Царские забавы

Думаешь, коли царевна, так всё, в жизни повезло раз и навсегда? А у тебя сёстры братья есть? С которыми тебя все кому не лень сравнить норовят? Мы с Любавой погодки, так этот год я не помню. Может, и любили меня, может, и любовались. А потом родилась систер — и все сразу поняли, кто у нас настоящая царевна, а кто ее сестра. — Забава, не носись по дворцу, причешись, не чешись, опять ты со своими вопросами, иди погуляй, иди спать, горе луковое! На сестру бы посмотрела, какая она приятная да пригожая, походушка как у лебедушки, коса до пояса не шело́хнется, глазки приопущены, голос нежный! Ох, беда-девка, не дождешься ты королевича свово, украдут тебя цыгане… — ворчала нянька-мамушка, которая, может, одна меня и любила да жалела. С Любавой мы дружно росли, я сразу поняла, что хитрая она и никому, кроме меня, себя настоящую не покажет. Шалили мы вместе, а доставалось старшенькой. Люша понимала расклад и всегда тайком мне в «угол» притаскивала то пряничек, то яблоко, то ниточку, самой с собой на пальцах поиграть. И тут же новую проказу сочиняла, так что скучать мне не приходилось. Ну, а как выросли, пришлось мне постоянные сравнения глотать, и никак уж этого не изменить было. В зеркало доводилось нет-нет да смотреться вдвоем с сестрёнкой, не слепая же я — где у нее кругло, у меня остро, где у нее плавно — у меня резко, где у нее бело да розово — у меня смугло да чумазо, где у нее золотая коса до пояса — у меня воронье гнездо. В родителях всё же разделение вышло. Маменька в Любаве души не чаяла, сызмальства ее в царицы готовила, политесу учила, опять же как тело свое обихаживать, притирками да румянами пользоваться, волосы до шелкового струения гребнем доводить. А батюшка более ко мне благоволил, любил со мной политику обсудить, на коня посадил, едва ходить начала, в библио́теке своей специальную лесенку для меня поставил, на вопросы бесчисленные отвечал вдумчиво, мудрёно. Но… Откровенно сожалел, что я не парнишка. Уж я и в соколиной охоте все тонкости освоила, и для сечи план расположения ратей с закрытыми глазами могла нарисовать, и с послами-министрами чужестранными любой хитрый вопрос влёгкую разруливала, а не парнишка, и всё тут. Как заневестилась сестра, маменька всполошилась меня по-быстрому замуж выпихнуть. Как же, старшая в девках — младшей дорогу к счастью застит. И того боялась, хоть и не велено было об этом говорить вслух, что младшенькая того гляди и без замужа того… Ну… Любопытство у неё дюже кипело насчёт всяких глупостей. Ну так вот. Начали мне портреты женихов приносить. Вот тут я впервые в жизни всерьёз перепугалась, даже к двоюродному братцу, Елисею, тайно побежала — просить его на мне жениться, чтобы от этого бестиария защитить. Такое ощущение было, будто специально дураков и страшилищ по всей земле выбирали, ну ни одной приличной рожи! Елисей сочувственно хлопнул меня по плечу и знаешь, чего сказал? Только не ржи. — Всем, — говорит, — ты, Забавишна, хороша, жаль, не парнишка. Да сказала, не ржи!  Налей-ка лучше ещё бражки, а то чего-то опять кисло на душе. Ну, а потом батюшка помер, матушка совсем сбрендила со своей идеей меня замуж прогнать… Елисей всё же не подвёл, спрятал нас с Любавой. И вот поди ж ты, и в лягушачьем облике сестра красивой оказалась, зелёненькой, в пятнышках, а я — обычной бурой лягухой, каких тут мильён. Ваня меня расколдовал. Тут и сказке конец. Давай, плесни ещё. Что? Говоришь, в тягости я, нельзя мне? Это кто тебе наплёл такую чушь? Ах, Ваня? А ты у Ариэля спроси. Эти его фокусы даром не обошлись ни мне, ни Любаве. Открыл он нам, что после лягушачьего естества мы год не сумеем нормально по-человечески понести и