В тени Маэстро

Разгорячённые, полупьяные, весёлые, Рудик и Марик ввалились в пустой и холодный дом. Родители Рудика уехали к родственникам в Новороссийск, но обещали приехать уже через два дня: Рудик отправил им телеграмму, дескать, Марат приехал, езжайте скорее домой, если хотите его застать. Тем же вечером телефонная трубка долго исходила материнскими восторгами. Ах, Марик, дорогой, ну, наконец-то, неужели, дедушка наверняка так рад! Ах, ну как ты, милый? Наверное, ты так вырос! Даже не верится, таким большим человеком стал, наверное, я совсем при тебе оробею! Смущённый Марат неловко мялся: «Ну что вы… Перестаньте, я всё тот же Марат… Да каким большим человеком?! Спеть? Да, конечно, спою…» Рудик флегматично наблюдал, отстукивал пальцами по колену полонез Огинского и курил в форточку. С ним мама так восторженно никогда не говорила. Нет, это нормально, конечно, его-то она каждый день видит, а Марат — птица перелётная, но… В общем, родители уехали, и в доме было холодно и пустынно. Из открытых окон тянуло ночной свежестью и солёной влагой с моря. Весь день было тепло, но ночью, когда они с Маратом уже вовсю кутили в лучшем городском ресторане, зарядил несильный, но настойчивый и долгий дождь и собирался, похоже, шелестеть по крышам до самого утра. В ресторане, за весёлым гулом целой оравы друзей — друзей, знакомых, приятелей, людей, которых они оба видели первый раз в жизни, но которых Марик принимал с распростёртыми объятиями — Рудик не слышал его назойливого шороха, но сейчас он сам лез в уши. Желая немного остыть, парень сунулся к окну, подхватил пачку сигарет, закурил… Дождь шелестел, обволакивая спокойствием, и если как следует сосредоточиться — можно даже не слышать, как Марик всё никак не может распрощаться с друзьями на пороге. Как на концертах его не хотели отпускать зрители, раз за разом, пока не сядет голос, вызывая на бис, так сейчас не хотели отпускать и друзья. До Рудика доносились обрывки фраз: «Я так рад, что мы с вами сегодня все вместе собрались!», «Обязательно приходи завтра, угощу тебя ужином!», «На море? Пикник? А давайте, я с вами!», «Да ты что?! Женился? На Ниночке? Надо же! Я думал, она вечно будет тебя отшивать! Поздравляю, дружище! На свадьбу? Конечно! …да не стесняйся ты, говори прямо. Денег надо? Бери! Спеть? Конечно, спою, о чём разговор, дорогой! Да засунь ты себе эти деньги знаешь куда? — Звучный, громкий смех. — Сейчас я с друзей за песни деньги начну брать! Вы только, пожалуйста, закладывайте сразу побольше гостей, если узнают, что я там петь буду…» Рудик резко погасил сигарету и тут же закурил другую. Ну да. Если узнают, что Марик будет петь на свадьбе у друга — там мигом весь город окажется. Скопом. И Марик вместо одной песни споёт десять, он никогда не отказывает. Потом, когда устанет, уже извиняется, говорит, что больше не может, усаживается, наконец, нормально праздновать… И ведь бесплатно же! Петь на всяких пирушках богатых людей Марат не соглашался почти никогда, если только это не был кто-то из властной верхушки. Тогда выбора особо не было: или ты едешь и поёшь, или тебе постепенно перекрывают кислород. Но друзья — это же другое дело! Они могли его позвать всегда, когда у Марика было время. Он приходил и пел… Рудик пару раз спрашивал: почему не отказываешься? Ты обещал одну песню — ты спел одну песню, не жирно ли им — десяток песен от Народного задарма? Марик пожимал плечами: «Они пришли, чтобы послушать меня. Проявили внимание, отказались от своих дел, надели всё самое лучшее, пришли ко мне с цветами и подарками. Спеть для них — мой способ проявить ответное внимание». В благородство играет. Рыцарь без страха и упрёка. Во фраке и бабочке. Маэстро, чтоб его. Маэстро… За спиной громко хлопнула дверь, и Марат, счастливый, распалённый, расхристанный, ввалился в холодную комнату, разом заполняя её своим присутствием. Прошёл вглубь, к окну, натолкнулся на стул, рассмеялся и плюхнулся с Рудиком рядом на подоконник. — Рудик… Рудик! Ты глянь, какое море! Рудик неохотно посмотрел в окно. Дом его и правда стоял на самом берегу, шёлковая синяя гладь сразу под окнами, правда, прыгать отсюда прямо в соль и влагу всё же нельзя. В темноте, да ещё в дождь, ничего не видно. И сыростью от окна тянет. Рудик нахохлился, как большой воробей. То ли от холода, то ли от невесёлых мыслей, хмельной жар выветрился из его головы, и на смену