Стылая постель

      Стылая постель, холодная постель.       Луна светила ярко, вызывающе, захватчиком пробиваясь в комнату сквозь изъеденные молью портьеры, словно вступила в сговор с домашними и самим своим видом хотела вывести отставного офицера из себя. Сколько Чеслав ни пытался заснуть, но сон все не шел. Шла злость. Мерзенькая, стучащая где-то на границе сознания, въедливая, как боль в ноге, и так же не дающая сомкнуть глаз. Хороши же нынче стали Харитоновы! Черт с ним, с Тимьяном — молод еще, авось вся дурь с возрастом и армейской выправкой повыветрится, позабудет своего лоботряса. Но ведь и маменька, Агата Всеволодовна, вот уж чего не ожидал от неё Чеслав, а о своей внезапной сердечной зазнобе — Светлане — пеклась в разы больше, чем о хозяйстве. Да взять в пример хоть эти чертовы портьеры, которые никак не сменят! Он, старший сын, воевал на Кавказе во славу государеву, а что получил по возвращении? Воркующих да милующихся по всем углам родных, которые ему как бы и рады, да в то же время и не сказать чтобы особо жаждали соблюдать приличия. Одно только воспоминание о застуканных за распутством на тахте — любимой тахте Чеслава! — младшем брате с этим чертовым Гришкой заставляло губы сжиматься в тонкую линию, а костяшки пальцев, вцепившихся в трость, словно утопающий в протянутую руку, — белеть. Полный теплых женских вздохов и безудержной юношеской прыти дом буквально изводил Харитонова.       Красивый, но не полагавший себя более таковым брюнет — трость, в представлении Чеслава, лишала мужчину права зваться мужчиной — в пылу юности тоже предпринимал пусть и несколько вялые, но обстоятельные попытки обзавестись отношениями и откровенно не смог найти в них никакой отрады. Барышни со стороны казались крайне милыми, но до смешного нелепыми созданиями, и даже ловя явные знаки внимания и заинтересованности, Харитонов так и не обнаруживал в себе того душевного подъема, который столь рьяно описывали поэты. Решив, что не создан для семейной жизни, он всецело отдался армейской службе, но и этот роман оказался крайне жесток и скоротечен: ранение; чудом спасенная жизнь; искалеченная нога; отставка; пустота. Что делать дальше, чем наполнить свои дни вне ежечасной муштры, Чеслав не знал.       Посему среди домашних ему было мучительно чуждо, а порой, как в такие ночи, — до боли одиноко и холодно. И нога, чертова нога, словно вознамеривавшаяся вконец добить хозяина и лишавшая даже того зыбкого покоя, что давал сон. Вылежав еще какое-то время и вновь окунувшись в безрадостные свои мысли, Чеслав вздохнул, сел и, посозерцав наглые лучи лунного света еще немного, небрежно оделся, прихватил трость и тихо, дабы не разбудить домочадцев, направился к выходу в сад. В последнее время рана ныла все сильнее, явно задумав стать ему госпожой. Как и подобает истинному мужчине, Харитонов терпел, обычно до последнего, но все чаще и чаще, как сегодня, тихим призраком ковылял ночью на улицу — захаживать, разминать, унимать боль.       Стоило выйти из дому как глаза резанул яркий лунный свет, который тут же заслонила собой мощная мужская фигура, придержавшая для Чеслава дверь. Пахнуло горьким дымом, чуть затух и с новой силой разгорелся огонек сигары. Красивый низкий голос, ставший почти родным за годы службы, спокойно поинтересовался:       — Не спится?       