выносить чадо. Поперву вообще икру метать будем по земноводным срокам. Так что, величество, не бай чего не знаешь, наливай. Ладно, спрашивай, вижу ведь, что как на иголках, чего хотел узнать? Не держу ли обиды, что троном моего Ваню обошёл? Ты серьёзно? Ну какой из Ванюши государь, окстись! Ленив у меня муженёк, хоть и востроглаз оказался. Это он попервоначалу томным да странным виделся, когда лягушек пересчитывал. Потом сам мне рассказывал, как счётом этим легче всего умный вид на себя напускать, а когда надо, и дурачком прикинуться. Нет, Федотыч, не гоняй эти думки, пустое всё. Я ведь и сразу, хотя и влюбилась тогда, видела, что ему все одно, что на мне жениться, что с русалками обниматься, что водку с Ариэлем пьянствовать. Сейчас? А что сейчас? Мужняя жена своего драгоценного во всяком виде любить и почитать должна… От Ариэля его Елисей оттеснил, на болото к русалкам ходить опасается один, тонул уже, больше не хочет. Так он теперь всех девок дворовых по углам затискал, а мне в глаза смотрит как ни в чём. Знает, что Забава гордая, до сцен ревности не опустится. Ревную? Да как сказать… Брезгую, скорее. От людей соромно, ну и с самооценкой, сам понимаешь. Как получилось, что он меня расколдовал? Мммм… Это странная история. Ты не застал, как Ваня со старшими братьями на Завидовом болоте появился. Я сперва на эту троицу таращилась, и в голову не пришло бы их братьями счесть… Нет, двое меж собой имели какое-то сходство, оба здоровенные, сутулые, страхолюдины тёмные и козлом воняли. А Ванечка среди них как персик яхонтовый, как ромашечка садовая — баской да ладный, что плечи в разворот, что пригожее лицо под буйными кудрями — глаз не отвести. И ещё он очень загадочным мне показался, заинтриговал, взволновал сердечко неопытное… То на облака взирал, губами чуть приметно шевеля, то лягушек пристально рассматривал. И так мне хотелось, чтобы он на мне взглядом остановился, аж душа заболела! Он и остановился. На Любаве. Потом сказал уже, что она одна среди прочих зелёненькой была, словно лаком облитой. Он на ней со счёта сбился. Братья-то его притащили на болото якобы лягушку добыть, за которую полцарства можно отжать. А сами худое замыслили и противу него, и друг на друга. Застила им глаза награда непомерная, алчность последней совести лишила. Один из них сгинул сразу, второго Иван из болота вытащил, хотя и без особого рвения. Да второй его же самого и толкнул в трясину. Кинулась я тогда ему на плечо, вразумить да спасти стараясь. Ну, а что я там могла, мелкая, против злодейской подлости… Кабы не Ариэль, конец бы Ване, а мне от стрелы смерть лютая. Ну все-таки добро победило, и остался Иван у Ариэля гостевать. То-то водяной компании обрадовался! Изрядно опустошили они погребец тётушки Кикиморы с настойками, неделю не просыхали, всех русалок перещекотали, к Елисею наведались… Вот как раз перед этой вылазкой и зарулил Ваня в наши с Любавой подболотные покои. И что-то, видать, щелкнуло у него в залитом алкоголем мозгу. Подошёл к нам, постоял, покачиваясь, посмотрел на одну, на другую, ухмыльнулся, пальцем погрозил и протянул: — Э-э-э, не-е-ет! Я все прекрасно помню! Я должен поцеловать лягушку, и тогда батюшка мне полцарства отпишет. Та-а-ак чта сидите смирно, товарищи лягушки, мне главное не промахнуться. А вот ещё вопрос — какую из вас целовать? А? Зелененькая прям как леденечек, а вот ты, малышка, меня спасла… Тебя и поцелую — не обижайся, зеленушка! Тут он ко мне губами потянулся, а я кувырк — и все потемнело… Когда открыла глаза, никого кроме Любавы рядом уже не было. Только она какой-то маленькой мне показалась… А я оказалась рядом с ней на земле совершенно нагой, в своем