Пять скверных чувств Сяо Цзинхуаня и одно хорошее

Боги распоряжаются жизнью всех живущих на земле. Иногда не нужно большого оборота звездного колеса, чтобы мгновенно низвергнуть возвысившегося, будь он кровь от крови Сына Неба. Сяо Цзинхуань, принц Юй, повторяет это себе раз за разом, но, видно, в императорском сыне не хватает кротости принять свое падение сердцем и утешиться в бесстрастии. 1. Гнев В отпрысках государя драконья натура говорит громко и властно. Поэтому первым делом принц Юй исполняется тяжкого гнева на брата, и ожидание не остужает его кровь. Тот самый гнев, который несколько дней назад придал силу его кулакам, нынче наполняет изысканным ядом речи. Цзинъянь, даром что младший, поносит его скверными словами перед отцом-императором (но и сам Юй не отстает), а хуже того, смеет пожелать себе принадлежащее Юю по праву. Такое не прощают. Со злой ревностью Юй следит, не встал ли драгоценный советник Су хоть на цунь ближе к седьмому брату, чем к нему самому, не бросает ли на того непозволительных взглядов приязни или мольбы. Советник, однако, утомлен или напуган, смотреть никуда особо не смотрит – возможно, сокрушается о собственной недальновидности, заставившей его оказать сопротивление и отказать пятому принцу. Это ничего, думает Юй, это мы исправим, и под тяжелой волной гнева даже сейчас ощущает плотское возбуждение. Явление советницы Цинь Баньжо оказывается для пятого принца неожиданным. Как только осмелилась худородная женщина пасть ниц перед Небесным троном, возвысив свой голос в оправдание не кого-нибудь, а императорского сына! Да и то – разве это оправдание, понимает он почти сразу. Это – гнусное поношение его самого и человека, удостоенного его милости. Клевета на советника Су и одновременно злостное, никак не подобающее сомнение в проницательности ее господина. Будь этот советник на самом деле Линь Шу, как бы мог он остаться неузнанным! Язва его детских лет, соперник в неустанной борьбе за внимание отца-императора, блестящий нахал, сложивший голову в мятеже на поле брани. Разве мог бы тот отдаваться ему так страстно и беспомощно, не говоря уж о прочей несуразности? Клокочущий гнев находит себе новую цель. Советница Цинь перешла все границы и должна быть наказана. Уж если он, принц Юй, не побоялся в присутствии отца поднять оружие на родного брата, то с девицей из «весенних теремов» церемониться не станет, как бы верно она ему ни служила прежде!.. Придушить негодяйку! Его оттаскивает от изменницы стража, но он знает, что теперь это лишь вопрос времени, и судьба барышни Баньжо отныне незавидна. Однако за спиной барышни у ее тени вырастают три хвоста, она оборачивается зверем и выскальзывает из цепких рук командующего Мэна, а принц Юй смотрит на это зрелище открыв рот и толком не понимает, не спит ли, охваченный дурным сонным мороком. Прожив на свете три оборота большого звездного колеса, Сяо Цзинхуань не видал еще воочию фей, демонов, призраков или оборотней. Однако драконам страх неведом. Мысль, что хули-цзин все это время была рядом с ним, тайно направляя каждый его шаг и коварно выведывая каждую мысль, не пугает, а лишь заставляет драконью ярость вспыхнуть новым пламенем. Он бы покончил с презренной жизнью лисы-Баньжо прямо сейчас, но командующий Мэн Чжи стоит за его спиной и не пускает. – Отец!.. – хрипит он, дергается. – Это покушение! Измена! Мэн Чжи держит его за локти. Почти небрежно, вроде бы незаметно – но из иной колодки вырваться проще, чем из такого захвата. Принц Юй вспоминает утонченное осмеяние: жасминовые лепестки в ведре холодной воды, выплеснутой на него по приказу Мэн Чжи. Не мог же этот дуболом в золоченом панцире придумать такое сам – но кто, кто ему подсказал?! Принц Юй уже готов возложить и эту вину на ненавистного седьмого брата, вот только тот сам стоял рядом с ним посреди двора промокший и несуразно облепленный лепестками. Но отец-государь смотрит сейчас на проклятого Цзина – одобрительно, а на Юя – с брезгливостью и сожалением: так, словно прежде любимый сын походя помочился на алтарь предков. И говорит евнуху Гао – недостаточно тихо, чтобы расстояние милосердно скрыло его слова от Юя: «Колдовство… помрачился рассудком… заточить под надзор… наказать палками всякого, кто об этом заговорит…» Широкие плечи гвардейцев смыкаются перед Юем, отрезая его от остального двора, черные шапки евнухов заслоняют обзор… Гнев поднимается со дна души, заполняя принца до краев и выплескиваясь в речах неподобающим обращением совсем не к тому человеку: – Су Чжэ! Ты, лживый предатель, сын водяной черепахи – что же ты молчишь! 