will you still love me when i’m no longer young and b e a u t i f u l
Топот ног, танец, танец, танец; её подхватили, понесли, закружили; её опоили смехом и отравили поцелуями; ей вскружили голову питьём из полных кубков и родниковой водой; сама земля пьяна была и пьянила сквозь босые ступни; её растерзали, опьянённую, экстатическую, счастливую; и её не осталось. Корабль ушёл на рассвете. Ступни болели нестерпимо. Старик, помогший юной девочке, укрытой шкурой убитого вчера козла, вывалянной и грязной, пропахшей вином — не лозами сочного винограда, поспешно оглядел её, оправил зачем-то на ней поползшую по плечам тяжёлую шкуру, хоть девочка с растрёпанными волосами и без того зябко и испуганно куталась, стараясь спрятать от мира, от чужих людей, от бессмертных богов распятое в ночь счастье. Парус в море. Бывший ласковым с ней, защитивший её Тезей уже не придёт больше, не вернётся за покинутой Ариадной — и она знала, что её жизнь окончена здесь, на острове Наксос, где она веселилась до рассвета и уснула, измождённая и весёлая, в сердце священной дионисовой рощи.—
Далеко в море уходит парус корабля, и Тезей, погружённый в свои думы, забывает сменить цвет трепещущей на ветру парусины, и чёрный в чёрной ночи, подходит тезеев корабль к самым родным берегам. Царь Эгей, выглядывавший долгие беспросветные дни возвращения сына, уже не так остр зрением, как был раньше — и дозорные, выставленные им, не сообщили ему о цвете; но как удержать родителя вдали от берега, как занять делами мудрого царя, когда сердце отца стремится к берегу аттического моря, когда явственно виден уже чёрный парус пристающего в бухте корабля?—
Убраны волосы маленькой жрицы. Родниковая вода в кувшине не отражает худого, заострившегося, заплаканного лица. Тонкие руки не переломятся тяжестью ритуальных браслетов. Прошлое — дым курящихся подношений. Ариадна молчалива, в своём горе, в своём неумении привыкнуть к жизни среди чужих людей, к носимому в чреве плоду недолгого счастья. Она не умеет убить. Дитя сама, наречённая невестой весёлого кудрявого бога, босая девочка в простом белом хитоне должна дать дитя — богу? им? Критских змей уже нет в её снах, как нет лабиринта, нет двора, нет ревущих быков, нет кровавых отметин по песку арены, нет — ничего нет, и нет её дома, и нет её новой родины, к которой она не попала, и нет её самой. Нет Ариадны.—
Мудрый царь Тезей не вспоминает об оставленной им Дионису маленькой девочке, подарившей свободу узникам лабиринта, помогавшей им во всём их пути, самой не знавшей ничего, но искренне верившей в свободу полюбившегося ей статного воина, так заботившегося о прибывших с ним. Может быть, кольнёт иногда, кольнёт и развеется тут же. Под защитой безумного весёлого бога. И какая бы ждала её жизнь?—
Острый жертвенный нож скользит в руку, наточенный нож; и никто не заметил, как она взяла в руку нож, как спрятала у самой груди, наливающейся ненавистным молоком, как, ступая тяжело, затаила дыхание, как скинула сандалии с опухающих ног и прочь, прочь оттуда, от родника, куда ушла с кувшином, прочь от священной рощи, в которую всё дальше и дальше уходила теперь, в самую глубину, под сень ненавистных олив. Острый жертвенный нож скользнул в руку критской маленькой змейкой, отравившей прежнюю жизнь, усыпившей чудовищного ей Минотавра для жизни бежавших. Острый жертвенный нож занесён дрожащей рукой. Чёрные кудри весёлого бога мелькают среди олив, и острие лезвия рассекает корень оливы, и Ариадна дышит часто и зло, и кусает бессмертную руку, и темнокудрый бог морщится, удивлённый выступающей своей крови, и перехватывает её руки сильнее. Ариадна ненавидит его, кем бы он ни был.—
Молодой бог смеётся, слыша, будто бы она его ребёнка носит, смеётся глупым безумцам, которым покровительствует будто бы сам, смеётся — и знает, что его смех ненавидим юной девочкой с растрёпанными волосами, опустившейся на землю тяжело, смотрящей исподлобья теперь, заплаканной, некрасивой, быть может, от покрасневших глаз и распухшего носа. Она обвиняет его, и его священнодейство, в том, что она оказалась здесь и так, и не обвиняет себя. Ей и не в чем обвинять себя — так думает Дионис, пытаясь понять, сколько лет маленькой критской царевне. И теперь это ребёнок его. Он знает, что Ариадна поверит ему, как поверила в то, что он — её бог, испуганная его карой и ждущая его кары, когда он кладёт ладони на её чрево и тихий свет прорезает сгущающийся сумрак оливковой густой ночи. Ариадна не знает: бессмертные боги не в силах изменить того, что случилось: иначе бы не пестрело созвездиями скорби о возлюбленных и несбывшихся небо над гордым Олимпом, от скуки которого он бежал давно — для встречи с ней ли? что сплели мойры бессмертным?—
