***
Павел, как и обещался, через пару деньков собрался и поехал к Сергею. Всю дорогу мыслил, что же это с ним такое сделалось: все время так и думает о Костенко, просто мочи нет, ночами ему не спится — все на звезды смотрит, любуется и думает: чай, Сергей тоже на них глядит сию минуту? Ну разве ж можно так, что человек из головы вовсе не лезет? Павел уж и ощущает себя, как несмышленая да начитавшаяся французских романов девица, ему оттого и стыдно, и весело. Экипаж прокатился по названному Сергеем пути и остановился у калитки весьма большого, ухоженного дачного дома, позади которого даже виделся краешек, пусть и небольшого, но все же приличного сада. Покамест Павел спускался на землю, наружу показался Костенко, торопливо поправляющий на себе сюртук — очевидно, он не ждал гостей. Он поспешил по мощеной мелкими гладкими камушками дорожке к калитке, распахивая её настежь. — Павел! Друг мой сердечный! — раскинув руки, воскликнул он. — А я уж боялся, мол, не приедете. — Обижаете, сударь, — улыбнулся юноша и пожал хозяину руку. — К вам грех не ехать. Они поднялись в дом. Пройдя через пару комнат, остановились в одной из них, не шибко большой, однако же весьма уютной и, видимо, служившей для приёма малочисленных гостей. Опустились на мягкие кресла возле небольшого кофейного столика. В комнату вошла молодая женщина, судя по всему, служанка. Улыбалась широко и двигалась так легко да свободно, что Вершинин диву давался — ни разу не видел, чтоб служанки так спокойно себя в присутствии хозяев чувствовали. Впрочем, против он ничего не имел, ему это даже нравилось, но было удивительно. — Павел, — обратился к гостю Сергей, — желаешь что-нибудь? Может, чаю? — Честно, не отказался бы, — ответил юноша, а сам заметил, что мужчина неожиданно перешёл на «ты». Он отчего-то вдруг вспомнил стихотворение Пушкина*, и внутри у него что-то ёкнуло — Вершинин толком и не понял что именно и почему. Пока он раздумывал, Сергей уже попросил служанку принести им чай и теперь вновь обращался к Павлу. — Ну-с, друг мой сердечный, что из новостей мне поведаете? — Мужчина чуть вальяжно закинул ногу на ногу. — А то я, знаете ли, последние пару дней нигде и не бывал. — Представляете, и мне не довелось. Помышляли с родителями в город наведаться, да передумали. А ну как погода попортится после? Стало быть, без пользы эти хорошие деньки потратим там. — Это верно, — согласился Костенко. — Позволите нескромный вопрос? А кем у вас родители приходятся? — Батюшка мой по молодости в канцелярии засел и к теперешним годам до крупного чиновника вырос. Матушка раньше в гимназии преподавала, а нынче уж перестала, теперь вот дома сиживает. — Павел помолчал. — Хорошие люди — мои родители. И образование мне дали, и человеком воспитали — а что ж ещё для начала надо? — Он на секунду умолк, давая Сергею возможность что-то ответить или спросить, но тот молчал, и тогда юноша продолжил, — Позволите узнать о вашей семье? Костенко едва заметно поморщился и вздохнул: — М-да-с, у меня же все не так приятно. Мать, царство ей небесное, померла, я ещё совсем ребёнком был. А вот отец мой — человек не из лучших. — Он склонился вперёд и понизил голос, точно боясь, что его услышат. — Честно говоря, пожалуй, стыжусь за него — хоть и стыдиться за родителя, полагаю, грешно — ведь отец мой не видит дальше собственного носа. Да и занимается все тем, что за деньгами да разными благами охотится. Ни капли моральных устоев в нем, понимаете? Чревоугодный тиран да и только. И ведь, ладно бы сам, так и детей такими воспитал — у меня двое братьев, и все в отца. Ну не гадко ли? Павел не нашелся, что ответить, а потому лишь выразил сочувствие. В комнату вернулась служанка, неся на блестящем подносе фарфоровые чашки на блюдцах, такой же чайник и несколько тарелок с различными сладостями вроде печенья. — Спасибо, Маруся, — обратился Сергей к женщине, когда та поставила свою ношу на стол. — Дальше мы сами. Служанка улыбнулась и лёгким шагом выпорхнула из комнаты. Костенко склонился над столом, разливая по чашкам чай. — Вы, я заметил, ладите с прислугой, — произнёс Вершинин. — А какой смысл с ней ругаться? Человек, он всегда человек, будь он царем или крестьянином, чиновником или слугой. Все мы равны, если уж не в жизни, так перед богом. Человека ведь уважать надо, особливо, когда он для тебя работает. Труд его ценить надо. Павел понимающе кивнул и улыбнулся — он и сам старался относиться к прислуге как можно лучше. А такое отношение к простому человеку красило Костенко в глазах юноши. Заговорили о чем-то другом, кажется, о книгах — Вершинин вовсе не помнил, чем именно была наполнена их беседа, помнил лишь ощущения от нее: ему было приятно. Приятно, что довелось заиметь знакомство с таким интересным и образованным человеком, таких он раньше не встречал. Павел, незаметно для себя, просидел у Костенко до самого позднего вечера, и даже тогда ему уезжать не хотелось, хоть и пришлось. Он никак не мог понять, отчего же ему так хорошо с Сергеем. Видимых тому причин, юноша не находил. После долгих прощаний и приглашений на сей раз к себе, он, наконец, сел в свой экипаж и отъехал вдоль по пыльной дороге, размахивая на прощание рукой стоящему у калитки Костенко. По пути Павел немного поразмыслил над своими ощущениями и всю ночь вновь не спал, все думая и думая о Сергее, и почему тот так люб ему. Лишь под утро с ужасом сознал, что, быть может, влюблен в него. Сперва испугался — да как же так можно мужчине мужчину любить? Вспомнил, что когда-то доводилось ему