Эффект дворцовых врат

Ветер Уносит с деревьев листву Уносит снег Уносит путников с троп Уносит всех В ночную тьму

Доски старого причала, темного от воды и прошедших лет, от солнца, соли и налета времени, покрыты были морскими желудями и водорослями – под ними едва ли разберешь хоть что-то. Старый причал пахнет гнилью и тиной, дерево промокшее, под подошвой его оно пузырится и трескается, громко скрипит. Его не используют моряки. Не используют грузчики, рыбаки, туристы, отшельники; дети не играют на нем, и ничья уж не ступит нога. Бесполезный причал. Он, проведший часть жизни на дне, часть – во тьме, часть – в серой стуже рассвета, только он не боится. На причал он ступает, и не видит – куда. Под опорой гладь темного зеркала, отражение в нем всегда издевательски чуждое, под толщею вод не найдется и толики света. И внутри самого него тьма. Жить по чести. По совести, правдою не выходит, никак. Для признанья объятия демонических врат, за которыми, до горизонта, до скончания пространства и времени только горечь и боль. Тьма кружилась над ним вороновыми стаями, беспричинно лилась кровью-потом-слезами, не рассеивалась, но отступала на миг. Пред звериным оскалом, облаченным в улыбку. Как легко. Тот вошел в жизнь Того человека. Человека, в чьих силах и ласка и страх, но дарует он поровну. В силах чьих укротить, усмирить, успокоить. В мощи чьей возлюбить. Тот вошел – не на миг задержаться, и теперь остается в пример. Как легко. И как горечно-горечно-горечно. Мягкой поступью зверя вошел в жизнь его самого. Походя лишь, оставил отпечаток по коже – когти ранят не плоть, но достоинство, честь, если честь и возможна для такого как он. Как в насмешку. В доказательство силы и слабости, распишитесь в беспомощности, Господин. Он собрать все пытается – из обломков, кусочков, осколков разбитую истину. Как посмотрит – не то все, выходит не так, осыпается снова, сызнова собирай. Почему же руке не подняться убить? Потому что признание – это принятие: доказать бы, добиться, любой ценой. Это значит сильнее быть и безжалостней, не проигрывать, руки по локоть в крови замарать, разбавляя тень красным И ошибаться. Потому что принятие – это взросление и открытие новых путей. Человек, в планах чьих лишь смеяться смерти в лицо, что столкнул их, воедино связал, отдал все на волю судьбы. Прогадал ли – лишь время покажет, но в глазах Зверя если не Суть, то искры ее. Смотреть в них – и не насмотреться, и пытаться согреться в лунных лучах. Нельзя. В нем самом бескрайнее темное, тошное (одинокое, сломленное, и оббиты края). Рядом с Зверем горячечно, чувственно-чувственно, больно так, что немного приятно. Сложно так, что даже легко. Почему не убить? Как же жить – без вех и ориентиров, как сражаться, податься куда и к кому? Потерявший, осиротевший, на старом причале лишь он да огни. Мягкой поступью зверя и за спину – врагом ли, союзником? Братом, другом, противником, извечным никем? И как не податься вослед? Боль в груди – не болезнь, не расплата, не кара за помощь, только взгляд и черта, перейденная вскользь. Он по ней как по первому льду скользит, устоять все не может, и нечаянно рушит себя. За чертой – бесконечная ненависть, злость и презрение к Зверю. Ревность, зависть (оборвать эту мысль на полтона нельзя). Он на той стороне, что так боязно-боязно, он на той, что меняет людей навсегда. Доски старого причала пропитаны горечью, кровью, порохом, напоены водой. Под его подошвой они пузырятся, и трещины ползут вниз (им не видно конца). За спиной (мягкой поступью лунного зверя, пружинисто тело и когти остры) Ацуши нервно вздыхает и кличет – пора. Он не вздрогнет. Какая же разница, неподвластна лишь смерть, а с судьбой, так и быть, уж решат. Боль в груди – Расёмон пока беспробуден, но под бледной ладонью в касанье его плечо. Уходя, в отраженье Рюноске не смотрит. Бесполезный причал.