человеческом обличье! Меня заколотило. Я запустила пальцы в спутанные волосы, испуганно посмотрела на сестру и спросила: — Любава, что это было? — Ты нашла своего суженого, радость моя! И он тебя расколдовал! Боже, как я тебе завидую! — И он… Он видел меня такой??? Сестра задумалась… — Вряд ли. Если я все правильно помню, то он поцеловал тебя, хотя секундой раньше ты отключилась. И так и висела у него в руке дохлой бледной немочью. Он пожал плечами, аккуратно опустил тебя на землю, посмотрел на меня, сказал: «Ну, все что смог» и пошел себе. А ты полежала полежала, да и обратилась в человека. — И что теперь? — Ну, насколько я понимаю, честным пирком, да за свадебку! Хотя… Может, вы подождёте, пока и я свое счастье встречу? Хочется на твоей свадьбе по-человечески оторваться, систер! — Да мне пока никто предложения не делал! Мне вообще показалось, что ты ему больше нравишься! — Ты не забывай, милая моя, что именно ты сейчас в гораздо лучшей форме, чем я. И все сравнения пока что в твою пользу будут. Я поразмыслила… А ведь Любава права! Сейчас я на Завидовом болоте единственная царевна! Так, где моё платье! Любава вызвалась поискать сундук, куда заботливый водяной припрятал наши царские платья, а мне показала глазами на костяной гребень в перловице на полочке, которым она каждое утро и каждый вечер, ещё будучи в человеческом обличье, по сто раз проводила по своим дивным распущенным волосам, и они начинали сиять. Я не стала сопротивляться, мне вдруг очень-очень захотелось стать пусть не красавицей, так хотья бы хорошенькой. Что ты там бормочешь? Красивая? Ну спасибо, величество, на добром слове, только знаешь — сейчас это мне все без разницы. Я смирилась. Я всю жизнь смирялась. А вот тогда… Любава повела меня к сундуку, я откинула массивную крышку и зажмурилась от сияния драгоценных каменьев и жемчугов, которыми были отделаны наряды. Призадумалась, какое же платье выбрать. Любава убеждённо советовала из красной парчи. Послушалась сестру, она у нас эксперт по части красоты. Потом пару часиков повалялась в большой дубовой кади с теплой водой, отскоблила с себя все воспоминания о лягушачьей коже,  Любава тем временем истопила баньку (не сама, русалок скликала) и я славно так попарилась. Ухх, аж жить захотелось! Желательно долго и счастливо. Сестра усадила меня перед зеркалом и я взяла гребень. Ррррррр! Мне не раз доводилось расчёсывать конскую гриву, но только сейчас дошла вся степень садизма. Но я терпела почти без проклятий (гримасы не в счёт). И прикинь, правило ста движений сработало! Никогда себя такой не видела! … Плесни, а то дальше не смогу. Пока я с гривой возилась, Любаня к Ариэлю допрыгала и обратно вернулась. — Нет, — говорит, — ни того, ни другого. Леший жалуется, мол, к Елисею в гости подались, а его не взяли. Теперь до утра терпи. — Чего мне терпеть, я спать пошла, — отвечаю ленивым голосом, а саму досада взяла. С первым лучиком солнца проснулась, только-только лягушата зачирикали. Нарядилась, утренний ритуал с гребнем проделала, косу заплела, под кокошник убрала и выдвинулась на рандеву. Заглянула опасливо в Ванины покои — ан пусто там. «Ах, так! — думаю. — Хорош женишок, нечего сказать!  