о таком слышать, но юноша знал прекрасно, что ни к чему хорошему это не ведёт, ведь, чего доброго, ещё и на каторгу в Сибирь сослать могут или под арест. Попужался немного, а потом подумал, может, сам себе лжет? Ну, подумать только, глупость ведь — после пары встреч с человеком считать, что влюблен в него. Это юношеское, горячее, оно пройдёт. Лишь мимолетная симпатия. Пожалуй, не повод ведь это прекращать такое замечательное знакомство. Ах, как потом Павел жалел, что тогда не пресек это общение: все оставшееся лето и раннюю осень, покуда ещё не опустели от холодов дачи, они с Костенко повадились частенько наведываться друг к другу в гости, или вдвоём уезжать куда подальше, хоть даже и в лес на охоту, на прогулку, или — представляете! — делать ужасные глупости, вот, например, однажды ночью сбежали на берег: бродили босиком по кромке холодной воды, брызгались, шугали прикорнувших на камнях чаек — совсем как в детстве. Вроде и стыдно, мол, взрослые же люди, а вроде и весело. Глупо, но весело. Павлу довелось и с отцом Сергея познакомиться, впрочем, это знакомство лишь подтвердило слова мужчины — тот действительно оказался человеком с гнильцой, весьма пренеприятным. И вот уж несколько месяцев со дня знакомства минуло, а чувства юноши так никуда и не пропали, впрочем, он уж и свыкся с ними, хоть барахтался без сна каждую ночь, не в силах перестать думать о своём возлюбленном. Боязно ему было. И даже не возможный арест его пугал — нет. А ну, как Сергей-то его ни капли не любит? Стало быть, оно так и есть — с чего бы ему юношу любить? Это Вершинина ещё больше угнетало, любви ведь хотелось, и не от кого-нибудь там, а от Костенко. Хотелось, чтоб он просто-напросто приласкал, нежным словом каким назвал или — уж совсем немыслимо! — поцеловал Павла-то, да прям в губы, страстно. От таких мыслей юноша сразу ощущал какой-то сладострастный стыд, чувствовал, как в груди у него теплеет, внизу живота тяжелеет, а щеки начинают алеть. Ах, как нехорошо, ах, как грязно и грешно, но так хочется, аж до предательского дрожания рук. И выносить эту муку уж мочи нет — а куда денешься? Боялся юноша Сергею признаться. Тот ведь, чего доброго, изругает, отвращение к нему такому грешному чувствовать будет и вовсе все их знакомство обрубит, на «нет» сведёт, а Павел тому виною будет. И такое бремя разлуки он точно не поднимет. Потому Вершинин молчал и, молча, страдал.***
Уж середина осени была, мокро и холодно, точно ветер и слякоть под одежды, да под самую кожу пробираются, вьются там, огрызаются, тепло выедают. Давно уж с дач все посъезжали, вернулись в город, а Павел с Сергеем все никак друг без друга не могут, так и наведываются в гости, бывает, и не по разу на неделе. Эти поездки нынче — все, что скрашивает дни юноши. Совсем он заплошал: и сон потерял, и аппетит, и интерес к балам да веселью. Разве что писать больше начал, а уж Вершинин автором был хорошим, и в прозе, и в стихах. Даже знакомство имел с одним уважаемым редактором, который все предлагал творчество его в журнале опубликовать, да юноша все как-то тянул с этим. И вот теперь, не знаючи, куда выплескивать свои чувства, он все больше отдавался написанию всякого рода произведений. Каким же для него стало поражением, когда Сергей во время одного из визитов к Костенко заговорил на эту тему. — Слышал, ты, Павел, изволишь писательским творчеством баловаться? Похвально, — задумчиво протянул мужчина, вальяжно раскинувшись на небольшом диванчике, потягивая из чашки кофе. — Не удостоите ли чести прочесть что-нибудь свое? Уж больно любопытно. Вершинин задумался, но довольно скоро ответил: — Отчего ж отказать? Изволь. Юноша поднялся с такого же небольшого диванчика, попутно выуживая из-за пазухи сюртука маленькую записную книжку, которую всегда носил с собой, имея обыкновение спонтанно придумать стихотворную строчку, вызывающую острую необходимость записать её. По совместительству эта книжонка служила и черновиком для поэзии. Наскоро её пролистав, Вершинин остановился на одном из последних стихотворений. Оно казалось ему жутко глупым и несуразным, но в то же время было написано в одну из последних бессонных ночей и — хоть в содержании об этом упоминалось лишь намёками — адресовано тому самому человеку, который сейчас безмятежно сидел напротив и с таким интересом наблюдал за юношей. Павлу отчего-то стало неловко, однако он собрался, прокашлялся и начал читать. Юноша словно провалился в текст или, быть может, в само небытие — он вовсе не помнил, что и как зачитывал, что чувствовал в этот момент. Вершинин лишь непроизвольно думал о прожигающем его взгляде и его обладателе. Внутри юноши все сжималось и трепетало, стоило ему дойти до слов, где косвенно упоминался Костенко. Павел не знал, через какое время окончил читать, может, через полминуты, а, может, и через сотню лет, и он на самом деле окаменелая статуя мёртвого поэта. Сергей все это время слушал, будто бы занимательнее ничего в жизни не слышал. Когда юноша замолчал, он с несколько секунд сохранял тишину, а после, наконец, заговорил: — Вы прекрасно пишите, очень тонко и весьма чувственно. Знаете, я в глубокой юности тоже имел опыт сочинительства. — Павел подумал, что Костенко слишком молод для того, чтобы говорить об ушедшей юности. — Позвольте сымпровизировать. — Он медленно поднялся с дивана с задумчиво-загадочным видом. Вершинин не в первый раз заметил, что глаза мужчины чуть прищурены и блестят так хитро, как у лисы, задумавшей воровать кур. Но на сей же раз этот взор был куда более