веселью пришла угрюмая задумчивость. На Марика он старался не смотреть: смотреть на Марика больно. Всё равно что на огонь. Горячий, весь горячий: горячий голос, горячие слова, горячий смех, красные, как обожжённые коньяком губы, и глаза тоже горячие, открытые, пылающие, глянешь — увидишь сердце в его груди. Горячее, горячее сердце… Рудик болезненно нахмурился и отвернулся, как отворачиваются от костра, чтобы не обожгло искрами. — Море, море, море… — принялся мурлыкать Марат на мотив какой-то песни. — О море-море, синее море, доброе море… Я так скучал по нему, Рудик! Москва — прекрасный город, светлый, радостный, но море… Его не заменит никакая Красная площадь. Слушай, пойдём купаться! — Не хочу. Марик бросил на него быстрый, удивлённый взгляд. Рудик как окаменел на подоконнике, только забытая сигарета всё дымилась в пальцах. Марик привёз с собой то ли пять, то ли четыре блока «Мальборо», но Рудик упорно смолил свои, местные. Не совсем дешёвые, конечно. Но и не «Мальборо». Марик, само собой, тут же предложил ему: бери мои! Но Рудик отказался: мол, я к своим привык, да и ты куришь как паровоз, если я буду у тебя таскать — тебе и на два дня их не хватит. Марик тогда посмотрел на него немного удивлённо. Почти так же, как сейчас. — Рудик? Ты чего? Голос его трезвел на глазах. Куда-то пропадала хмельная скороговорка — Марат всегда начинал говорить быстро, когда пьянел — и веселость, появлялись настороженные нотки и острая внимательность в глазах. — Ничего. Я устал. Чёрные брови поползли вверх, взгляд сделался ещё внимательнее. — Рудик? Какой-то ты… — Слушай, я сказал, что ничего не произошло! Значит, ничего не произошло! — Рудик соскочил с подоконника, выкинул в форточку окурок и рванулся к кровати. — Я просто устал. Мы весь день кутили. Дай поспать. Он понял, что совершил ошибку, ровно за секунду до того, как Марат решительно схватил его за плечо. Не надо было выходить из себя, тараторить и убеждать, надо было равнодушно бросить «всё нормально, я спать хочу» и завалиться в кровать до утра. Это тоже не слишком бы помогло, но хоть оттянуло разговор ещё на пару дней: Марат не стал бы вытаскивать его из кровати, а там, может, и вовсе уехал. А теперь… Он бесцеремонно развернул Рудика к себе за плечи и твёрдо заглянул в глаза. Хмеля в них больше не было, совсем. Спокойный, требовательный, ожидающий взгляд. Он так и в детстве смотрел, когда задавал взрослым неловкие вопросы. Например, «почему я еду на конкурс певцов, а Рудик нет, если вы говорите, что мы оба хорошо выступили». Или «почему мама больше не приезжает, она меня больше не любит?» Или что-нибудь ещё, от чего у взрослых пропадал дар речи. — Ты весь день сам не свой. Ты делаешь вид, что веселишься, но я вижу, что у тебя что-то лежит на сердце… — Взгляд Маэстро смягчился, сделавшись внимательнее, доверительнее. — Что случилось? Ты с кем-то поссорился? — Нет. — Мать тобой недовольна? — Всё у меня нормально с матерью. — С девушкой проблемы? — Да нет у меня никаких проблем! Бесишь! — Рудик отпихнул его от себя, но этого слона разве сдвинешь. Марат только бровь выгнул и пошире расставил ноги, всем своим видом давая понять, что с места не сдвинется. Рудик безнадёжно вздохнул: — Просто отвали от меня. Пожалуйста. — Рудик… Мягко, проникновенно… Наверное, он таким голосом со всякими власть имущими говорит. Когда в очередной раз убеждает сделать так, как он хочет. Скажем, петь итальянские песни. Совмещать эстраду с классикой. Старательно избегать «песен гражданского звучания». Кого другого за такое поведение закрыли бы уже сорок раз, но Марик… Это же Марик. Ему всегда всё само падает в руки. Сволочь. А Марат продолжал — всё так же мягко, проникновенно, как с ребёнком: — Послушай, я же вижу, что у тебя что-то случилось. Давай поговорим. Я помогу, чем смогу. А, Рудик? — Он улыбнулся, сжал его плечи. — Мы же друзья. Ты можешь всё мне рассказать. Ах, всё? — злобно вскипело внутри. — Ну, раз всё… Сам попросил. Слушай! Губы у Рудика конвульсивно дёрнулись. — Ты. Ты со мной, твою мать, случился! Он в который уже раз зло пихнул Марата в грудь, и теперь он отступил на шаг. Не от толчка, скорее, от неожиданности. — Ты о чём? Я не понимаю. — Не понимает он! Рудик принялся нервно расхаживать по комнате, громко стуча сапогами. От окна несло солью и холодом, хотелось запахнуться, закрыться, закутаться получше, хотелось забиться