То он кого лобызать не знает, то дома не ночует! Вот только попадись мне, сокол ясный, так дрючком по спине перепояшу, дорогу к Завидовой топи забудешь! И Ариэль хорош, совсем о наших интересах не печется, шмыгло малоумное! Сейчас все ему выскажу, мало не покажется!» Разъярилась, в общем. Ещё и живот, как назло, бурчать принялся, только вот мух что-то не хотелось. На таком кураже разлетелась я в Ариэлеву опочивальню, да так на пороге и окаменела. Дух в покоях спиралью завивается, перегаром тройным так и шибает, храп стоит молодецкий, посреди горницы ложе мало не царское, одеяло комом сбилось, а из-под него четыре ноги волосатые торчат, чуть не переплетаясь. Озадачилась я — чьи ж это тут ноги? У Ариэля отродясь хвост натуральный трепыхается… Ну, судя по одежде сброшенной на пол, один тут точно Иван, а второй точно мужик. Тьфу, родимчик их побери! Типун Ванечке на причинное место! Как у меня кровь из глаз-то не брызнула… Пошуметь от души мне не дали. Выяснилось, что ноги это Ариэлевы, что все совсем недавно произошло, и к тому же чувства в нем вдруг вспыхнули к Елисею нашему (давно пора!). А Ваня тут ничем ничего и ни с какого боку. Вельми радёхонек, что такую ладушку расколдовал и хоть сейчас под венец готов. Готов он! Как холодец, уварился скоренько! Ну, недолго я супилась, отмякло сердце девичье, тем более Иван вдруг очень твёрдо определился, кого ему целовать следует. Нет, один косяк все же был на нём — заикнулся, что не прочь и Любаву расколдовать, чтобы бедняжка не скучала, одна оставшись в лягушачьем обличии. Я смолчала, но тут уж Ариэль пальцем у виска покрутил, мол, думай чего мелешь, бестолочь! Ну, тут мой женишок оправдываться начал, что пошутил, и скоренько всецело предался конфетно-букетному периоду. Лапки, тьфу, ручки мне нацеловывал, из городу конфекты да пряники каждый день привозил, все кувшинки на болоте повыдергал. Любава аж всерьёз дуться на меня начала да на судьбу пенять. Обронила невзначай: «Вот увидишь, Забавка, я себе ещё круче мужа найду!» Ну, а тут и вы подоспели. Чего ты так смотришь? Чего тебе неловко? Да ладно тебе, Федотыч, чай не чужие мы, пытай. Я сейчас все расскажу, а коли пожалею натрезво, что лишнего сболтнула, ну так сама виновата. Спрашивай. Хорошо ли? Ох… Зачем оно тебе? Надо… Вот ведь меря упрямая! Ага, вижу, понял что к чему. Стоп, стоп, куда полный. Ин ладно, раз пошла такая пьянка… До свадьбы Иван меня не трогал, хоть я уже и пылала вся. Не отказала бы. Ну, а когда девки сенные меня к первой ночи после совместной нашей с вами свадьбы убрали да на ложе возвели, тут он и пришёл. Стоит в дверях, молчит… Потом как решился, кафтан праздничный сорвал, шапку соболью об пол, сапожки в разны стороны полетели, порты бархатные на иконе повисли… Взял меня, я и «мама» сказать не успела. Ничего не поняла, слишком больно показалось мне. Но совсем недолго, быстро он рядом повалился. Потом лежал, сопел, начал было плечо моё гладить, а как пониже спустился, так и перестал. Вздохнул, чмокнул меня куда-то около уха и спокойной ночи пожелал. А я уснуть не могла. Припомнила, как Любава посмеивалась, на грудь молоденькой Яги поглядывая, мол, тебе бы, Забава, хоть половину такого богатства. У самой-то все как надо, а я уж вот такою уродилась. В общем, зятек мой любезный, в этом вопросе я Ваню категорически не ублажила. Ну, а когда у нас тут, в стольном граде, закончился передел власти, настало время тихое да сонное. Вот я и решила, чем сиднем в покоях своих сидеть, муженька дожидаясь да гадая, осчастливит сегодня лаской своей нещедрой али опять по дворовым пойдет, лучше я пойду на топь да попробую с Ягой задружиться. Понравилась она мне — дерзкая да независимая, а видать, что и справедлива, и добра. Глядишь, и посоветует, как милее собственному мужу стать. *** С зятем мне вообще повезло, сразу общий язык нашли — боец он и есть боец, все у него по-простому,  без хитростей. Есть вопросы — так и спросит, а видит, что помолчать хочу — под кожу не полезет. Вот и сейчас глянул на меня пристально, заломил соболиную бровь, подхватил ковш и пошел в погреб за брагой. А я прикрыла глаза и вспоминала Ягу… Выслушала меня молча, зыркнула