настойчивым и незнакомым, таинственным. — Погибает октябрь, а звезды Всё ещё смотрят на то, как попытки отвыкнуть оставил. И моею привычкой сквозь тяжкие грезы Вы, я понял, останетесь, Павел. Костенко растягивал слова, попутно давая себе время подумать над следующими. Покуда он говорил, успел отойди от дивана и размеренными, неспешными шагами приблизиться к юноше. Когда Сергей окончил говорить, он стоял перед ним чуть ли не вплотную, а Павел боялся даже выдохнуть, словно даже таким невесомым и едва ощутимым действом Костенко может унести резко и навсегда, точно ураганом. Мужчина же вовсе не смущённо стоял пред Вершининым, с некой своей несломимой гордостью, и юноша чувствовал жар, исходящий от него. Он пьянил и кружил голову. Павлу вдруг захотелось ляпнуть невообразимую глупость, и отчего-то сдержаться он не смог, хотя и понимал, что, возможно, сию секунду все испортит и поломает. — Хотите сказать, — начал Вершинин вмиг севшим голосом, — я вам не безразличен? Сергей вновь хитро улыбнулся, чем ещё больше стал походить на лису. — Верно подметили, мой друг. Даже больше. — Вы меня любите? — с жаром выпалил Павел быстрее, чем Сергей успел что-либо добавить. Это прозвучало так загнанно и испуганно, что юноше стало не по себе. Он едва сдерживал дрожь и, казалось, вовсе не дышал, ожидая ответа. — Люблю, — прямо ответил мужчина, и Вершинин почувствовал, как чужая рука скользнула от его локтя к запястью. — До ужаса люблю вас, Павел. Юноша шумно выдохнул и на секунду запрокинул голову, прикрывая глаза. — Скажите честно, — обратился он к Сергею. — Я сплю? Нет! Зовите лекаря. — Зачем же вам лекарь? — улыбнулся мужчина. — С ума я, видать, сошёл. Или, быть может, брежу. — Павел склонил голову и закрыл лицо руками. — Ну-ну, полно вам. Что же вы, право? — произнёс Костенко ласково и отнял руки юноши от лица, осторожно опуская на его скулы свои ладони, чуть поглаживая, не давая отстраниться и внимательно глядя Вершинину в глаза. — Ежели вам теперь со мною некомфортно, то я же могу и не тревожить вас более. — Нет, прошу вас, — тревожно затараторил юноша, вцепляясь пальцами в запястья Костенко. — Честно признаться, — продолжал он намного тише и смущеннее, — я и сам в вас влюблен, как юная особа, начитавшаяся романов о любви. Сергей чуть подался вперёд, приблизившись настолько, что Павел ощущал невероятно острое желание прильнуть к нему всем телом, жадно поцеловать в губы. Ему самому стало нехорошо от таких мыслей, и он невольно отшатнулся, боясь, что может их осуществить. — Боишься меня? — спросил Костенко, закусив губу и чуть ослабляя свои касания. — Нет, вовсе нет, — пролепетал юноша, понимая, что своим жестом оттолкнул мужчину. — От всего этого голову вскружило. — Он на секунду замолчал. — Я тебя не боюсь. И с тобой ничего мне не страшно. — Ну и дурак, что меня не боишься, — произнёс Сергей и на мгновение изменился в лице, словно бы в нем пробудилось что-то злое. — Почему же? — искренне не понял Павел. — Ты ведь хороший. — На этих словах Костенко с некой будто бы грустью усмехнулся. — А ты чего-то боишься? И боишься ли вообще? Мне ведь сейчас так свободно признался, — добавил юноша, прежде, чем мужчина успел что-то сказать. — Знаешь, страшно не отказ получить, а упустить момент, о котором, возможно, всю жизнь жалеть придется. А вообще, боюсь. Тебе навредить боюсь, Павел, — ответил Сергей, а юноша перед ним точно окаменел. — Не такой уж я и хороший, каким тебе кажусь, оттого и страшно за это. — И пусть так. Я все равно тебе доверяю, — тихо произнёс Вершинин, делая шаг ближе и будто бы впадая в объятия Костенко. У того сердце оборвалось — ну вот как юноша может быть таким? Ласковым, родным. Просто невыносимый оттого, насколько замечательный.***
Вновь званый вечер. Один из тех многочисленных и бесконечных, на которых полагалось присутствовать из вежливости и погибать от скуки. На дворе уже стояла зима, да такая, что даже в помещениях было довольно прохладно. Павел сидел за общим столом, закинув ногу на ногу, и думал. Думал об этом невероятно нудном вечере, о приглашенных на него людях — их было не так много, в силу того, что и само торжество было весьма невелико. Тут была лишь одна из здешне известных графинь, которой и принадлежало празднество, со своей семьей, был Павел с родителями, несколько зажиточных людей, в основном военные и чиновники, кто поодиночке, а кто и с женами или детьми. Был и Костенко со своим отцом и одним из братьев. Вдобавок присутствовала еще и чиновничья вдова, на балу у которой с полгода назад Вершинин познакомился с Сергеем. Юноша невольно задумался о том вечере и, несмотря на то, что тогда ужасно тосковал, нынче вспоминал о нем с неким умилением — ведь, если бы не тот вечер, он, пожалуй, никогда бы и не встретил Костенко. Мужчина восседал чуть поодаль за тем же общим столом и буквально поедал Павла взглядом, внимательно следил за каждым движением и отвечал на всякий взгляд, брошенный в его сторону. Он явно видел, что юноше скучно, и деваться он от этого никуда не может. Вечер только перевалил за середину, а потому все так и кипели общением: кто-то шумно разговаривал и смеялся, кто-то о чем-то спорил, несколько гостей по каким-то своим нуждам разбежались в другие комнаты, кто-то с удовлетворением слушал, как играет на фортепьяно дочь графини. Павел от нечего делать тоже пытался ее слушать, но не сумел себя пересилить в этом плане — инструмент фальшивил, да и девушка играла не очень достойно. Однако же это вовсе не мешало другим гостям наслаждаться