куда-нибудь в угол, закрыть глаза, заснуть… И проснуться где-то в далёком-далёком детстве, где всё было так просто и понятно. Где он не испытывал этого неправильного, злого чувства, где Марик был просто Марик, весёлый, дерзкий мальчишка с озорными глазами. Его лучший друг. Марик и в школе был одним из лучших, конечно. Но школа у них была особая, там талантливыми детьми никого не удивишь — все талантливые, все с малых лет сочиняют, у каждого первого в семье история про то, как Алик, Рудик, Марик, Гарик в три года сели за дедовский рояль. И во многом Марик тогда ему уступал. На общеобразовательные предметы ему не хватало усидчивости, и в хоре он не солировал. Это потом уже у него прорезалось… И тогда же, наверное, всё и переменилось. Начало меняться. И менялось всё больше и больше с каждым годом, с каждым месяцем. А прежде всё было просто. Пойдёшь гулять? Пойду! Помочь тебе с сольфеджио? Где у тебя застопорилось, здесь? Да чего тут не понимать, это же просто. Ага, а математика тебе — тоже просто, да? Уел! Делаю сольфеджио, а ты за меня математику. А потом идём воровать арбузы. И не думал никто, кто второй, кто первый… А самое горькое в том, что Марик и сейчас, скотина, об этом не думает. Рудика порой злоба брала — как легко он относится к своим регалиям, к успеху, к славе и признанию, к тому, что его на руках носят. Было бы проще, если бы слава его испортила, превратила в надутого индюка, тогда Рудику легче было бы наброситься на него с обвинениями, обозвать заносчивым бараном и всё в таком духе. Рудику самому проще было бы принять то жгучее, невыносимое, горькое чувство, что жгло его изнутри. Но нет, Марик остался прежним — весёлым, щедрым и добрым, разве что подарки от него теперь роскошнее, а дома он бывает реже. Марик остался прежним. Это в Рудике что-то надломилось. — Ты… Ты… — Рудик набрал воздуху в грудь, словно хотел наброситься на Агдавлетова с обвинениями, но неожиданно для себя выдохнул сухо, даже холодно: — Быть с тобой рядом невыносимо, Марат. Понятно? Ты невыносим. Ты… Просто… — Его губы болезненно скривились, голос стал резче. — Ты как саранча! Ясно? Саранча! Забираешь себе всё, что понравится! Всё, что должно было быть моим — ты забираешь! Ты… Тебе всё даётся легко! Захотел и взял, всё, что тебе в голову пришло! Вечно делаешь всё так, как ты хочешь! И всё тебе даётся, будто ты, не знаю, какой-то особенный! Ты об этом не задумываешься даже! А мне каково? Всем, кто с тобой рядом — каково?! А?! Марат непонимающе покачал головой. — Погоди, погоди, Рудик… Ты злишься, что у меня какие-то звания есть? — Звания, регалии, пластинки, признание! Всё у тебя есть! А у меня… — Его рот болезненно скривился. — У меня что есть?.. — Постой… — На лице Марика появилось знакомое сосредоточенное выражение: он с таким слушал путаные объяснения матери, почему она никак, ну совсем никак, абсолютно не может забрать его с собой, и нет, её новый мужчина совсем тут не при чём. — Ты мне завидуешь? Рудик резко выпрямился. Всё его лицо, до самого лба, и даже шея покрылись багровыми пятнами, челюсть задрожала, он до боли закусил губы. Слова не понадобились: Марату хватило взгляда, чтобы понять, и вновь на его лице появилась раздражающая растерянность. — Но ведь мы с тобой даже не соперники. — Ну да. Потому что у великого Марата Агдавлетова соперников нет. Я вечно в твоей тени, понятно? Обречён на это! Я никогда не буду сам по себе что-то значить, я всегда «однокашник Агдавлетова», «соотечественник Агдавлетова», Агдавлетов, Агдавлетов, ты как какой-то великан, который всех вокруг собой заслоняет! Забираешь себе всё! А я, может, тоже хотел бы… Признание, любовь, гастроли, пластинки… — Рудик безнадёжно махнул рукой и вновь злобно усмехнулся. — Да кто мне даст?! Кому я нужен, если есть ты?! Насколько проще всё было бы, если бы Марат пробился на сцену каким-нибудь «особым» способом. По блату, например. Или через постель — наверняка предложения поступали, чего уж. Или ещё как-нибудь. Но вся проблема была в том, что… Рудику захотелось рухнуть на кровать и безнадёжно вцепиться пальцами себе в виски. Не будь рядом Марата, он бы, наверное, так и сделал, но унижаться ещё перед этим… Перед этой талантливой гадиной. Вот в чём проблема. В чём-то Марату, конечно, повезло — хотя бы родиться в такой семье, как у него, учиться в такой школе, в какой он учился, но здесь они с Рудиком