Три часа до рассвета

У Норрингтона гладкая кожа и лишь на подбородке едва заметный намек на щетину. На нежных руках совсем нет мозолей, и пахнет от него чем-то зыбким и едва уловимым. Ничего общего с тем заросшим, пропахшим потом и солью пиратом, который целую вечность назад неистово сжимал его в объятиях. Каждый раз, когда Джек видит его таким, накатывает необъяснимый страх. «Это не Джеймс! Это подделка!» – кричит разум, но сердце не желает признавать, что Джеймса больше нет. Джек смотрит на него, с отчаянной злостью воскрешает в памяти уже позабытые черты, и только знакомый огонек желания в глазах напротив возвращает былую уверенность. – Коммодор… – шепчет он, подставляясь под обжигающие поцелуи. – Я тут случайно проплывал мимо… Дай, думаю, проведаю старого приятеля. Ложь на губах горчит так же, как поцелуи Джеймса, ядом стекает на пол вместе со сброшенной одеждой, растворяется в ночи, как едва слышные стоны, в каждом из которых Джеку чудится собственное имя. Норрингтон нетерпелив и неистов. Он вжимает, вплавляет, раздирает на куски своей грубой нежностью. Совсем как тогда, после шторма, когда, разгоряченный схваткой и неожиданным поцелуем, он притиснул Джека к борту и сдавил ладонями шею. Мог ведь и придушить, он очень хотел – Джек видел это в его глазах – но другое желание оказалось сильнее. Джек до сих пор помнит брызги воды на лице, соленый привкус во рту и ошалелое лицо Гиббса, которому приспичило прогуляться по палубе. Тот даже бутылку выронил с перепугу. Еще бы, застать своего бравого капитана стонущим, как портовая девка, и жадно принимающим в себя член бывшего коммодора флота его Величества – такое не каждый раз увидишь. Но Джеку всегда было плевать на чье-то мнение, да и вообще на всех, кроме себя самого. И, как оказалось, еще одного человека. Норрингтон молчит. Он почти всегда молчит, но Джеку и не нужны разговоры. Для этого еще будет время – потом, после. Последние предутренние часы, когда можно говорить обо всем на свете; нести всякую чушь, чтобы только не видеть, как красный диск неумолимо выплывает из-за горизонта, отсчитывая драгоценные минуты. Всего три часа до рассвета, три коротких часа вдвоем, и громовой голос Калипсо нарушит прибрежную тишину раскатистым: – Время пришло, Джек. Одна-единственная ночь, и год жизни взамен. Неплохая цена за минуты счастья – видеть того, кто стал для тебя важнее всего на свете. И Джек будет, задыхаясь от боли, корчиться на берегу, чувствуя, как из него вытягивают жизнь капля за каплей. Когда-нибудь счет сравняется, и, быть может, тогда прекратятся бессмысленные блуждания по морям в поисках душевного спокойствия, наконец-то прервется бесконечная смена однообразных дней и ночей. Джек ждет этого момента и боится его. Боится, что прежнего Джека больше не будет, и Джеймса тоже, что все это морок, наведенный морской богиней, отмщение за его многочисленные грехи. Норрингтон улыбается. И за одну эту улыбку Джек готов отдать еще десяток лет своей никчемной, никому ненужной жизни. Год, два, десять… какая к чертям разница, если каждая такая ночь напоминает, что он жив, что он не умер вместе с Джеймсом, пронзенный клинком Дейви Джонса, что это не его кровь впиталась в вены «Голландца», помогая ему и дальше бороздить просторы Карибского моря. Одна ночь, и возможность жить дальше, зная, что когда-нибудь все закончится, чтобы начаться сначала. А пока есть только Джеймс. И три бесконечно коротких часа до рассвета.