музыкой. Сергей, наконец, прекратил пронзать юношу взглядом и, поднявшись со своего места, подошел к нему, склонившись и негромко, но так, чтоб было слышно остальным, произнес тоном, имеющим намерение донести до тех, кто услышит, что говорить они должны будут о чем-то чрезвычайно важном: — Павел Андреевич, позвольте вас на несколько слов. Вершинин поднялся, попутно заглядывая в глаза мужчины. В них, как и очень часто, блестело что-то непостижимое, задорное, с хитрецой, такое, что на него невозможно было ответить отказом. Юноша знал этот взгляд — он мог таить в себе что-то необычное, но притом и рискованное, жгучее — знал, как никто другой. Потому что это его Сергей, и ни один живой человек не знает его лучше, чем юноша, даже несмотря на то, что Вершинин прекрасно понимал — он вовсе не до конца знает Костенко. Павел проследовал за мужчиной через несколько комнат. Майор, видимо, не раз бывал здесь, потому как, судя по всему, прекрасно знал, куда направляется. Немного погодя, они достигли двери, за которой им открылась небольшая комнатка, обставленная, как и многие другие. На полу лежал цветастый ковер, у окна, занавешенного пурпурными бархатными шторами, стояло одинокое кресло, перед которым располагался кофейный столик. Вдоль стен тянулись шкафы с книгами, лишь у одной их не было — на ней висело зеркало, чуть ниже которого стоял довольно большой комод, отделанный в каком-то викторианском стиле. Трудно было сказать, для чего служило сие помещение. — Зачем мы здесь? — спросил юноша, как только мужчина притворил за ними дверь. — Бесцельно, — пожал плечами Сергей. — Невыносимо было глядеть на то, как ты маешься со скуки. И потом, та девица совершенно безыскусно играла, тяжко слушать. Он подошел ближе к Вершинину и взял его за руку. Кисти мужчины были облачены в белые шелковые перчатки, и тепло его ладоней, пробиваясь через эту легкую ткань, заставляло Павла чувствовать себя ужасно податливым. Он шагнул навстречу, оказываясь в полудюйме от Костенко, нарочно мелькая перед лицом мужчины, как бы нечаянно бросая взгляд на его губы и так же невинно приоткрывая свои, жарко дыша ему в лицо, раздразнивая. Сергею этого хватило, чтобы перегореть и не играть по правилам юноши. Он одним легким и точным движением толкнул Вершинина к комоду, и тот впечатался в него весьма болезненно, отчего на его лице на долю секунды промелькнуло выражение испуга. Юноша тут же оказался зажатым меж предметом мебели и теплым телом Костенко и почувствовал на своих губах палец в мягкой шелковой перчатке, который проходился по всей их искусанной коже и назад. — Поцелуешь меня? — на выдохе прошептал Павел. Сергей прищурился и вновь блеснул глазами. — Попроси получше. — Молю, — скрестив руки за головой мужчины, пролепетал юноша, и его голос уже больше напоминал стон, нежели шепот. — Поцелуй меня, пожалуйста, прошу. Больше мне ничего не надо. Пожалуй, он хотел сказать что-то еще, но ему не позволили. В губы Павла впились так жадно, что у того ноги подкосились. Костенко целовал его и прежде, однако ж это было всего пару раз да и то так, мельком. Сейчас же поцелуй был страстным, горячим, всепоглощающим, заставлял отдаться ему целиком. Юноша подумал, что никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Когда мужчина на секунду оторвался от него, чтобы перевести дух, Вершинин все свое дыхание растратил на шепот «Сергей… пожалуйста…» в его губы, и это имя было сцеловано вновь жгуче и растянуто. Павел тяжело сопел, полностью отдаваясь действу, каждым своим даже самым незаметным движением показывая, что хочет еще, что ему мало. Он, прикрыв глаза, позволял Сергею делать все, как ему заблагорассудится, а сам ощущал, что где-то внизу его живота вновь разливается что-то теплое, тягучее, вязкое, приятное, растекающееся по всему телу чем-то невообразимым. И Вершинин, и Костенко были так увлечены друг другом, что не заметили, как в комнату тихо отворилась дверь. Обратили внимание они на это, когда уже было слишком поздно, и по помещению разнеслось чье-то «О, боже!..». Сергею потребовалась доля секунды, чтобы отпрянуть от Павла и сделать вид, что они и близко не стояли. Впрочем, это уже никого не спасло. На пороге стояли две дамы: одна постарше, кто-то из жен гостей, а другая — та самая девушка, игравшая на пианино. Помимо них, и что более ужасно, здесь же был и отец Костенко, Александр. Он смотрел на участников развернувшегося пред ним действа, как на врагов народа, в особенности на сына. Юная девушка прикрыла рот ладонью от удивления и через пару секунд ринулась по коридору по направлению комнаты, где располагались гости. В голове Павла на секунду промелькнула мысль о том, с какой целью данная процессия явилась в эту комнату, впрочем, уже через мгновение ему стало не до этого. — Ты, — с нажимом произнес Александр, глядя на Сергея, и его лицо побагровело от злости. — Как ты смеешь впадать в такие грехи? — Отец, я, — начал было майор довольно уверенно, будто у него было оправдание, но его прервали. — Я всегда знал, что ты далеко не пойдешь, — холодно с жестокостью произнес Костенко-старший. — Ты всегда был моим разочарованием, а я, дурак, лелеял надежду, что ты способен это изменить. Я еще никогда ни в ком так не ошибался. Этот позор нам придется смывать всей семьей поколениями. Так и знай, у меня теперь на одного сына меньше. — Да и, ей-Богу, не нужен мне такой отец, как ты! — в сердцах воскликнул Сергей, и от него исходил такой гнев, что его можно было буквально ощутить. — Я для тебя никогда не стану