были равны: оба из музыкальных династий, учились они вместе. И Рудик понимал — как бы ни грызла его при этом зависть, как бы ни хотелось порой от отчаянья начистить ему рожу — Марат талантлив. Очень талантлив. У него богатый голос, прекрасный, Рудик не мог это не признать, бархатный тембр, способный звенеть металлом и обволакивать нежностью. Он хорош собой и умеет держаться на сцене, хотя поначалу терялся и не знал, куда себя приткнуть. И он умеет быть искренним, вот, что самое важное. В каждую песню Марат вкладывает себя — всего, целиком, со всеми жилами и нервами, в каждую песню ныряет, как в омут, горит так, что на него больно смотреть. Рудик так не умел, и сам это знал. Он пел как учили. Как ещё десяток, два десятка, сотня человек спели бы. Хорошо пел, у него небольшой, но приятный тенор, он, солист хора, поначалу держался на сцене даже лучше Марата, но там, где Марат отдавался песне безоглядно — Рудик успевал попутно думать, как добираться домой и не купить ли в буфете бутерброд. И как бы он ни пытался — этой агдавлетовской безудержной, безоглядной, почти пугающей искренности не получалось. Ну что за скотина, а? Стоит тут, видите ли. Глазами хлопает. Смотрит с таким сочувствием, что хочется то ли рожу ему набить как следует, то ли пойти и ещё раз хорошенько наклюкаться. Сволочь. — Рудик, что ты за глупости говоришь? — мягко начал Марат, снова пытаясь положить руки ему на плечи. Рудик их скинул. — У тебя свой, уникальный талант. Кому-то нравлюсь я, да. Кому-то ты. Это нормально. — Да? Ну, и что у меня, по-твоему, лучше тебя получается? — Народные песни, — мгновенно выдал Марат. — У меня они не выходят: голос эстрадный, у меня любая народная песня будет звучать как будто Синатру где-нибудь в Сочи местные напоили до беспамятства и петь заставили. Да и душа у меня к ним не лежит. «Ты меня утешить пытаешься или хвастаешься?! Голос у него эстрадный!» — Ну, и кому эти народные песни нужны? — криво ухмыльнулся Рудик. — Удивил! Народные песни у меня получаются. Утешил! Пойду расплачусь от счастья и на сцену — выступать перед девятью бабульками! Скажи ещё, что я крестиком хорошо вышиваю! Марату кровь бросилась в голову, скулы вспыхнули возмущённым румянцем, кулаки непроизвольно сжались: я тебя тут успокоить пытаюсь, а ты ёрничать?! Спокойно, дыши, дыши, это твой друг, не хватало ещё поссориться… — Про крестик не знаю, на моей памяти ты и пуговицу пришить не мог. А стихи у тебя хорошие. Слушай! — Марат вдруг просиял идеей, схватил Рудика за рукав. — Давай я что-нибудь на твои стихи спою, а? Напишешь песню, я найду композитора… да хоть сам музыку напишу! И спою! И пластинку издадим! Поёт Марат Агдавлетов, автор стихов — Рудольф Семипалов! — Марик восторженно взмахнул руками, словно уже видел перед собой грандиозные картины будущего, миллионные тиражи пластинок и счастливого друга. Но Рудик только скривился: — И многие в курсе, что ты песни на стихи Ангеловского поёшь? — Так тебе славы нужно? От удивления в голосе Марата Рудика аж передёрнуло. Легко ему с таким пренебрежением это говорить, если его на руках носят, на сувениры разбирают — только нос за околицу высунь. А ему, Рудику, каково?! Если с самого первого дня, едва Марат впервые ступил на сцену, он, Рудольф Семипалов, пропал. Появился «однокашник Агдавлетова», «соотечественник Агдавлетова», «друг Агдавлетова». Но не он сам. А сам Агдавлетов тоже хорош! Манерничает, мол, слава бывает обременительна, ах, ох, с девушкой в кафе не сходить нормально, нужно очки чёрные и шарф, чтобы лицо до глаз закрывал, иначе набросятся, и свидание в очередной спонтанный концерт превратится. Сплошное враньё и попытки выпендриться! Нет, сами случаи, о которых он рассказывает, может и правда: Рудик как-то был у него в Москве, видел. У него как-то ботинки из гримерки свистнули, должно быть, по шнурку поклонницам раздали, и недовольный Марат топал по снегу в лёгких сценических туфлях. Но пусть не притворяется, что ему всё это в тягость! Наверняка мысленно от гордости весь раздувается, просто виду не подаёт. И письма от поклонников (поклонниц, скорее уж, Марат и сам признаёт, что в основном его девушки слушают) хранит, сундук уже целый под них отвёл, и на бис всегда выходит, и просто так из окна спеть никогда не отказывается. Была бы ему в тягость известность — заперся бы дома и носа не казал, разве не так? И уж точно никаких писем