старался… но выходило плохо. После того дня, мне казалось, что я тебе противен.       Германия сплёлся пальцами с его. Чуть отведя взгляд, совершенно тихо ответил: — Я не могу ответить взаимностью.       Лицо РФ поблекло. — Но, не потому что ты мне безразличен, — немец чуть приподнял плечи. — Я просто… не умею. Но ты же меня научишь, верно?       Россия улыбнулся, прижавшись губами к его губам.       Отвратительный табак. Но очень сладкие прохладные губы.