таким разочарованием, каким ты для меня был всю жизнь. Ты просто самовлюбленный и чревоугодный тиран! Он в остервенении рванулся с места, быстрым шагом покидая комнату. Павел несколько секунд стоял в растерянности, затем кинулся вслед за мужчиной, попутно бросая полный ненависти взгляд в его отца, который, впрочем, ответил ему тем же. — Сергей! — позвал юноша, выбегая на улицу, где мужчина уже устремился к экипажу, попутно натягивая как попало шинель. Костенко резко обернулся с яростным выражением лица, точно желая ответить что-то грубое тому, кто его окликнул, но, увидев перед собой Вершинина, он заметно растаял, и в его взгляде промелькнуло что-то тяжелое, вроде сочувствия, смешанного со скорбью. Юноша остановился, не зная толком, зачем выбежал и что хотел сказать. — Прости меня, — наконец, пролепетал он. — Прости, что так вышло. — Ты не виноват, — насколько мог мягко ответил Сергей и, воспользовавшись тем, что Павел успел подойти к нему довольно близко, протянул было руку, желая коснуться щеки юноши, но, чуть не доведя пальцы до его кожи, отдернул ладонь и упрятал ее в карман, отворачиваясь. — Уходи. Негоже на морозе в одном сюртуке стоять. Он, не обращая внимания на то, что юноша, видимо, хотел сказать что-то еще, резво поднялся в экипаж и приказал уезжать. Вершинин не знал, что делать. Наконец, холод заставил его вернуться в дом, где юноша, даже не слушая вопросы родителей и не уделяя внимания вопросительным и порой уничижительным взорам иных гостей, схватил свое пальто и, надев его на ходу, последовал примеру мужчины, а именно уехал прочь из этого дома. Павел хотел к Костенко. Он до ужаса желал к нему приехать, просто увидеться. Но боялся, что, если явится в их дом, сделает все лишь хуже. Со своими родителями юноша не говорил — не хотелось ему, чувствовал, что ничего хорошего это не принесёт. Даже не ел вместе со всеми, а просил слуг приносить пищу в его комнату, говоря, мол, приболел, потому и не выходит. Слуги же с ним, как с барином добрым, говорили, рассказывали новости всякие и, естественно, донесли, что про него да Сергея уж слухи стали расползаться, мол, ещё немного, и дело дойти может до худа. Дня второго после случившегося скандала, Вершинину принесли письмо от Костенко. «Павел, друг мой, прошу меня простить покорно, хотя и знаю — за то, что скажу, вряд ли сумеешь найти для меня прощение. Должен известить, к большому сожалению, обязан вызвать вас на дуэль. Главных причин, увы, объяснить сил не найду, впрочем, вы человек не глупый, уверен — и сами все знаете. Покорно, ваш Сергей». Юноша внимательно вчитывался в строки по нескольку раз. Он ни в чем не винил Костенко и, более того, прекрасно понимал, зачем дуэль. Коли слухи уже пошли, им обоим не избежать, уж если не наказания, то, по крайней мере, гонения общества — их просто задавят. Кроме того, Вершинин прекрасно понял сущность отца Костенко и теперь знал, что тот его терроризирует и поношает, почём свет стоит. Сергею, хочет он того или нет, придётся отстаивать и свою честь, как воинскую и мужскую, и честь всей своей семьи. Павел знал, мужчина так воспитан отцом, армией и жизнью, для него важна репутация, даже, когда он про неё изо всех сил старается забыть. И в этом тоже его вины не было, просто он такой есть. Юноша хотел было отправить ответ, да ничего не сумел найти, что мог бы сказать. Вскоре пришло ещё одно письмо, где Костенко просил Павла явиться на бал, затеваемый у все той же вдовы чиновника, будь она неладна. Вершинин прекрасно понимал, зачем он должен быть там. Между тем, его чем-то даже забавляло, что на празднестве именно у этой знатной дамы началась их с Сергеем история, а нынче здесь же рискует и окончиться. Разумеется, Павел приехал, потому что не мог иначе. Он до последнего весь вечер ходил взвинченный, все загнанно озирался на таращащихся на него гостей, ждал, когда же явится Костенко. И тот, наконец, явился. Вершинин был рад ему, даже несмотря на то, что мужчина был осунувшимся, усталым, встревоженным, несмотря на то, что он подошёл к Павлу и, бросив ему перчатку, громко при всех объявил через день дуэль, на которую юноша согласился с надеждой, что это поможет. Сразу же после этого они оба поспешили ретироваться, дабы избежать всяческих расспросов и обвинений в свой адрес. Вершинин совсем худ был в эти дни до дуэли, вновь не мог спать или думать о чем-нибудь, Сергея не касающемся. Почему-то ему казалось, что это событие при любом своем исходе должно будет разрешить проблемы, нависшие над ними, хотя и здраво понимал, что вряд ли этому суждено случиться. На следующий день после прилюдного объявления дуэли от Костенко пришло еще одно письмо, где он назначал время и место ее проведения, где-то на окраине города, и просил никого постороннего не присутствовать, помимо секунданта — не хотел лишних глаз; писал также, что все остальное будет по правилам, просил приобрести оружие. Насчет лекаря говорил не беспокоиться, впрочем, если Павел хотел, он может привезти и своего. Спрашивал, устраивают ли условия юношу. Вершинин отослал ответ, где писал, что принял написанное мужчиной к сведению и его все вполне удовлетворяет. После того отправил письмо своему близкому другу — Алексею Горелову, с которым сдружился в университете. Тот тоже был человеком знатным и, хотя слыл довольно дерзким и взбаламученным, все же за душою являлся честным и верным. В письме Павел говорил о грядущей дуэли следующего дня и просил быть секундантом. К вечеру пришел ответ. Алексей был поражен тем, что вовсе не