Харитонов кивнул и медленно, стараясь переносить вес на трость и поменьше хромать, прошел на крыльцо. Вздумай кто иной лезть к нему с заботой — сполна искупался бы в волнах презрения, но это был Цви, армянин-полукровка, боевой товарищ и старый друг, прятавший истоки своего происхождения столь тщательно, что его фамилию не знавали не то что сослуживцы, но порой и командиры. Мелкие знаки вежливости с его стороны Чеслав для себя унижением не полагал, поскольку точно так же Цви вел себя и до ранения, а, следовательно, не делал никаких скидок на нынешнее плачевное состояние товарища. Конечно, разница в их положении была не столь сильна, и подобная обходительность в армейской среде могла бы со стороны показаться чрезмерной, но что-то во взгляде друга останавливало от подобного рода суждений. Ни раболепства, ни насмешки не отражалось в этом ежечасном служении, а мелкие знаки внимания — открытая дверь, сильная рука, под локоть ведшая перебравшего шампанского офицера домой, шпага, отвратившая удар врага, — все казалось чем-то само собой разумеющимся, естественным, словно боевой товарищ был ему за брата-близнеца.       Чеслав хмыкнул.       Вот бы у кого Тимошке поучиться — Цви был истинным образчиком мужчины, даже в отставке не растерявшего ореол воинственности. Конечно, друга сражения тоже потрепали — в одном из боев неудачно задело взрывом, опалив правое предплечье, шею и часть бока, и боль оказалась достаточно сильна, чтобы и этого мощного зверя вывести из строя. То ли от пережитого, то ли просто по зову породы, но поседел Цви очень рано, к тридцати став пепельно-белым. Однако же ни шрамы от ожогов, ни ранняя седина его не портили, даже напротив: девицы в городе вовсю строили глазки отставному вояке, но тот реагировал на их намеки исключительно в рамках вежливости, предпочитая коротать время в компании армейских друзей. Вот и к Харитонову заехал среди прочих — помянуть былое, расспросить о житье-бытье и старых товарищах. Вроде бы и не боже какое событие, а все равно в доме стало легче и лучше, есть с кем душу отвести.       То ли по этой причине, то ли из-за недостатка сна, но впервые за долгое время Чеслав не ушел от неудобного вопроса, а выпалил как есть, без утайки:       — И рад бы спать, да нога не дает. Болит, зараза, мочи никакой нет.       Цви посмотрел странно, задумчиво. Затянулся, выдохнул и, чуть хмурясь, произнес, опершись о перила:       — Знакомо. Самого порой крутит, словно опять в огне оказался. А вскочил-то чего?       Чеслав и сам облокотился на веранду, стараясь, однако, стоять подальше от въедливого дыма.       — Надеюсь, что кровь разойдется и чуть попустит.       — И часто так?       — Чаще, чем хотелось бы.       Хоть боевой товарищ и старался всматриваться в ночной пейзаж, но глаза его нет-нет да и возвращались к фигуре Чеслава. Ежели владелец поместья каждую ночь скачет по саду в полурасстегнутой рубахе, то заради такого зрелища Цви готов был хоть все легкие выкурить. Всегда холодный и несколько надменный Чеслав предстал перед ним растрепанным и явно не ждавшим встречи, а посему казался в разы более чарующим, чем обычно. Но глаза… Уставшие, грустные, полные боли, которую днем их владелец искусно скрывал за усмешками. Еще со времен армии Цви не мог оторваться от этого гордеца, но в ту пору ему хватало и просто быть рядом, окружая Чеслава легкой, ненавязчивой заботой, словно о бабочке, севшей на руку. Нынче же натерпевшийся и явно гнетомый своим состоянием красавец — даже в мыслях армянин не решался назвать Чеслава возлюбленным, словно боялся, что тот может подслушать, — был слишком трогателен. Цви не сдержался.       — А массаж пробовал?       Владелец поместья отвел взгляд.       — Нет. Не хочу, чтобы… Просто не хочу.       Друг все понял. Вот чего-чего в Харитонове было за троих, так это гонора. Жив чудом остался, даже ноги не лишился, а ранения своего как величайшего позора стесняется. Уж лучше мучиться будет, чем даст другому свою слабость увидеть. Представив искаженное мукой лицо, Цви затянулся. Непозволительно. Он теперь рядом.       — В городе один доктор, из немцев, мазь мне продал. Как раз по нашему с тобою случаю: если тщательно растереть, боль снимает. Когда мои эполеты, — армянин чуть хлопнул плечо, где под тканью явственно проступал ожог, — жить мешают — самое то. Не хочешь испытать?       — Дорогая небось?       — Да уж не из дегтя и сажи, но своих денег стоит.       Чеслав задумчиво посмотрел куда-то в сад и с грустью кивнул.       — Черт с ним, давай. Этак и свихнуться недолго.       Цви одобрительно кивнул, сунул руку в карман, доставая жестяную коробочку, но отдавать медлил:       — Ты только не спеши, понял? Втирай тщательно, пока вся, до капли не впитается, а то только добро на ветер спустишь.       Харитонов нахмурился.       — И долго это?       — Да не сказать чтобы особо… — протянул Цви и тут же положил жестянку обратно в карман. — Лучше вот как поступим: пошли к тебе. У меня опыт какой-никакой имеется, сам намажу, разотру как надо, а ты посмотришь, есть эффект или она только подпаленных псов вроде меня пробирает.       — Не стоит утруждаться, я и сам…       — Невелика услуга. Все равно не спится.       Всю дорогу до комнаты Чеслав корил себя на чем свет стоит: не выдержал, дал слабину. С одной стороны, Цви-то, положим, товарищ верный, надежный, такой не только сам болтать не станет, но и другим язык укоротит при случае. С другой — даже ему довериться, признаться в слабости оказалось непросто. Мог бы и сам все сделать. Да, лучше сам. Сейчас поднимутся, заберет мазь и…       Однако осуществить задуманное Харитонову не дали. Выслушав его и беззлобно порекомендовав не дурить почем зря, Цви толкнул дверь, почтительно пропустив владельца поместья вперед, и совершенно спокойно, словно исполняя ежевечернюю рутину, скомандовал снимать брюки и ложиться на кровать. Ничего особенного в этом не было — в каких только состояниях ни приходилось видеть им друг друга за время службы — однако же сейчас Чеслав почувствовал странное смущение. След от операции не просто уродовал бедро — он словно ставил крест на всем, чего Харитонов достиг в жизни. Конечно, Цви тоже досталось — из расстегнутой рубашки виднелась лишь малая часть его ожогов. Но, в отличие от Чеслава, сослуживец не лишился ни силы, ни духа. «Ни желаний», — мысленно добавил Харитонов, ища на комоде ключ от комнаты. В этой позорной слабости своего нынешнего состояния он не признался бы другу даже под угрозой расстрела. Достоинство и без того необратимо страдало. В порыве оградиться от вездесущих домашних Чеслав запер дверь комнаты на ключ, лишив юрких горничных шанса подглядеть за капитуляцией барина. После чего, смирившись, последовал указаниям армянина.       Цви снова достал из кармана жестяную банку, легко открыл, сел рядом, внимательно посмотрел на рану и отставил мазь на прикроватную тумбочку. Встретившись глазами с Чеславом, пояснил:       — Сначала кровь разогнать надо, а то смысла никакого.       — Я и сам могу.       — Можешь. Но сегодня давай лучше я.       Цви поражался собственной наглости: в былую пору столь навязчивые уговоры, да еще и подразумевающие некую слабость Харитонова, непременно вывели бы того из себя. Не получи он ранение — все еще блистал бы в армии, в атаке, где глаза и душа Цви неотрывно следовали за ним. Но все сложилось как сложилось, и вот печальный итог — тот, кому на роду было писано дослужиться до генерала, заперт нынче в глуши, одинок и так и норовит отторгнуть всякую помощь. Все вокруг милуются, счастливы в мирной жизни, а его гнетет пережитое. Как же хотелось это исправить, снять напряжение, помочь Чеславу вернуться обратно, в жизнь, отогнать боль. Главным минусом желания стали дрожащие руки. К счастью, Чеслав был столь занят своими переживаниями, что вовсе не обратил на это внимания.       