2. Страх Как уходит в отлив вода от морского берега, обнажая изъязвленное дно и оставляя за собой мусор, так за полдюжины дней уходит гнев принца Юя. Днем – разбавляется дорогим вином, ночами – испаряется в жарких, пугающих снах, когда Юй и сам не понимает, кто ему снится, от которых просыпается в ужасе и болезненном возбуждении. При свете дня он отлично помнит, как восхитительно стискивался на его плоти, отдаваясь, Су Чжэ и с какой жаркой похотью он сам вонзался в лоно Цинь Баньжо, но ночами эти двое кажутся ему странно неразличимыми. То у советника Су вырастают пушистые белые хвосты, то советница Цинь кутается в приметный белый шарф – прячет на шее следы от его, Юя, пальцев. Их черты лица плывут, глаза сверкают зеленью, зубы делаются по-звериному острыми – а объятия награждают мучительной, не приносящей разрядки похотью. Его дворцовые покои затворены, оцеплены стражей, никому постороннему к нему нет доступа. Служанки и евнухи, разумеется, хотят угодить господину – но после нескольких попыток Юй оставляет затею найти облегчение на ложе с этими ничтожными. Его даже посещают мысли позвать свою супругу – вот уже до чего дошло его отчаяние, ведь он всегда почитал Чжу Ланцзинь в весенних играх услужливой, но скучной, как чтение сутр! – однако ни одному посланию пятого принца не дозволено покинуть этих стен. Соверши он проступок, он мог бы умолять отца-государя о прощении или соразмерном наказании (батюшка любит его, насколько способна к любви драконья натура, или, во всяком случае, любит примерять на себя притворный облик милосердного снисходительного родителя), но сейчас ему и повиниться не в чем. За три дня он передает челяди четыре записки для живущей здесь же, во Внутреннем дворце, матушки-императрицы (на это прямого запрета нет), но не получает ответа ни на одну из них. Осели ли они в обширных рукавах Гао Чжаня, надзирающего за покоем во дворцовых стенах, сожжены торопливо сразу за порогом боязливыми слугами или даже разорваны и выброшены недрогнувшей рукой императрицы Янь – он не знает. И тогда страх вползает в его душу. Принц Юй, должно быть, не такой вовсе не ведающий испуга деревянный чурбан, как солдафон-братец Цзин, но трусости он за собой тоже не ведает. Он, не дрогнув, и останавливал голой рукой нож, которым целили ему в горло, и стоял под отцовским гневом – что, может, и опаснее. Так же бестрепетно он пошел бы ради трона на подлог, убийство или мятеж – а затем и на плаху, обернись эта попытка неудачей. Он сын Сяо Сюаня, в конце концов, а тот из положения третьего ненаследного принца возвысился до титула Сына Неба единственно собственной дерзостью! Но чего никогда прежде ему не случалось испытывать – это полной неизвестности и беспомощности, а та рождает страх. Что если колдовство хули-цзин действительно совершенно опутало его разум, заставив утратить власть над его собственным телом и желаниями? Что если проклятая лиса за столько лет подле него понемногу выпила его жизнь, и ему теперь никак не прожить установленного богами срока, а после смерти суждено превратиться в неприкаянного озлобленного духа? Что если даже его мужская суть ею испорчена, и до самых последних дней ему уже не зачать сына? Днем он гонит от себя эти страхи, но с темнотой они приходят вновь. Как узнать, правда ли это, или всего лишь черные тучи в его мыслях? Некогда блестящий принц, сын самой императрицы, удачливый соперник наследного – а ныне безумный, одержимый, но не сознающий этого, заточенный под стражу в ожидании, когда он наконец угаснет и перестанет смущать своим существованием близких и раздражать врагов… Говорят, наложница Юэ, некогда всецело владевшая вниманием императора, после опалы и ссылки ничтожного принца Сяня постепенно захворала, повредилась в рассудке и ныне заперта в своих покоях. Сходство их судьбы неприятно поражает принца Юя. Он, конечно, не слабая женщина из Внутреннего дворца, но в отцовском доме сын – в полной родительской власти, и за пятого принца никто не вступится. Дни Сяо Цзинхуаня темны и затуманены хмелем. Ночи пылают, окрашенные жаром похоти. И страх, как дым, висит в его покоях. 