слыхал о поединке, но согласен быть помощником, а завтра прибудет к Павлу пораньше, чтоб тот поведал ему о том, как же до такого дошло. Юноша обещание сдержал и приехал на несколько часов раньше, за что Павел был ему крайне благодарен — сам себе он места не находил, все чего-то боялся, а чего боялся, непонятно. За себя не страшно, так за что ж? Алексею доверял, потому, хоть и поколебался, а все же рассказал всю историю без утайки, точно в церковь пришел покаяться. Горелов долго глядел перед собой, раздумывая над услышанным. — Дурак ты, Павел, ой, дурак, — протянул, наконец, он. — Не думай, я тебя не осуждаю, хотя должен бы. — Юноша помолчал, заламывая руки, потом встал, походил по комнате. — Теперь уж поздно горевать и думать, что неправильно было сделано. К назначенному часу прибыли на место. Когда вышли из экипажа, к ним поспешил человек довольно молодой, впрочем, заметно старше любого из юношей, представился секундантом, просил следовать за ним. Спустя пару минут ходьбы, оказались на большом свободном пространстве, видимо, поле, чуть поодаль которого виднелся идущий кругом лес. Снег здесь был уже немного вытоптан, стояли несколько человек: лекарь, которого можно было распознать по отличительному чемоданчику, ручку которого он сжимал в руке; протоколист, держащий несколько скрепленный листов бумаг на подложке; и Костенко, облаченный в черную шинель, да и вся остальная одежда на нем была уж больно черная, отчего он напоминал ворона или, если уж мыслить, как Павел, поэтически, ночь. Он стоял, заложив руки в карманы, но стоило появиться двум юношам и секунданту, как мужчина направился навстречу. Сергей явно хотел что-то сказать Павлу, однако путь к нему преградил Алексей, выставивший вперед руку, как жест предупреждающий. — Не положено же, — пробормотал Костенковский секундант. — Не следует, но не запрещено**, — отозвался Сергей, внимательно поглядев на Вершинина. Тот, положив руку на плечо Алексея, заверил его, что от одного короткого разговора ничего не станется, и попросил друга на пару минут его покинуть. Секундант мужчины тоже отошел. — Павел, прости меня, — негромко произнес Сергей, когда они остались вдвоем. — Сам толком не знаю, зачем нам эта дуэль. — Нам нужно ее провести, — возразил юноша. — Иначе вся эта знать нас попросту раздавит, загрызет, ты сам прекрасно знаешь. Костенко вздохнул и помолчал. — Я только об одном тебя прошу сейчас, — наконец, заговорил он, взглянув на Павла так, что тот вдруг прочувствовал все его сомнения, отвращение к этой затее и любовь к нему самому. — Стреляй. Обязательно стреляй, слышишь? — А если я не смогу? — растерянно спросил Павел, не ожидавший такой просьбы. Он сейчас выглядел таким невинным, что у Сергея при взгляде на него внутри что-то обрывалось. — Тогда подумай о том, что я тебя не люблю, — сухо и холодно ответил мужчина. — И никогда не любил. Просто так был с тобой. Из-за жалости. Считай, ты моя игрушка — бесполезная вещица для развлечения. — Он внимательно и даже с некоторым интересом следил за тем, как меняется выражение лица Вершинина, теперь выказывающее разочарование и что-то еще, смешанное, нечитаемое. — Я все это время тебе нагло лгал, а на деле, не ощущаю ничего. Мои чувства к тебе не просто остыли, — Костенко выдержал паузу и выдавил из себя издевательскую улыбку, — их попросту никогда и не было. Мужчина врал, потому что хотел быть уверенным, что Вершинин выстрелит. Сергей уж переносил ранения за службу, ему не страшно. Но он боялся за Павла, всей душой не желал ему вредить да и вообще проводить этот поединок. Юноша не знал, что ответить, однако все же хотел высказаться, но Костенко его перебил: — Пора. Они вернулись к ожидающим их людям. Кинули жребий, выбрав набор оружия. Пистолеты были превосходные, в хорошем состоянии, новые, блестящие, пожалуй, даже красивые, если не знать, для чего они предназначены. Оговорили их использование, сошлись на самом простом, неподвижной стрельбе с отмеренного шагами расстояния. Сергей уже стоял напротив юноши и чувствовал, как все неправильно, не так. Он глядел на Павла и думал о чём-то отдаленном, несуразном, о том, как юноша прекрасен, как ему идёт это красивое пальто, как он невинен, напоминая свежий цветок. У Костенко внутри что-то сжималось и болезненно пульсировало, отдаваясь глухой болью по всему телу, сейчас он искренне не понимал запрета, из-за которого все это происходит, не понимал, зачем вообще сподвигся на эту дуэль. Ради чего? Достоинства и чести? А какой в них вообще смысл, если ради этого придется вредить другому человеку, который, к тому же, более чем небезразличен. Мужчина устало потер переносицу двумя пальцами, собираясь с мыслями и силами, ожидая команды. Мир вокруг будто бы расплывался, терял свои очертания и суть. Появлялся вопрос: а существует ли это все? Костенко не успел осознать, как все произошло. Он, как и юноша успел лишь поднять руку и выстрелить, это вышло скорее рефлекторно, нежели осмысленно. Сергей не учел одного — Павлу необходимо было время, чтобы прицелиться, в то время как мужчине достаточно было вскинуть пистолет, все-таки годы военной службы не прошли зря, и он мог попадать в цель, почти не глядя. Понять было трудно, сознание точно расщепилось на несвязанные частички и распылилось в голове, не желая собраться обратно. Костенко услышал свист пронесшейся мимо него пули и в ту же секунду увидел, как Павел, чуть согнувшись, повалился на снег. Мужчина смотрел на него с мгновение, хотя ему самому показалось, что прошла целая