и песен. Лживый, самодовольный баран. — Ну, раз славы… — Агдавлетов пожал плечами и сказал очень легко, очень просто, точно так, как он предлагал Рудику сигареты: — Так давай вместе выступим! А? Дуэтом! Разучим песню, у меня есть несколько — самое то для дуэтов, или новую напишем, я найду поэта, композитора… Сами, в конце концов, можем! Ты стихи, я музыку. Возьму тебя с собой на гастроли, хочешь? — Да ты издеваешься! — Рудик пихнул его в грудь. Уши почему-то горели. Почему Марат всё это говорит? Ему давно уже полагалось смертельно обидеться и обозвать его завистником. Такой он и есть, разве не так? — Ты понимаешь, что с тобой никто дуэтом петь не хочет? Потому что ты сцену захватываешь, ты партнёра всегда подавляешь! И голосом своим, и… и всем! — Я стараюсь обрамлять, а не подавлять… — Не получается, — отрезал Рудик. Немного помолчал и продолжил с горечью: — Они на тебя пойдут, понимаешь? На тебя. Я — так, сбоку припёка, дополнение. Потерпеть, чтобы Агдавлетова послушать. — Он скривился, как от зубной боли. — И смотреть они будут на тебя. И слушать тебя. А я… — Появятся те, кому понравишься именно ты. — Ага. И сколько их будет? Один, два человека? Да меня даже не услышат. Ты же расходишься во время концерта, ничего не замечаешь, поёшь… А голос у тебя… — Рудик махнул рукой. — Будто ты сам не знаешь. Марик немного помолчал. Возразить в общем-то нечего: всё правда. И дуэтом с ним петь боятся, разве что с женщинами попроще, слишком разные партии, но и то редко, и на сцене его быстро захватывают эмоции, и голос у него действительно мощнее, чем у Рудика. Не идеальный, конечно, кое-где на верхних нотах у него проблемы, которые в будущем усилятся, особенно учитывая, что он курит, как не в себя, да и с интонированием он ошибается иной раз, особенно на иностранных языках. И мощь голоса вымерять не умеет, всегда поёт от всей широты души. Как однажды сказал один его педагог: «Вы, Агдавлетов, так поёте, будто хотите своим голосом кого-нибудь убить». Дважды он из-за этого с бронхитом падал: пел на морозе для поклонников с такой же силой, как на концерте, нет бы хоть немного коней придержать. «Дурак, как есть дурак», — обречённо вздохнула тогда Танечка, вынужденная вместо медового месяца и любовных утех поднимать на ноги развалившегося на кусочки супруга. — Слушай, Рудик… — Марик хотел было вновь положить руку ему на плечо, но не стал: скинет ведь. — Если ты думаешь, что я как певец идеален, или что моя жизнь идеальна, то… Рудик было затих, пока Марат думал, даже закурил, но услышав его слова резко выбросил сигарету в окно и почти взвизгнул: — Нет, ты точно издеваешься! «Чего?!» — ошеломлённо моргнул Марат. — Ну давай, что тебе не так?! — Марик в жизни не видел у друга такой злой, дёрганной усмешки. — Говори! От оваций в ушах звенит? Поклонницы некрасивые? Воротничок тебе натирает?! Марат оскорблённо выпрямился. Вздёрнул подбородок. Всякая теплота, готовность слушать и слышать, помогать, исправлять, мириться, в конце концов — всё пропало из тёмных глаз, оставив лишь лёгкое удивление. В смысле… И этого человека я всю жизнь считал близким другом? Ему же плевать на меня. Напрочь, абсолютно. Он только себя слышит, а когда я предлагаю ему что-то сделать, чтобы он был счастлив — отбрехивается. Ему ситуацию исправлять нужно или чтобы было на кого злиться и кого обвинять? А когда пытаешься с ним поговорить, объяснить хоть что-то, чтобы ему же, придурку, легче стало — вот, что в ответ получается. А я с ним по-человечески пытаюсь… Да пошёл ты, Рудольф Семипалов. — Всё у меня нормально. Давай спать. — Чего?.. — Того. Спать пошли. Ты хотел спать? Вот, пойдём спать. Уже не слушая Рудика, не обращая на него внимания, Марат прошагал в соседнюю комнату и принялся раскладывать диван. Он всегда на нём спал, когда оставался ночевать у Семипаловых, в детстве это происходило часто, особенно когда мама приезжала. Привычные движения, всё та же комната, те же стены, тот же «Бронштейн» в углу, даже простыни те же и пахнут так же. Только движения почему-то резче. Только во рту, в горле, во всём теле разом почему-то тошно. Дверь за спиной скрипнула, когда Марат с педантичной аккуратностью разглаживал простынь. — Марат. Застыл. Повернул голову чуть вбок. — Что? Рудик несколько секунд молчал. Марат чуял запах его сигареты, и от этого тоже хотелось курить. — Ничего. Марат аккуратно расправил