3. Тоска Когда принц Юй успевает уверить себя в том, что заточен в своем дворце бессрочно, как тайный пленник, к нему приходит гость. Хоу Янь – последний, кого Юй ожидает увидеть в этих дверях. Императорский дядя никогда не проявлял интереса к приемному сыну своей царственной сестры, да и к остальным его братьям тоже. Вообще, соперничество среди принцев всегда оставляло Янь Цюэ полностью равнодушным: впору было заподозрить какой-то тайный даосский обет. Но вот же, удалившийся от двора мудрец все-таки явился во дворец по просьбе проклятого Цзина – и только затем, чтобы разбить в осколки судьбу принца Юя! Тут Юй вдруг понимает, что попросту забыл, как в присутствии государя кинулся на брата-наследника с ножом. Забыл! Он едва успевает спрятать растерянность за уважительным поклоном старшему. Ведь, получается, как раз хоу Янь спас его от наказания, когда лиса-советница со своей наспех выдуманной ложью про Линь Шу чуть не погубила. Цзин, безусловно, вор и негодяй, заслуживавший трепки, но такого проступка отец-государь пятому сыну никак простить не мог бы. – Чему ничтожный затворник обязан чести видеть прославленного хоу? – Твоя царственная матушка и моя сестра наказала мне навестить тебя в твоем убежище невзгод, Сяо Цзинхуань, сожалея, что не может ответить на твои мольбы и сделать это сама. Государь же дал на то свое соизволение, уповая, что одержимость хули-цзин не причинит знающему вреда. Вот оно как… Его судьба уже решена и обозначена, и слово «одержимость» произнесено императором прилюдно. Принца Юя охватывает глубокая печаль. Отец-государь, не выждав и четверти луны, сбросил его как камень с доски, навечно перекрыв путь к трону: ведь одержимый не может надеть Убор Земли и Неба, чтобы не навлечь проклятие на державу. Матушка-государыня не намерена даровать ему утешение даже письмом, отстраняясь и не желая его знать, будто он заразен. Один дядюшка Янь по приказу императора явился к изгою, защищенный своими даосскими знаниями, точно лекарь – окуриванием из трав, позволяющим ему беспрепятственно проходить невредимым среди мора. – Досточтимый дядюшка слишком добр к ничтожному, которому не посчастливилось встретить злокозненного духа на своем пути. Однако усилиями мудрого хоу хули-цзин удалось изгнать, и недостойный готов и дальше как послушный сын исполнять единственно волю отца-государя… Хоу, однако, не принимает официального тона. – Понимаю твое сожаление об утерянных возможностях, Цзинхуань. Но стоит ли жалеть об оброненной шапке, если в опасности голова? Вряд ли наваждение лисы-оборотня покинуло тебя так легко. – Янь Цюэ делает едва приметную остановку в словах и договаривает: – Подумай о том, насколько твое нынешнее положение небезопасно само по себе. Избавишься ли ты от морока, или он тебя сожрет, превратив в безумца, клеймо одержимого тебе здесь не снять. – Здесь? – хватается за соломинку принц Юй. – Настоятель монастыря Ханьчжун – мой давний знакомец, человек ученый, и я могу ручаться, изгнание духов знакомо ему не хуже, чем тебе – придворные интриги. – Хоу Янь снова делает паузу и смотрит, прищурясь. – И прежде, чем ты заподозришь, что моя единственная цель – безболезненно изгнать тебя из столицы, освободив путь для соперников, спроси сам себя: хорошо ли ты спишь, насколько странными сделались твои сны и как мало удовлетворения дарят весенние утехи. Принц Юй заливается краской, уже вполне понимая – это не краска гнева. Услышать соленую шуточку из уст отца для него было бы не внове, но чтобы почтенный хоу заговорил