насмешливо. — Ладно, — говорит, — пошли в лес, буду тебя уму-разуму учить. В лесу вышли на круглую полянку, усыпанную земляникой. Кинула ведьмочка на траву шаль, потянулась сладко и скомандовала: — Ну? Долго моргать будешь? Скидывай сарафан. — Зачем это?! — Затем! Ты себя не любишь и не понимаешь, мне словами тебя лечить? Разболокайся и ложись на плат, говорю. И сама шустро так от одёжек освободилась и прилегла, ещё и ладошкой рядом похлопала, мол, иди сюда. А от неё глаз не отвести! Ещё и косынку с головы сдёрнула, пушистая копна белыми кольцами рассыпалась… Глаза смеются, губы в землянике… — Отвернись, — говорю, голос дрогнул. — Не дрейфь, красавица! — подмигнула мне чертовка, но отвернулась. Я выскользнула из сарафана, сорочку скинула и ничком рядом с ней опустилась на шаль. — Ну, ладно, пока так лежи. Глаза закрой и себя слушай. Я закрыла глаза, затаила дыхание. Лежу, жду невесть чего. Тут мне на ухо горячий шепот: «Расслабься, царевна, не съем». И вслед за этим нежное дыхание ползёт вниз по позвоночнику. А обратный путь проделывает уже язычок, едва касаясь кожи. Пальцы медленно прошлись от плечей к ягодицам, порхая и поглаживая. Это так невыразимо прекрасно, так волшебно… Я приподнимаюсь на локтях, чуть выгнув спину. Язык Яги танцует по всему телу, то заигрывая с пальцами ног, то рисуя узоры на предплечьях. Я вдруг чувствую, меня пунктирно касаются острые вершинки ее налитых грудей, и со стоном переворачиваюсь на спину. Яга нежно смеется, наклоняется к моему лицу, держа в зубах веточку с тремя ягодками. Я хватаю губами алые земляничины, теплые от солнца, и тут наши губы встречаются… Меня накрывает чувственной волной, наши рты неистовствуют, ее пальцы, испачканные ягодным соком, неотвязно ласкают мою левую грудь, не трогая сосок, нарочно обходя его прикосновениями, и тогда я сама сжимаю его, он напряжённый и очень чувствительный. Но мои руки не то, и я жалобно всхлипываю. Сладкие губы отрываются от моих и обхватывают жаждущий ласки сосок, а ее пальцы уже поползли вниз, пересекли живот и… Меня колотит, я выгибаюсь, комкаю пальцами ткань шали под нами. Решаюсь, принимаю в ладони упругую тяжесть ее грудей, плотно ласкаю их, нахожу и сжимаю пальцами оба соска, чуть прокручиваю их и с радостью слышу тихий чувственный вздох. Но ее груди ускользают из моих рук, она перемещается и устраивается между моих бедер, повелительно широко разведя их в стороны. Я вижу звездопад, в небе пульсируют вспышки, вырастая одна из другой, мое тело пылает… Я будто заново рождаюсь, каждый миллиметр моего тела, каждая складочка, неотступно ласкаемые розовые лепестки становятся драгоценными… Наконец, она отрывается от меня, поднимает голову, наши глаза встречаются. Ее смотрят торжествующе, припухшие губы раздвигаются в красивой улыбке. — Тебя нужно ещё чему-то учить, душа моя? Хочешь ли ты ещё понравиться своему барану? — Нет! Но как мне теперь со всем этим жить? Потихоньку сходить с ума? — Дурочка, — ласково произносит подруга. — Будешь сама себя ценить и любить, начнёшь себя понимать — счастье себя ждать не заставит. И не за тридевять земель оно, рядом. *** Не знаю, долго ли я так пробыла, прикрыв глаза и разрозовевшись от воспоминания, только Федот уже вернулся и теперь сидел напротив, задумчиво и странно глядя на мое лицо. Я смутилась, открыв глаза и наткнувшись на этот взгляд. Молча протянула ему стакан. — А где Любава? — невпопад спросила я. — Как всегда, — слегка нахмурившись, ответил наш государь. — Сказала, что голова болит нестерпимо и закрылась на своей половине. А Иван где? Тут уж моя очередь хмуриться пришла. — Да тоже ничего нового. Встал о полдень, с дворней побалагурил, с цепным медведем