последнюю складку, не раздеваясь, скользнул в постель и выключил лампу. В темноте, за завесой закрытых век, он слышал, как Рудик перенёс вес с носка на пятку, поскрёб затылок, что-то сдавленно пробормотал… Шагнул обратно к себе в спальню и бухнулся на кровать. Ну и ладно. Марат уткнулся носом в стену и попытался заснуть. День выдался долгим, насыщенным: утром прилетел, весь день общался со всеми, кто хотел его видеть, зашёл в родную школу, выслушал ворчание от Натальи Степановны про свои верхние ноты, долго гулял по родным местам, потом ресторан… Потом Рудик. Марат думал, что заснёт уже через пару минут, но сон всё не шёл. Постель постепенно нагревалась от его тела, и Агдавлетов принялся раздражённо вертеться с боку на бок, взбивать подушку, переворачивать её, потом встал, пошёл к окну… Знакомые звуки. Убаюкивающий, такой родной шелест моря, всё ещё поёт тихую сюиту дождь, тихо поскрипывает дом под ночным ветром. В соседней комнате тихо похрапывает Рудик, иногда под ним скрипит кровать, когда он переворачивается с боку на бок, и ветер дует в открытое окно. Закрыл бы лучше, простудится же, а он голос бережёт. Всё так знакомо. Марат сотни раз бывал в этом доме, слышал эти звуки. Только прежде он здесь был в совсем другом настроении. Горькая усмешка скользнула по губам. Чёрт, ну неужели Рудик действительно… Так, стоп. Если он сейчас начнёт об этом думать, то скоро сорвётся, начнёт ходить по комнате, размахивать руками и спорить сам с собой. И разбудит Рудика. А это, в конце концов, невежливо: Марат здесь гость, негоже будить хозяев. «Пойду на улицу. Всё равно здесь… не хочу я здесь». Марат ощупью нашарил в карманах пачку сигарет и спички, хотел было найти бутылку коньяка, но не стал: пить больше не хотелось, напился уже сегодня, на год вперёд хватит. Бесшумно, точно зная, на какие половицы не ступать, чтобы не скрипели, выбрался из дома, широким шагом пересёк небольшой дворик и спустился прямо к морю. О море-море, доброе море, нежное море… Марат невольно улыбнулся, когда в лицо ему дохнул тёплый, солёный ветер. Каждый раз, когда он видел море, дышал его дыханием, слышал шёпот его волн — в груди словно раскрывалась дверца, и как бы ужасно Марату ни было — он дышал полной грудью. Словно мягкий, напоённый солью и песнями морской воды, воздух способен добраться до самого сердца и залечить любые раны. К морю Марат ехал, когда ему казалось, что дальше невыносимо. Когда понял, например, что матери он не нужен. Ошибка молодости, вот кто он для матери, ага. Сейчас он уже взрослый, конечно, понимает, даже не злится, но тогда ему было всего двенадцать… Или вот когда встал выбор: опера или эстрада — Марат снова приехал к морю и долго ходил вдоль полосы прибоя, думал, думал, думал… Когда пытался решиться и делать предложение Тане, когда не понимал, что ему делать дальше, куда и как двигаться, что ему петь, как ему петь, если сердце не поёт больше — он приходил к морю. Необязательно в родной город, это могло быть ласковое море, лижущее подол Риму, или суровое Баренцево море с совсем другим ветром, с совсем другими тёмно-серыми, стальными волнами, с совсем другой, суровой песней. И вот теперь он снова стоял на побережье. Несколько минут Марик просто дышал. Глубоко, ровно дышал, словно пытался напиться солью и ветром, неизбывной морской музыкой. Потом устало опустился на холодные камни, достал спички, закурил, прикрывая сигарету от тихого, нежного дождя. Тусклый огонёк коротко вспыхнул в темноте, и светлый, горько пахнущий дым струйкой устремился ввысь. «Вот такая вот история, Марат Алиевич, — усмехнулся Марик про себя. — Вернулся, называется, домой залечивать душевные раны». Первая сигарета ушла быстро. Марат всегда курил быстро — давняя подростковая привычка. Курил быстро, а пил медленно, только хороший коньяк, наслаждаясь богатым вкусом. И курить, и пить они вместе с Рудиком начинали, кстати. За школой, быстро, воровато, в четырнадцать сопливых лет. Казались себе такими крутыми и взрослыми, только быстренько надо, чтобы учителя не увидели: скандал будет на всю школу, родителям скажут, те ещё один скандал закатят. Марику ещё ничего, он музыкант, а вот солисту-Рудику влетит по первое число. Тёрли руки хвоей, чтобы отбить запах, Рудик смеялся — тощий, рыжий, веснушчатый Рудик… Во рту загорчило, словно глотнул морской воды. Марат затянулся второй сигаретой. «Слушай, может, это