о подобных вещах напрямую? Между тем Янь Цюэ понижает голос: – Если хули-цзин смутила твой разум, твои сны нынче полны наваждениями, в которых одни люди мешаются с другими, духи – с живыми, человеческие создания – с животными, и сны эти таковы, что пристали лишь юнцу в пору созревания. Твоя душа будто шелковый платок, который рвут из рук друг друга две красавицы. Так ли это, Хуань-эр? – Почтенный дядюшка!.. Сяо Цзинхуань не отвечает ни да, ни нет, но, по правде говоря, душа его сейчас тоскливо сжалась, точно заяц в травах, когда над ними парит коршун. Ведь даже если слуги доносят вовне о каждом шаге принца, о том, что творится в его горячечных снах, не может знать никто. Даже если бы эти сны были порождены не мороком, а ядом… нет. И значит, мудрость Янь Цюэ не ошибается. – Не буду смущать тебя дальше тяжким разговором, племянник, – решительно говорит хоу Янь, вставая. – Но нынче даже твой отец, Сын Неба и опора страны, пребывает в смятении. Говорил же Учитель, что даже самый почтительный сын способен огорчить родителей – своей болезнью. Прошу тебя внять благоразумию, последовать моему незначительному совету и излечиться поскорее. Откланиваюсь. Он выходит, и принц Юй с горестным вздохом прячет лицо в ладонях. Он не имеет причин не верить словами хоу Яня и сам не видит перед собой иного пути к спасению, но этот путь ведет в дикие чащи и порос терниями. 4. Отвращение Кротость не в характере принца Юя, но и гнев его выгорел, словно огонь, которому не скармливают больше дров. Поданный мудрым дядюшкой совет он смиренно принимает, точно горькое лекарство. Но горечь настолько сильна, что трудно не кривиться от отвращения. Отец-государь соглашается на его прошение «удалиться на время в монастырь, дабы излечиться от внушенной злокозненным духом скверны» с такой охотой и облегчением, что мельком оброненное хоу Янем «небезопасно» расцветает в уме пятого принца новыми красками. Кто-то вливает отцу яд в уши, стараясь опорочить преследуемого несчастьями пятого сына, – это несомненно. Цзин-гуйфэй лишь с виду кротка и бесстрастна, но кроткие не возвышаются внезапно в императорские любимицы. Наверняка и новый министр ритуалов поспособствовал, и верховный жрец, и придворный астролог… Министр ритуалов точно держит руку ненавистного седьмого брата. В прежние дни принц Юй охотно поучаствовал бы в этой гонке, показав брату Цзину, как делаются подобные дела, но нынче на кону стоит его рассудок, и он с презрением отказывается бороться. Пусть. Пусть седьмой брат торжествует, торжество его не продлится вечно. Год в монастыре! Но принц Юй готов, пусть нехотя, пожертвовать одним годом, чтобы очистить свою душу от чужого присутствия и обелить имя, избавившись от подозрений в одержимости. Трехпролетные Горные врата монастыря отрезают его от мира. Считается, что за ними, призвав в свидетели людей, Землю и Небо, входящий отрешается от всего мирского. Но кому, как не Юю, знать, сколь далеки от святости мысли встречающего его монастырского настоятеля. Это ничего, уговаривает себя он. Говорят же простецы: пусть у лекаря бородавка на губе, испачканный подол халата и ворчливая жена дома, это не значит, что его пилюли не помогут. Такие уговоры помогают принцу держать благожелательное лицо, но не избавляют от осадка на дне души. Может, настоятель и ведет жизнь сладкую и изобильную, но драконьему сыну, отправленному в монастырь на исцеление, полагается жить в скудости. Голые доски кровати. Подголовный валик, набитый травой с резким запахом. Сизые монашеские одежды («Цвет, как у халатов советника Су», – вспоминается вдруг, и этот халат с пышным лисьим воротником предстает перед глазами так явственно, что Юй вздрагивает). Нет. Не вспоминать. Сяо Цзинхуань отрезан от внешнего мира, словно накрыт большим медным колоколом. Дни его похожи один на другой. Ночь приходит с Часом Петуха, день начинается с Часом Кролика. Жизнь от щебета птиц до захода солнца. С заходом солнца могут приходить сны – но больше не приходят, потому что тело, вымотанное днем до предела, берет свое. Днями Цзинхуань занят. Он