в борьбу нанайских мальчиков поиграл и ушёл проверять, как наши хоромы строятся. — Стало быть, Забавушка, скоро и съедете от нас? — с непонятной печалью спросил Федот. — Не знаю, скоро ли, но когда-нибудь переберемся, не век же гостевать… — вздохнула я. В наступившей тишине отчётливо послышался цокот каблучков по плитам, дверь распахнулась и на пороге выросла изящная фигурка. Здравствуй, государь! — звонкий голосок Яги ни с чьим не спутаешь. — И ты здесь, Забава! Вот и хорошо. Дело есть, до вас одних касаемое, вместе и решать будете. Царь посмурнел лицом, а я уловила сочувственный быстрый взгляд Яги на него и весёлый — на меня. Все прояснилось только на той самой земляничной полянке. Не успела я выдохнуть, замерев от напоминания, как дышать забыла. Картина была незабываемая. Моя сестра Любава и мой супруг Иван, голые, сплетясь в объятиях, неподвижно лежали на траве, даже не попытавшись подняться или прикрыться. И только приглядевшись, я заметила слабое поблескивание невидимой сети, которой были спеленуты эти двое. — Давно? — глухо спросил Федот. — Через неделю после свадьбы первый раз пришли. Ну, а потом почитай каждый день повадились. Ты догадывался? — Неважно теперь. Как ты, Забавушка? — внезапно оборотился он ко мне. Я очнулась. — Ягуся, освободи их, позволь одеться. Не ведаю, какие чувства переполняли сейчас Федота, а во мне была смесь жалости и облегчения. Жалко было сестру и этого долбодятла, выставленных напоказ, жалко было обманутого зятя, но как же здорово, что нет нужды искать повод расстаться с нелюбящим мужем! Но Любава… Как она могла предпочесть своему Феде, настоящему, горячему, сильному и искреннему, этого скомороха балаганного! И я поняла. Эти двое и были друг другу сужеными, просто Иван с самого начала ошибся, пошел на поводу у благодарности, не послушался своего сердца. А бедная сестра моя, которой и выбора не осталось, сделала все назло самой себе, по известному девчачьему принципу «чем хуже — так мне и надо». Подняла глаза на Федота. — Что решать-то будем, величество? Любава и Ваня, уже одетые, понурясь стояли перед нами. Федот вздохнул. — Есть у меня одна идея. Коли уж любы вы друг другу, пусть так и будет. Но в столице такого допустить я не могу, народ нас не поймет. Стало быть, вам придется умереть. Ты, жена моя, в Завидовом болоте сгинешь, а Иван, тебя спасаючи, голову сложит. Любава с ужасом посмотрела на меня, я на Федота. — Что ты такое говоришь, государь! Неужто… — Забава, сердце мое, да разве ж я зверь какой? Все живы-здоровы останутся! Я выдохнула. — Но как же… — хмуро спросил Иван, старательно избегая встречаться со мной глазами. — Есть у меня друг задушевный, живёт он один одинешенек на острове, в полном богатстве и довольстве, и сильно скучает. Тоже ведь душа живая, любви хочет, да и чтоб было с кем хоть словом перекинуться. Любит он и в гольф, и на бильярде, в картах жулит не приведи господь! Отличный парень! Только невидимый. Однако как-то шутя мы с ним начали бороться, так захват у него медвежий! Тут Яга заинтересованно подняла голову. — И посему, — продолжал царь с довольным видом, — никакого другого выхода я не вижу, как поселиться вам у него на острове, хотя бы на первое время. Что там дальше будет — Бог ведает, но в это царство вам дороги нет. Ни я, ни Забава такого посмеяния не заслужили. — Я с ними поеду! — вдруг заявила моя подружка. И покраснела. Ах ты, птичка-затейница, ухмыльнулась я. — Да зачем ехать, сейчас позову его, и заберёт вас сам! Так и вышло все по слову царскому. А как прошел положенный срок траура, обвенчались мы с Феденькой, не раздумывая, ибо никого нам, кроме друг друга, в этой жизни уже давно не было нужно.