я виноват? — принялся рассуждать. — В глаза ему тыкал своими… как он это назвал — регалиями? Да вроде нет… Я ведь даже сказал не сразу, он сам из газеты узнал, позвонил… Да никогда я этим не кичился. Ну, Народный, да, ну, пластинки, ну, конкурсы, ну, заграница, я и рассказывал об этом только чтобы посмешить: мол, вот такая у меня история была… Про ботинки те же. Выходит, ему всё это время это было как соль на рану?» Совесть кольнула иголкой, и тут же вскинулась гордость: «Да какого черта?! Мне вообще теперь не рассказывать про музыку? Я артист, это моя работа! Он рассказывает про филармонию, я — про гастроли, Ангеловский — про стихи! И у всех всё замечательно! Неужели ему моя известность действительно была настолько невыносима…» Марат вспомнил лицо Рудика: злую усмешку и боль в глазах. Казалось, он то ли заплачет сейчас, то ли кинется на него с кулаками. Лучше бы кинулся, чем так смотреть. «У него явно всё это копилось долго. Очень долго, возможно, с самого детства. — Марат похолодел. Неужели Рудик и в детстве ему завидовал?! Да нет же, нет… Он искренне радовался, когда Марат побеждал на конкурсах, Марат несколько раз ставил педагогов перед фактом: или я еду с Рудиком в качестве аккомпаниатора, или не еду вообще. И Рудик много смеялся и шутил, успокаивал, пока Марата колотило за сценой, потом они вместе сбегали, чтобы наесться до ломоты в зубах мороженым… Не могло всё это быть фальшью. Чёрт побери, дети не могут так притворяться! — Как я это всё прозевал?.. Я подолгу не бываю дома, да… А когда приезжаю — мы веселимся, радуемся встрече. Может, потому я и не знал, что у него на сердце. Но ведь он даже не пытался пойти в песню! Или пытался, но я не в курсе? Я думал, он полностью ушёл в инструментальную музыку, в композиторство, в стихи, наконец, у него ведь действительно хорошие стихи. Я же предлагал ему! Поехали, будем петь вместе, познакомлю тебя, с кем хочешь! Ни один раз предлагал! Почему отказывался?..» Марат долго смотрел во влажную темень, так долго, что не заметил, как под дождём погасла сигарета. «…а я бы сам согласился?» Впервые возле ласкового южного моря сделалось холодно. Марат выпрямился, несколько секунд растерянно смотрел во влажную мглу перед собой, на тёмный блеск волн, на низко нависшие над морем тучи. Чёрта с два он бы согласился. Он согласен принять помощь, если ему говорят: друг! Ты талантлив, мне нравится, как ты поёшь! Давай я сделаю для тебя вот это, чтобы тебя услышало больше людей, и все будут счастливы! Но вот так, «поехали со мной, я помогу, я найду, ты же мой друг»… У него бы гордость взыграла. Марат из музыкальной династии, но никогда, никогда он этим не пользовался, в эстраду пошёл в том числе потому, что отец был композитором, и если бы стал сочинять музыку — то было бы и сравнение с отцом, и «ну, это же второй Агдавлетов, нужно ему помочь, нужно его взять». Не потому, что музыка хороша, а потому, что Агдавлетов. «Выходит, я тоже виноват? Оскорблял его гордость… Да. Выходит, виноват, — строго сказал себе Марик. — Но чёрт возьми! Не хочешь брать мою помощь — не бери. Понимаю, прекрасное желание. Но тогда сам что-то делай! «Кто бы мне дал», — так он сказал? Мне тоже никто не «давал», я сам приходил и брал. Самому нужно что-то делать, а не сидеть и ныть, что тебя будут сравнивать со мной. Да, будут. А меня сравнивали сначала с отцом, потом с Кигелем, потом итальянскими оперными певцами, сравнивали часто не в мою пользу, и это было справедливо. Я сравнения выдержал. А Рудик что?..» Была во всём этом его вина. Конечно, была. Что не заметил сразу, что не поговорил, когда ещё можно было всё исправить, что бестактно прошёлся по его гордости, пусть и из лучших побуждений, но в то же время… И вот этого человека он так долго считал своим другом?.. Завистника, не способного выдержать чужое признание?.. «Слушай. Вот допустим, я завтра приду к нему и скажу: Рудик, родной, дорогой мой, дружище, я был не прав. Я уязвил твою гордость и повёл себя как нетактичный ишак. Прости меня, друг. И… Что дальше? Помощь мою он не примет, дуэтом петь не хочет, чтобы я его с кем-то знакомил тоже. Мне не рассказывать ему о музыке? Что это за дружба такая, если огромный кусок своей жизни нужно из дружбы вырезать и выкинуть? И он же всё равно узнает из газет, по радио, по телевизору, и всё равно будет… будет завидовать. И что дальше? Мы постепенно