отбивает бесконечные поклоны в зале божества Закона Лин Гуань, ответственного за изгнание злых духов и поддержание порядка; у бога красное лицо и три глаза, он одет в золотые одежды, в правой руке у него кнут, в левой – свиток, и это первое, что видит молящийся, разгибаясь из поклона. Он сотню раз подряд вращает молитвенный барабан из тяжелой бронзы, точно преступник на каторге – рукоять ворота. Он часами сидит неподвижно в дыму курильниц, и на лбу у него прилеплен заклинательный амулет с изображением тигра, выписанный киноварью на желтой бумаге: как императору подвластны все люди, так же и властителю зверей тигру должны подчиняться все животные, включая оборотней. При таком усердии на него должна бы излиться благодать, точно дождь с небес, но только горечь копится в душе день за днем. Горечь – и ожесточение. Монашеская жизнь плохо подходит натуре Цзинхуаня. Проще думать про себя, что он сейчас – точно воин в плену, ожидающий выкупа. Точно безвинно осужденный в ссылке, ждущий помилования. Точно новобранец в войсках, проходящий через все тяготы, чтобы сделаться умелым солдатом. Смирение на лице, послушание в поступках и презрение в мыслях – только так ему удается пережить этот год. А к концу года приходит известие: в Великой Лян сменилось правление, поскольку отец-император в поисках спокойствия для души и долгих дней для стареющего тела удалился в буддистскую обитель Ханьшаньсы, оставив трон – ну конечно же! – брату Цзинъяню, ныне наследнику, не имеющему иных соперников. Благоволили ли тому безмерно боги, или хитрость людей привела его к желанной цели, в заточении монастыря не узнать, но одно ясно – седьмой брат выиграл их соперничество бесповоротно и надел так давно вожделеемую Юем шапку-мянь. И уже новый император Ань-ди, да продлится его правление на благо державы, присылает своему пятому брату письмо с дозволением вернуться в столицу. 5. Удивление Миновало всего одиннадцать лун – и за это время мир непоправимо изменился. Сменился государь, годы начали свой отсчет заново, враги и союзники перемешались, как рисинки в чашке., Принцу Юю даже странно видеть, что улицы Цзиньлина не покрыл лед и по ним не ходят люди с рыбьими головами. Великому князю Юю, точнее – если новый император подтвердит его титул, а не повелит удушить. Он бы сам на месте брата Цзина точно повелел. Он всегда презирал Цзина за негибкость, неумение приноравливаться к обстоятельствам, использовать для своей выгоды течения двора, привлекать к себе людей. Когда же этот глиняный болван набрался ума достаточно, чтобы и выбиться в наследные, и почти молниеносно подмять под себя трон? Да, Юй теперь знает, что случилось за неполный год его отсутствия. Сначала пересмотр давнего дела мятежной армии Чиянь, потом нападение на Великую Лян с четырех сторон сразу и угроза внутреннего мятежа. Все это подкосило решимость его отца. Старый Цзе рассказывает: тогда казалось, Великую Лян нападавшие разорвут на части, как волки – одинокого путника. Не зная, как справиться с этим бедствием без достаточного числа командующих войсками, стареющий государь У-ди принял почетный титул «отец-император» и передал правление в руки сына-генерала. И тот, не иначе как соизволением Небес, одолел напасть. Чудо сотворил командующий Мэй… Принц Юй не ведает человека с таким именем. Был прежде Мэй Чансу, коварный источник его бед, но уж из него командующий, как из цветка вишни – наконечник стрелы. И вряд ли случившийся поток несчастий, как и избавление от него, мог бы подстроить хоть сам Цзинъянь, хоть десяток его хитроумных советников. Но неважно: кто бы ни привел его недостойного (молчи, молчи!) брата к трону, сбросить его с этого трона теперь стократ тяжелей, чем было соперничать с ним за Восточный дворец. Так что Юй просто надевает лучшие шелка, водружает на голову заколку с двумя белыми жемчужинами и с прямой спиной отправляется на аудиенцию к новому государю. Во дворце Яньцзюй Цзинъянь – государь Ань-ди, отныне так и никак иначе – принимает от него положенные поклоны и приветствия, но не выказывает желания немедленно ни