Цви осторожно переложил ногу Харитонова на свои колени, и тот, пусть мельком, но скривился. Значит, нужно нежнее. Большим мозолистым рукам аккуратные движения были непривычны. Осторожно растер ступню в ладонях, огладил, мягко перебрал каждый палец, чувствуя, как они постепенно теплеют. Еще нежнее. Чеслав изредка морщился, но терпел, постепенно расслабляясь, а Цви мял, снова и снова повторяя по кругу и не решаясь подниматься выше, растягивая начало и тем самым оттягивая конец своего визуального пиршества — в конце концов, когда еще Харитонов в одной рубашке и исподнем будет на кровати, в его руках? Не слишком ли явны его намерения? Отогнав подобные мысли прочь, Цви потихоньку передвинулся чуть выше, согнув ногу друга в колене. Скосил взгляд и внутренне возликовал: наконец-то Чеслав перестал страдать от его движений и лежал сейчас покойно, отдавшись наконец во власть друга. Многого стоило просто разминать мышцы руками; изнутри жгло желание припасть к коленям, покрыть их жадными поцелуями, гладить, ласкать, помочь забыться, но стальной хваткой удерживал Цви свои порывы, не давая тем отразиться на лице: Харитонов был из тех людей, чье доверие теряешь единожды. На многие годы любование Чеславом издали стало для Цви величайшим благом, как и честь зваться ему другом, и порушить все это из-за банальной похоти… Недопустимо. Любить можно и без этого.       Теперь он массировал бедро. Чеслав следил за действиями из-под полуприкрытых век, и сколько зовущей истомы, сколько прелести было в его небрежном повороте головы и тонких, чуть ухмыляющихся губах! Цви вовсю старался не преступить грани, не скользнуть пальцами дальше допустимого, не коснуться кожи там, где еще не бывало мужских рук, и все равно жадно пожирал глазами нежную белизну бедер и всеми силами удерживался от взгляда чуть выше, туда, где хотелось целовать. Армянин мял, словно плавил и собирал обратно, чувствуя, как закаменевшее тело постепенно становилось все податливей, как мышцы расслаблялись в умелых руках. Не сорваться было сложно. Интересно, как вел бы себя влюбленный Чеслав? Так же обмяк бы в его руках, подставляя всего себя и давая вволю насытиться, взять столько, сколько Цви захочет? Или, напротив, не спустил бы наглости и вымуштровал делать то и так, как ему угодно? Мысли приняли опасное направление, и армянин поспешил отвлечься. Привстал, потянувшись за мазью, чем заставил Харитонова с явным разочарованием открыть глаза. Однако тот явно приободрился, поняв, что на этом массаж не окончится:       — Ты был прав. И вправду помогает.       — Зови, если что. Мне не в тягость.       С языка слетело быстрее, чем Цви успел даже подумать, и ему только и оставалось, что замереть с самым бесстрастным выражением лица и всем своим видом не выказать внутреннего страха. Какое еще «зови»? Скажи спасибо, если за этот раз с лестницы не спустит. Знай боевой товарищ, с какой тоской друг порой смотрел на милующихся Тимошку с Гришкой, точно бы от дома отлучил. Но Чеслав лишь мечтательно уставился в потолок и задумчиво протянул:       — Я ж тебя заезжу тогда.       — А я и рад, — и, не дав собеседнику опомниться, продолжил: — Ты только учитывай — средство холодное, сперва может неприятно или, того пуще, и вовсе больно быть.       — Не впервой терпеть, не волнуйся. Мажь.       Цви кивнул, щедро зачерпнул лекарство, все-таки немного растер меж ладоней, чтобы согреть, и нежно, словно оглаживая, принялся втирать в бедро Чеслава вдоль налитого кровью, страшного рубца. В тот роковой миг он оказался непростительно далеко — их часть перевели, и то, что любимый пострадал, в какой-то мере Цви почитал и своей виной. Теперь все иначе. Только сам Чеслав может его прогнать, оттолкнуть от себя. Никому и ничему другому армянин не позволит больше их разлучить. Цви должен быть рядом. Заботиться, помогать, служить незримой опорой, гнать прочь боль и одиночество. Чеслав чуть слышно простонал, и друг вперил взгляд в его бедро, стараясь усмирить моментально проснувшегося внутри зверя. Чеслава нужно окутать любовью, но любовью теплой и чистой. Незапятнанной.       