Ариадна не знает, что сталось с безумцами, которых настигла кара Диониса, и знать не хочет. Ариадна бы верить хотела ему, что позаботится о ней, как заботится о ней теперь в простой пастушеской хижине, скрытой ото всех смертных, увитой лозами дикого спелого в любой срок винограда, только — только она верила уже. Молодой бог не торопит. Слепая вера — удел безумцев, предающихся в экстазе отвратительным поступкам, будто бы славя его. Безумец Дионис — не покровитель выживших из ума и отказавшихся от рассудка. Бессмертные боги непостояннее смертных. Бессмертные боги скучают на смертной земле. Ариадна несмело откусывает от лепёшки, ютясь на краю, пусть ей и оставлена вся тёплая мягкая куча шкур убитых Дионисом больших кабанов и льва. Шкуры напоминают ей прошлое. В её снах, куда бессмертный бог не желает проникнуть, успокаивая только ладонями по щекам и горячему лбу, шкуры наваливаются на неё, вдруг пропахшие потом и кровью, душат её, и Ариадна задыхается, отчаянно плещет руками, пытается скинуть их — и засыпает мирно, под ладонями своего бога, и дышит ровно, и улыбается во сне, как улыбалась, наверное, думает Дионис, давно-давно в своей детской постели в роскошном царском дворце.—
Она теряет этого ребёнка. Сжимается в комок, сглатывает нервно, поскуливает — и не говорит ничего. Он находит её такой, вернувшись с охоты. Пропитанные кровью шкуры доводят её до панического, животного, безумного страха. Когда Дионис приподнимает её, чтобы переложить на чистое и врачевать измучанное девичье тело, её сердце бьётся загнанно и так громко. Он уйдёт, конечно же, потому что она не была хороша для него. Конечно. Он ждал, что она даст ребёнка бессмертному богу, простая смертная, ставшая сосудом продолжения бога. Дионис не покидает её ни в этот день, ни в череду других дней, поднося ей питательный бульон и помогая уснуть своими длинными песнями на непонятном ей языке. Она не знает, о чём он поёт, но песни спокойны, тягучи и хороши. У него приятный глубокий голос. Ариадне спокойно — тогда, когда она смежает веки, и тогда, когда шершавая ладонь бога гладит её покрытый испариной лихорадки, сходящей на нет, лоб. Он не хочет уводить на Олимп её, чуждую интриг высокой горы, простую, бесхитростную и маленькую.—
Ариадна улыбается робко, укладывая бессмертного бога на его ложе, успокаивая тревогу — он ей не сказал, отчего пролегла меж бровей хмурая складка — и боится, что теперь он уже точно уйдёт, увлечённый делами, в которых она, простая смертная, не понимает. Они перебрались в новый устроенный им в самых предгорьях дом только с месяц как. Будто бы обещанием новой жизни. Ариадна знает: бессмертные боги непостояннее смертных — и забывает об этом. Ариадна поёт ему критские песни и танцует однажды. Осекается на середине взмаха руки. Старается не расплакаться — её нет, нет Ариадны больше, нет — и всё-таки плачет, уткнувшись в широкую грудь. Он говорит что-то своё, мешая понятные ей слова с доступным только ему языком, рассказывает о будущем доме, о том, какова она, о том, что её не обидят больше. Ариадна верит — иногда: ей хочется верить.—
Близится ночь, после которой корабль Тезея долгие месяцы назад отплыл на рассвете, не сменив чёрного паруса белым. Темнокудрый бог видит: она вспоминает всё, что отбыло и мертво, и не знает, как утешить юную девушку, засыпающую на его плече головой. Ночь уходит, беспокойная и страшная; Ариадна цепляется в руку юного бога, в предплечье; до их дома не доносятся крики вакханок — а она будто слышит; ночь уходит, и брезжит рассвет, и Дионис не исчезает с первым лучом.—
Робкая-робкая, Ариадна убирает за порог шкуры, и Дионис не говорит ни слова ей о том, что его любимой была вон та, белая, с большим пятном на спине. Шкуры сгорают. Они давно не спали на них — только устлан весь пол. Он не спрашивает о том, почему она избавляется от шкур. Она улыбается, наверное, впервые вдыхая полно и глубоко. Может быть, у них будет жизнь. Ариадна знает, что он уйдёт, но пока этого не случилось, она хочет побыть немножко счастливой. В конце концов, он уйдёт всё равно, что бы она ни сделала для него, а пока — пока она может выбрать, будет ли всё страшное после расплатой или же придёт просто, сменив её страх осторожного нового счастья самым сильным и больным страхом. Дионис не знает, что он должен уйти, что это неизбежно, как неизбежно всё страшное после счастья, и верно приходит каждый день, и остаётся на недели и месяцы, и однажды приносит ей священной амброзии, украденной на Олимпе для маленькой критской богини.