обнять, ни покарать. Вместо этого он машет рукой всем: «Уйдите!» – и пятясь, малый зал покидают все, включая старшего евнуха (старик Гао Чжань сохранил свой пост, вот пройдоха! Небеса упадут на землю, а он все будет помахивать своей мухобойкой). У принца Юя (великого князя Юя!) потеет шея, в которую, он точно знает, нацелены наконечники множества стрел из потайных бойниц. – Ну, – интересуется государь неприветливо, – что скажешь, пятый старший брат? Если бы государь желал получить еще одну порцию положенных поклонов и славословий, он бы не обратится к нему вот так. Цзинъянь мог поумнеть, допустим, но прямоты у него не отнимешь, как не заставишь железо гореть. – Что я не ожидал увидеть здесь тебя, это раз, и что наш отец удалился от мира слишком быстро, чтобы я мог спросить его о причинах такого решения, это два, – говорит принц Юй, глядя ему в глаза. – А ты смел. – Брат-император делает паузу. – Сейчас, со мной. Ручаюсь, отца ты бы спросить не рискнул. – Чего мне бояться сверх того скверного, что уже и так случилось ? Я был тебе соперником. Пожелай ты сейчас разделаться со мной, у тебя есть для этого и повод, и власть. Способен ли я со всей своей непочтительностью наговорить на еще одну казнь, как полагаешь? – Повод?! Вот как? – У Цзинъяня остался все тот же неприятный резкий смех. – Ты, кажется, забыл, что твоими кознями чуть не был брошен в темницу за измену я сам, пострадала моя матушка и едва избежал смерти мой советник, и в этом есть подписанное признание покойного Ся Цзяна. – Тогда почему жалкий преступник здесь, а не в Холодной камере? – интересуется Юй бестрепетно. – Зачитать перечень моих прегрешений брат мог бы мне и там. – Потому, – буркает Цзинъянь, понизив голос так, словно говорит о непристойном, – что у советника Мэй золотое сердце, исполненное сострадания не меньше, чем у владычицы Сиванму. Он напомнил мне, что рядом с тобой все это время была хули-цзин, дух, околдовывающий мужчину, – и хоть не доказано, что эти преступления заставила совершить тебя лиса, но нет и доказательств обратного. Юй понимает, когда дерзить еще уместно, а когда следует сложить руки кольцом и глубоко поклониться: – Ничтожный глубоко благодарен советнику государя за мудрые и милосердные слова. – Сам ему скажи, – отрезает Цзинъянь и машет рукой. Человека, вышедшего из-за занавеси за троном, Юй знает прекрасно. И все же изумление его так велико, что он отшатывается. На господине Су, ныне зовущемся советником Мэй, уже не невзрачные халаты простолюдина, но густо-синее и лазурное одеяние, затканное золотом, и меха, и вышитый сливовыми ветвями шелк в несколько слоев, и сложная заколка в волосах, по своей прихотливости напоминающая женский убор. Но не это главная в нем перемена. Лицо его по-прежнему соразмерно чертами, однако блекло, словно отдало всю свою сияющую прелесть богатому наряду, и знаки возраста проступают на нем, делая того, кто год назад выглядел изящным юным красавцем, изнуренным мужем одних лет с самим Юем. Вдобавок даже халаты не скрывают, насколько тот худ и узкоплеч. «Вот этого я вожделел настолько, что ради обладания им пошел на сыновью непочтительность, беспорядки во дворце и измену? И что мне было нужно от этих хилых телес?» – потрясенно думает Юй и только сейчас воочию видит, сколь глубокий дурманный морок положила на него проклятая лиса. На запястье у советника висит сложенный веер из радужных перьев. А в руках – простой узкий кинжал. – Ваше высочество принц Юй, – произносит он все тем же прекрасно поставленным четким голосом (но медоточивая сладость из него исчезла). – Рад, что вам удалось полностью оправиться от воздействия хули-цзин. К сожалению, не могу сказать того же про себя. Лиса, прикидывающаяся вашей советницей, чуть не убила меня этим кинжалом, тому был свидетелем сам государь и еще десяток заслуживающих доверия людей. Она призналась, что действовала в ваших интересах, принц Юй. – Где… где она? – хрипит Юй. Проклятая лиса! – Цинь Баньжо осталась в горах Мэйлин, – машет рукой сумрачный советник. Император молчит. – Государь слишком