С самого начала массажа на Харитонова накатило удивительное умиротворение. Он словно отключился от тела, со стороны наблюдая за красивыми и точными движениями больших мозолистых рук, серьезным сосредоточенным лицом и мерным, неспешным повторением действий одного за другим, одного за другим, словно у Цви в запасе было все время мира или словно оно и вовсе его не беспокоило. Боль, менее часа назад буквально поработившая сознание, постепенно сдавалась под напором, разжимая острые когти. Деловитые манипуляции Цви несли с собой покой и такое забытое чувство расслабления, что силы воли Чеслава хватало только на то, чтобы не уснуть тут же. Не без труда выныривал он из столь сладкой в поздний час полудремы, и перед глазами представала одна и та же картина — красивый мужчина, сильными руками ласкающий его искалеченную плоть. А уж когда в ход пошла мазь, поначалу до мурашек холодившая, а после — заставившая кожу гореть огнем, оставалось лишь одно — откинуться на подушки, зажмуриться и отдаться. Твори что хочешь, главное — не останавливайся.       Будь на месте Харитонова какая-нибудь барышня из городка, наверняка уже расплавилась бы под таким напором. Обмякла, разнежилась и только и могла, что просяще смотреть на этого зверя. Цви бы навис над ней, словно скала, провел умелыми пальцами по груди, не расстегивая, а отрывая пуговицы, другой рукой бы задрал юбку, прижался весь и…       И с небывалым шоком осознав, что шальные мысли не только уводят куда-то не туда, но и довольно активно воздействуют на, казалось бы, мертвые чресла, Чеслав недолго думая мгновенно перевернулся на живот, буквально ощущая спиной немой вопрос. Отчеканил, однако же пряча в подушке покрасневшее лицо:       — Тело затекло. Спасибо, можешь остановиться.       — Да мне и так сподручно. Ты только хоть предупреждай в следующий раз.       — Учту, прости.       Предупреждай! Если бы можно было предупредить о том, что для тебя самого оказалось полной неожиданностью. Мужская плоть, прежде не подававшая признаков жизни, вовсю взбунтовалась, требуя внимания. Пальцы Цви продолжали массировать бедро, изредка задевая ягодицы, но легче от этого не становилось. Воображение Чеслава разгулялось не на шутку, одну за другой подкидывая картинки с другом и неизвестной барышней, и к собственному стыду истосковавшийся по чувственности Чеслав ничего не мог с собой поделать. Вот Цви горячими руками шарит по телу красавицы, лаская и ныряя в сокрытые от любопытных взглядов глубины. Вот поворачивает её спиной, тяжело дышит и резко входит, заполняя всю. Вот двигается, нежно, но с силой, заставляя стонать и хвататься за простыни. В какой-то момент — Харитонов и сам не осознал, когда — на месте барышни он начал представлять себя, и от этого возмутительные мысли стали лишь слаще. Пальцы друга, нет-нет да и соскальзывающие на ягодицы, только усиливали эффект, заставляя закусывать губу и сильнее вжимать лицо в подушку. Открытие столь неуместных мыслей было внезапным и несколько пугающим, но, с другой стороны, в чем-то понятным: Цви и вправду оказался мастером своего дела, разогнал кровь, не поспоришь. Да и чудо-мазь наверняка свою лепту внесла. Хотелось бы с успокоением выдохнуть — хоть в чем-то остался мужчиной, однако подобные думы о друге настораживали. Пусть, положа руку на сердце, и были понятны: никто иной не был столь близок и не пользовался таким уважением со стороны Чеслава. По крайней мере если и представлять что-то подобное — когда тебя берут, топя в страсти, то только так — с тем, кому доверил бы собственную жизнь, кто всегда рядом, чьи добродетели не подлежат обсуждению. Ну и кто красив как черт — даже несмотря на все шрамы… Перед другом было стыдно — и за мысли, и за то, с какой легкостью Чеслав им поддался, и он сомкнул-таки глаза, опасаясь встретиться взглядами. И всего через пару минут бессонные ночи, тепло и забота взяли свое — впервые за долгое время он провалился в дрему.       