перестанем разговаривать, чтобы ему больно не делать? Он будет таить зависть и дальше, и… И всё закончится. Совсем». Его лицо скривилось в темноте, как от боли, застыло восковой маской, губы дёрнулись, и Марик их закусил. Достал третью сигарету и принялся нервно мять её в длинных музыкальных пальцах, отбивать по мягкой бумаге затейливый ритм. «Но ведь у меня есть друзья! Ангеловский хотя бы. Другие поэты, их у меня в друзьях почему-то много. Или Кигель, Волк — а ведь мы прямые соперники с ними, делим одну сцену. Сцену делим, а популярность не делим: у всех свой слушатель, своя особенная манера, свои интересы. Я в лирику ухожу, в классику, в итальянскую музыку, Волку удаётся гражданское, он его так поёт, что хочется верить, очаровательный мальчишка; Кигель — работяга, каких мало, потрясающая работоспособность, мудрый, старший… У меня вечно полон дом гостей, Таня уже от них устаёт, мы «одинокие выходные» устраиваем! И почти все эстрадные, творческие, театральные, и все знают, кто я такой, что меня любят… И радуются за меня. Выходит, не во мне дело? В Рудике?» Марат закурил истерзанную сигарету. Дождь даже не думал прекращаться, всё лил и лил, он уже насквозь промок. Ничего, не заболеет, он же дома, на юге, а не как в тот раз. Дёрнул его чёрт в начале весны в море сигануть, да ещё и в северное! На слабо взяли. Потом неделю с постели не вставал, даже бредил немного. Да какая, в общем-то, разница, кто виноват? Если ничего не исправить. Если Рудик не перестанет завидовать. Если он, Марат, ничем не может ему помочь. Ничего не может сделать. Марик аккуратно сложил в кучку все окурки от сигарет: потом заберёт, выбросит, нечего ему, местному, на побережье мусорить, отдыхающих хватает. Почему-то мелькнуло, уязвило неожиданно больно, аж сердце ёкнуло: Рудик ни разу за весь разговор, за всё время, что они провели вместе, с того момента, как Марик приехал — ни разу не назвал его ни Мариком, ни Маэстро. Его детское прозвище, в школе ещё дали. Сперва с издёвкой, потому что его поначалу дружно сочли выскочкой: а чего он вперёд всех лезет? Нудные музыкальные диктанты лучше всех пишет? И вообще — самый умный, что ли? Потом Марик на деле показал, что до заучки-отличника ему далеко: он первый возглавлял ватагу ребят, чтобы что-нибудь откуда-нибудь свистнуть или пролезть куда их не просят, потом пара школьных хулиганов попытались выяснить, кто тут самый главный — ну, Марик показал, ему жалко, что ли… В лидеры он, впрочем, не рвался, но к его мнению однокашники прислушивались. И, поскольку по музыкальной части он так и остался одним из лучших, за ним закрепилось до самого конца шутливо-почтительное «Маэстро». С однокашниками судьба постепенно развела по разным сторонам, и Маэстро его называл только Рудик. А теперь, похоже, никто. Как ни странно, ему даже не курилось. Марик всё-таки немного озяб под дождём, вымок до костей, но уходить не хотел. Да и куда уходить? Море пело свою сонату, и его шум сливался с голосом дождя. Разные голоса. У моря — глубокий, мощный, даже в спокойные минуты, всё равно чувствуется глубина, чувствуется, что нежное ададжио способно перейти в грозное аллегро. У дождя голос нежнее, легче, словно обрамление для морской глуби и силы. Стучит по мокрым камням побережья, растворяется в морской воде. Где-то в отдалении шелестели деревья, ветер свистел в ушах и пробирался под мокрую рубашку, заставлял невольно ёжиться от холода. Сколько он тут сидит? Наверное, долго… Марат сам не понял, как начал сперва медленно, подбирая, а затем быстрей и уверенней отстукивать ритм по колену. Музыка рождалась в голове сама, как в детстве, сплетая вместе и укладывая в строгую красоту нот и море, и дождь, и ветер, и весь этот долгий, долгий, долгий вечер. Петь можно, только если поёт сердце. Это Марат давно понял. И ещё понял другое: петь сердце может не только от радости. Утром, когда Рудик проснётся, он увидит, что диван тщательно заправлен, на столе початая бутылка коньяка, большая чашка свежесваренного кофе, как Рудик любит, и три блока «Мальборо», потому что один Марик уже извёл. Марика в доме уже не будет. В тот утренний час он будет уже в дедовом доме — сидеть за столом, за которым сидел ещё в школе, смотреть на берёзу за окном и со свойственной ему педантичностью аккуратно расчерчивать нотный стан. Над строгими линиями будет заглавие: «Дождь и море. Порванная дружба».