вечность. Возникло понимание того, что нельзя приближаться к юноше, особенно учитывая, что стрелялись за честь, но Сергей задвинул его в свой разум поглубже и, не выдержав, сорвался с места, бросаясь к Вершинину, падая перед ним на колени. Тот лежал на снегу полуспиной-полубоком, часто моргая и судорожно вдыхая воздух. Он приподнял руку и вцепился в ладонь Костенко, крепко стискивая пальцы. Мужчина сжал его кисть в ответ, думая о том, какие у юноши холодные руки, он это чувствовал даже через перчатки. — Павел… — растерянно начал было Сергей, но не договорил, потому как рядом опустился лекарь. Он поспешно потянулся расстегивать пуговицы пальто Павла, призывая Костенко помочь ему, задрал находящуюся под ним одежду, на которой — что особливо было видно на белоснежной рубашке — уже расцветало багрово-алое пятно в районе правого бока. Пока рану осматривали, Вершинин слабым голосом попросил позвать Алексея и, когда тот торопливо подошел с обеспокоенным видом, опускаясь рядом, что-то шепнул ему на ухо. — Его нужно поднять со снега. Желательно поскорее доставить в помещение, там я смогу что-то сделать, — заверил лекарь. Сергей медлить не стал. Руководствуясь попутными советами доктора, он осторожно поднял Павла на руки, хоть это и было нелегко, и поспешно направился, как и все остальные к оставленным чуть поодаль экипажам.«Решил выстрелить первым — теперь по снегу неси меня».
— Холодно, — вдруг тихо произнес юноша, безвольно покоясь на руках у мужчины. — И спать хочется. — Ты только не вздумай спать, — с нажимом проговорил Костенко. — Нельзя сейчас спать. — Он с секунду помолчал. — Почему ты вообще согласился на эту дуэль? Ты ведь мог принять вызов с дальнейшим предложением перемирия. — Я согласился потому, что это было для тебя важно и необходимо. У Сергея уже в который раз упало сердце, хоть это и было глупостью. — Дурак ты, Павел, — произнес в ответ он. — Я же того не стою. Только не умирай, прошу тебя, слышишь? Юноша не ответил, впрочем, еще был жив и упорно не спал. Костенко, зная это, молчанию порадовался — пусть лучше сбережет силы. Благополучно добрались до экипажей. После быстрого распределения, решили, что все, кроме Костенковского секунданта и протоколиста, едут на квартиру Вершинина, а тех Сергей на своей бричке отослал, куда они пожелают, наказав извозчику после за ним приехать. По дороге в город Костенко и Алексей не обмолвились ни словом, однако, насколько мог заметить мужчина, юноша вовсе не выглядел злым или находящимся в состоянии ярости, адресованной Сергею — он скорее смотрел на него с сочувствием и, не исключено, даже пониманием. Лекарь же весь путь, несмотря на качку от быстрой езды, прикладывал усилия, чтобы остановить кровотечение у Вершинина. До квартиры домчались проворно. Алексей первым выскочил из экипажа и метнулся в дом, откуда почти тут же появился в сопровождении нескольких слуг. Те, под руководством лекаря, понесли раненого Павла вовнутрь. Сергей вместе с Гореловым стоял в стороне, чтоб не быть помехой, и взирал на это действо. — Знаете, — вдруг заговорил юноша, — что мне сказал Павел? Тогда, сразу после выстрелов. — Он помедлил, взглянул на Костенко и, не дожидаясь ответа, продолжил, — он попросил меня поговорить с его родителями и убедить их позволить вам являться к нему. — Молодой человек усмехнулся и закусил губу, закладывая руки в карманы. — Уж и не знаю, чем вы так его зацепили, чем так дороги ему. Горелов, дождавшись, когда суматоха на входе окончится, очевидно, заимел намерение попасть вовнутрь. Перед тем как уйти, обернулся к Сергею и спросил: — Вы пойдёте? — Нет, — ответил мужчина. — К чему я там сейчас? Доктору помочь я, вероятно, мог бы, да без надобности — помощников там, хоть отбавляй; а сидеть незваным гостем в доме человека, которого ты только что подстрелил, и, безусловно, быть вынужденным иметь общение с его родителями — уж увольте. — А, если Павел не, — заговорил Алексей, но оборвал мысль. Костенко не знал, что отвечать. Ему не хотелось думать об этом. После довольно длительной тишины, когда Горелов уже хотел было уйти, Сергей вдруг добавил: — Прошу: известите меня, когда я смогу приехать, независимо от исхода. Алексей согласно кивнул и отправился в дом. Мужчина же стал дожидаться своего экипажа, а он отчего-то долго не шел. Было холодно, вечерело, и потому крепчал мороз. Между тем, и внутри все замирало, леденело от одних лишь мыслей о том, что Сергей совершил, и чем это может обернуться. Пошёл снег. Костенко глядел на него, как зачарованный, и невольно вспоминал о детстве, когда совсем мальчишкой радовался каждой летящей с неба снежинке. Ах, какое беззаботное у него было время, детство! Никаких проблем, ссор, глупых и запретных влюблённостей. Туда хотелось вернуться. Сергей подумал, что сейчас бы, пожалуй, желал переместиться во времени в тот день, когда назначил юноше дуэль, чтобы не бросать ему вызов, или в день, когда был совершён тот проклятый прилюдный поцелуй, и не целовал бы Вершинина. А ещё лучше — вернуться в тот вечер, когда они познакомились на балу, чтобы не приходить на него или так и не подойти к Павлу, никогда его не знать. Ведь просто не знать человека проще, чем любить его и получать любовь в ответ, а потом причинить боль, как физическую, так и духовную. Костенко вдруг подумал — а что чувствовал юноша, когда их застали вместе? Когда Сергей объявил ему дуэль, и он был вынужден принять вызов? Когда мужчина наговорил ему всех тех ужасных слов о том, что никогда его не любил? Когда Павел получил пулю