милосерд, чтобы с легким сердцем начинать свое царствование с наказания родного брата за попытку убийства. Но есть жертва, признание, свидетели и вот это оружие. С него только яд смыли. Со всей почтительностью надеюсь, что никакое неразумное поведение вашего высочества не заставит более о них вспомнить и что принц великодушно простит легкое неудобство, которое доставят ему служащие, наблюдающие за его домом единственно ради его же блага. – Он держит паузу, как держат на весу хрупкую фарфоровую вазу, и наконец договаривает: – Ничтожный советник все сказал, дозволит ли государь ему откланяться? Государь дозволяет и, снова оставшись с Юем наедине, добавляет сухо: – Словом, не жди от меня пока милостей и поста уездного вана, братец… но и белого шарфа я тебе не пришлю. Живи и не делай глупостей. Заново привыкай к роскоши, трать положенное тебе содержание, осваивайся в городе, навести матушку-императрицу. Кстати, твоя супруга сейчас гостит у нее, я передам ей пожелание вернуться к мужу в собственное поместье. Дозволяю удалиться, – он хмыкает, – великий князь Юй. Титул звучит почти насмешкой, а предупреждение – угрозой. Но из императорского дворца Юй выходит пусть на подгибающихся, но все же на собственных ногах. 6. Радость Ланцзинь приходит в его покои, едва солнце касается горизонта. О да, почтительная жена, едва переступила порог дома, немедля приветствовала принца земным поклоном и изъявила великую радость видеть его. В искреннем соблюдении приличий и благопристойности она всегда была безупречна. Матушка-императрица не выбрала бы ему супругу, имевшую хоть один изъян в нраве и воспитании. Ведение дома или служение мужу на ложе – всему Чжу Ланцзинь была обучена, во всем деликатна. К императрице, своей благодетельнице, она неизменно проявляла сердечную благодарность и бесконечную предупредительность, точно родная дочь, а в поместье и делах своего супруга оставалась незаметна и приятна, как весеннее благоухание. Закрыв глаза, можно было про нее и вовсе забыть. Все время брака Юй навещал спальню жены в дни, предписанные лекарями и астрологами, был на ложе тщателен и терпелив, но боги не утешили ее детьми, а в супругах не разожгли взаимного желания. Юй-ванфэй была слишком сдержанной, даже в минуты соединения тел ограничиваясь тихими нежными вздохами. Что ж, бурная страсть – удел певичек и чужих распутных жен, а в характере своей невестки матушка-императрица такого точно не одобрила бы. Теперь Ланцзинь проскальзывает к ложу, садится рядом и делает то, что должно жене. Услужает ему с полотенцем и гребнем, разминает члены сквозь тонкий халат – приятно и умело (раньше за ней не водилось таких достоинств). Ее лицо спокойно, и на нем проступает почти что радость. «Она прожила этот год в неопределенности и страхе, – неожиданно понимает Юй, и это понимание так же странно, как если бы он прочел мысли птицы на ветке абрикосового дерева. – А вот теперь радуется возвращению к привычному порядку вещей». Впрочем, раньше о его телесных нуждах заботились служанки и наложницы, умными речами вместе с приятным для глаз зрелищем женской красоты принца дарила Цинь Баньжо, а законная жена не досаждала ему своим обществом сколько возможно, осчастливленная уже тем, что императорский сын избрал ее в супруги, и послушно ожидала знаков его внимания. Должно быть, ей потребовалось немало решимости, чтобы самой явиться к нему в спальню сейчас. Как говорит канон Темной Девы: для соития пригодна женщина, которая по своей природе кротка и податлива, имеет нежный голос, черные и шелковистые волосы, мягкую плоть?.. Все сходится. А у принца Юя – великолепного, победительного принца Юя! или сброшенного с прежних высот, но все же живого принца Юя? – уже год никого не было. Он развязывает ее пояс (узел она специально затянула так, чтобы он распался сразу под прикосновением пальцев), прижимается лицом к коже в распахнувшемся вороте халата (она пахнет свежей водой и благовониями на апельсиновом цвете). Он извлекает ее из золотистых шелков, точно ощипывает розу, отрывая лепестки один за другим. Ланцзинь дышит