Цви заметил, что дыхание друга стало глубже и спокойнее, но продолжил деловито втирать еще не до конца впитавшуюся мазь. По крайней мере он очень надеялся, что выглядело все именно так. По факту его почти трясло: прикоснуться к белой коже, ощупать руками бедра, смотреть, как спит Харитонов, расслабленный и изредка дающий сорваться с губ тихому стону, — определенно было от чего прийти в приподнятое настроение духа.       Но вот средство впиталось полностью, не оставляя ни шанса на продолжение ласки, и, казалось бы, пришла пора уходить, но на счастье Цви запертая дверь таковой и оставалась. Будить владельца поместья армянин не решился: судя по пересудам горничных, тот редко спал крепко и хорошо. Лечь рядом не отважился тем более — только не после всех мыслей, что порочной чередой пронеслись этим вечером в его сознании. Упаси боже забыться и в бреду дремы сотворить что-то, что навсегда отвратит от него Чеслава. Цви должен быть рядом. Просто обязан.       Но капельку малодушия этим вечером он себе все-таки позволил: гася лампадку, нагнулся к руке друга и поцеловал пальцы. Тот не проснулся, возможно, даже не почувствовал ласки — если столько времени живешь одной лишь болью, касание легче бабочкиного крыла тем более не заметишь. Полюбовавшись на строгое, меланхоличное лицо, Цви по армейской привычке разложился на полу у кровати и крепко заснул.       Мягкая постель, теплая постель.       Солнечные лучи, дразнясь, скачут с места на место, игриво пробиваясь сквозь изъеденные молью портьеры. За дверью тихий, вежливый топоток живого, дышащего новым днем дома, а Чеслав, впервые за долгое время, проснулся отдохнувшим и счастливым, как в детстве. Не болела нога. Не стонало сердце. А вот дверь, кстати, так и осталась закрытой.       Встрепенувшись, Харитонов привстал на локтях, прислушался к своим ощущениям и с недоверием заозирался. Посмотрел ниже — и встретился взглядом с Цви: сна у того не было ни в одном глазу, подтянут, бодр, готов к чему-то, одному богу ведомому. Против привычки Чеслав чуть улыбнулся:       — Ты чего на полу?       — Не посмел беспокоить.       Харитонов скривился:       — Вот и погостил у друга: полночи заставили за калекой ухаживать, а потом еще и заперли без удобств.       — Где наша не пропадала. Другое важнее — ты как?       Глядя в серьезные, обеспокоенные глаза, Чеслав почувствовал, как к нему возвращается странное ночное волнение. Ответил чуть тише привычного:       — Спасибо, и вправду отпустило. Золотые все-таки у тебя руки.       — Было ради кого стараться. Ежели опять болеть будет, говори.       — Я и сам могу.       — Можешь. Но я сделаю лучше.       В комнате повисла тишина. Двое взрослых мужчин буравили друг друга взглядами, думая каждый о своем. В итоге Харитонов кивнул.       — Признаю, тут ты прав. Но прислуга у нас больно до слухов охочая, а уж тем более зная, что в доме творится… Дверь открытой держать не хочу. Давай распоряжусь тахту сюда снести, а ты, ежели я опять заснуть посмею, на ней и расположишься?       Старательно не давая улыбке расползтись по лицу, Цви кивнул. По крайней мере теперь он точно знал три вещи: во-первых, массаж повторится. Во-вторых, по-прежнему за закрытыми дверьми.       А в-третьих, от тахты до кровати тут и вовсе рукой подать.