от человека, которому доверял и который был ему небезразличен? Страх, боль, стыд, разочарование, злобу? Костенко не знал, но ощутил себя самым виноватым человеком в мире. Он ненавидел себя в эту секунду и искренне не понимал, как мог так лицемерно навредить этому невероятно светлому и счастливому до встречи с ним существу. Как он мог поставить свои нужды выше человеческой жизни? Ждал долго, даже чересчур, экипаж, наконец, прибыл. Покуда Сергей ругал извозчика за долгую отлучку и собирался садиться, на улицу выбежал Алексей. Окликнув мужчину, он остановился, дожидаясь, когда Костенко к нему приблизится, и повёл его в дом, говоря, что уже можно поговорить, как минимум, с лекарем. Они вошли вовнутрь. Сергей бездумно пробегал глазами по помещениям, в которых уже не раз бывал. На удивление, они ни с кем из домочадцев не пересеклись, что не могло не радовать Костенко — стыдно было в глаза им взглянуть. Наконец, оказались в небольшой комнате, откуда прямо перед ними вышла служанка, уносящая перемазанное кровью тряпье. Доктор убирал какие-то свои принадлежности в неизменный чемоданчик. — Жить будет? — первым делом спросил Сергей. — Будет, куда ж денется, — отозвался лекарь и обернулся к вошедшим. — Ничего страшного: органы не задеты, кости тоже, хотя попади пуля чуть левее или раздробись внутри, все было бы в разы хуже. Крови конечно потерял весьма немало, впрочем, некритично. Сергей слушал мужчину и в то же время внимательно глядел на Павла, лежащего на кровати в противоположном углу. — Пулю вынули. Теперь ему несколько дней необходим постоянный покой, никаких нагрузок, — добавил лекарь. Костенко его поблагодарил сердечно, даже сунул денег, и доктор вместе со своим чемоданчиком ушёл. Сергей чуть помедлил, а после попросил и Алексея выйти, мол, хотел бы побыть с Вершининым наедине. Горелов с несколько секунд поколебался, но просьбу выполнил. Стоило двери в помещение захлопнуться, мужчина подошёл ближе, взял стул, ставя его у постели юноши, и присел рядом, зачем-то беря его бледную кисть в свои руки. Павел лежал на спине с закрытыми глазами, и нельзя было понять спит он или без сознания, хотя что-то подсказывало мужчине, что второе. Костенко долго молчал, сжимая ладонь юноши, потом, едва касаясь, поцеловал его костяшки. Он подумал о том, какой Павел красивый, как прекрасно его юное тело, наделенное этими нежными, почти женскими изгибами, как мягка его кожа, как пушисты его волосы, как плавны жесты, как ясны и блестящи глаза, и как сверкает его яркая улыбка, как чисто, заливисто и замечательно смеётся юноша — точно солнышко светит. Но, что более важно, как прекрасна душа юноши, его разум, наделенный столькими чувствами и знаниями, он делал Павла настоящим человеком, и за это Сергей его искренне любил. — Прости меня, — тихо проговорил он. — Из нас двоих дурак уж точно не ты, а я. Просто нарциссичный глупец. Как я мог причинять тебе вред только потому, что требовалось защитить мое достоинство? Знаешь, — продолжал он после недолгой паузы, — нет. Не прощай меня, потому что нет за такое прощения. Я никогда не хотел вредить тебе, а теперь сделал это и не раз. Кстати, солгал тебе там, перед поединком. — Мужчина немного помолчал, уронив голову на грудь, поглаживая подушечкой большого пальца тыльную сторону его ладони. — Я люблю тебя, очень люблю, пожалуй, ты самое светлое, что было в моей жизни. Я хотел лишь пробудить в тебе злобу на меня, лишить тебя страха меня убить, потому что я заслуживаю смерти, а ты — нет. — Это неправда, — раздался тихий, слабый, немного сиплый голос, и чужие пальцы в руках мужчины сплелись с его. Сергей приподнял склоненную голову и посмотрел на юношу, который устало глядел на него из-под едва приоткрытых век. — Ты замечательный. — Просипел юноша, смотря на мужчину взором, полным неимоверных, глубоких чувств. — Я люблю тебя, и не держу на тебя зла. Я ведь все понимаю. — Паша… — прошептал мужчина, едва подумав о том, что впервые назвал так Вершинина, и, пожалуй, нет на свете слова, которое могло бы ещё сильнее вместить в себя всю любовь. — Всё хорошо, — пролепетал юноша и улыбнулся, слабо, но искренне. — Давай уедем отсюда, — с жаром заговорил вдруг Костенко. — Когда ты поправишься, прошу, давай уедем, куда-нибудь на юг, где хорошо, не так холодно, как здесь, где нас никто не будет знать, осуждать или ожидать от нас чего-то. — Хорошо-хорошо, я согласен, — заверил его Павел и улыбнулся, вдруг замолкая и с любопытством разглядывая Сергея, точно видел его впервые. — Ты такой рыжий, яркий, как солнышко. Костенко улыбнулся ему в ответ: — Для тебя я буду кем угодно. Он ласково потрепал юношу по голове, умиляясь тому, как ластится тот, к его рукам. — Я, пожалуй, поеду. Доктор сказал, тебе отдыхать надо, — произнес мужчина после довольно длительного, но чувственного молчания. — И не думай противиться, — добавил он, завидя, как юноша скуксился, вздумав, перечить. — Так уж и быть, — неохотно согласился Павел. — Ты приедешь завтра? — Ежели тебе угодно, разумеется, приеду, — отозвался Сергей, поднимаясь с места и расцепляя их руки. Склонившись и поцеловав Павла в лоб, пожелал ему скорейшего выздоровления и, наконец, покинул юношу. По дороге домой все думал, думал, думал о Вершинине. Нет, право, Костенко никогда его не оставит, ежели, разумеется, юноша сам того не пожелает. Он такое хрупкое и нежное существо, что Сергей все больше уверен в том, что готов положить всю жизнь, лишь бы его уберечь от всех мирских напастей и, если потребуется, даже от самого себя.