тихо-тихо, опустив глаза. Благовоспитанная жена… Куда ему спешить? Государь приказал ему просто жить и не заниматься ничем. Вокруг его дома рыскают соглядатаи государева советника. В его постели лежит законная супруга, тихая, покорная, не тронутая им уже год, не какая-то там безумная лиса. Так пусть не Ланцзинь нынче добродетельно послужит ему, как было всегда, – он хочет сам сыграть на ней, точно на цине. Юй целует ее, заигрывая с языком, перебирает губами по коже, теребит соски, гладит женский пион, распускающийся под его пальцами. Он стучится в двери врат, не встречая сопротивления, и овладевает ею, расслабившейся, и покачивает в лоне янским орудием, мерно и плавно, не спеша получить разрядку. У него нет иных забот, кроме как заставить ее тихое дыхание сбиться хоть немного. Ланцзинь смотрит на него, изумленно моргая, и на идеально ровном накрашенном лице понемногу проступают бисеринки пота, губы приоткрываются, словно ей не хватает воздуха. Иная уже давно обняла бы его ногами за поясницу и еще пяткой пришпорила бы – а добродетельная жена только ерзает в постели, ищет, как бы получше приладиться под удары копья… невыносимое зрелище после года воздержания! И наконец она вся напрягается, вытягиваясь в струну, и замирает, и лишь тогда он изливается в нее. «Стоит ввести это занятие в привычку, - думает разнеженный удовольствием Юй, - и узнать, на что еще способна моя тихая жена. Весенняя радость – куда лучше, чем бутылка вина наедине с собственными смутными мыслями. И голова не будет болеть наутро». 7. И все сразу. И все же он не удерживается от вина. Точнее, не вина – бутылки неведомого пойла из горного монастыря на Дальнем Западе, которую ему в давние дни поднес вместе в положенной мздой губернатор одного уезда. Со словами, что святые люди настаивают ее на семи сотнях трав и держат в ледяном подполе, где гуляют горные духи, отчего чудесное питье способствует просветлению, а также открывает пьющему будущее и забившиеся чакры. Что такое чакры, тот, правда, объяснить не смог. Сяо Цзинхуаню, великому князю Юю, нестерпимо хочется знать будущее – именно в тот день, когда его супруга Чжу Ланцзинь благополучно разрешается от бремени здоровым сыном. По правде говоря, больше всего таинственный напиток напоминает байцзю тройной очистки, но без душного запаха браги. Он пьется легко, как вода, и сбивает с ног, как удар боевым топором по шлему. Швыряет в серую пустоту беспамятства, а там... Там перед ним разворачивается сотня дорог, точно в разные стороны раскинуло свои щупальца многорукое морское чудище. Прихотливы изгибы этих щупалец, разнообразны судьбы, но в каждом зажат отравленный, ядовитый подарок. …Он – перед решеткой в Холодной камере. На нем серые одежды, как на брате Цзинъюе перед казнью, волосы сбились в колтун, сердце оцепенело от страха и горя. «Мятежник!» – кричит отец. Плачущую навзрыд Ланцзинь уволакивают навстречу смерти, следующий – его черед... …Он – в собственной постели, умирающий от кровавого кашля, уже не в силах приподняться. Императорские лекари качают головами: от истощения ци, выпитой лисой-оборотнем, исцеления нет и быть не может. Но сильнее немочи его терзает презрение к собственной глупости... ...Он кидается с кинжалом на брата Цзинъяня, красная пелена гнева застилает глаза, но в ту минуту, когда он уже целится в горло ненавистному сопернику, пусть тот и наследный принц, он с изумлением слышит приказ стрелять, и наконечник стрелы входит ему под лопатку, доставая до сердца и обрывая жизнь... ...Он сидит в тронном зале, в полном одиночестве, на нем императорские одежды, а в сердце глухая тоска. Трещат парадные двери, которые уже выламывает штурмующая армия, и крики «Отцеубийца! Смерть узурпатору!» эхом множатся меж дворцовых колонн. Смерть. Смерть. Смерть… …Яркий луч солнца в глаза. Юй уснул прямо за кувшином, как последний пьяница. – Боги девяти небес, – выдыхает он, чувствуя себя беспричинно счастливым, будто не великий князь державы Лян, а действительно смертник, которому прямо перед плахой объявили о помиловании. – Приснится же такое!