Как ты лечишь меня, обнимаешь взглядом обиженного, больного, отводя грозу, приручая раскаты грома, вынимая все лучшее, что есть во мне одном. Не уверен, смогу ли сказать тебе это снова: только с тобой я дома. И только ты мой дом. ©
***
1. Ванечка пьян. Точнее, не так. Ванечка в хлам. Ещё точнее, в говно. В слюни. В щи. Ванечка выползает из бара почти на бровях, не в состоянии даже стоять относительно ровно в течении одной грёбаной минуты, если быть честным. И бар всем хорош, кроме, разве что, того факта, что у входа есть прекрасные, великолепные ступени, с которых, собственно, Ванечка и летит ебалом вниз, прямо на заплеванный окурками асфальт. «А, да и похуй», думает Ванечка, но почему-то так и не падает. Кто-то ловит его. Кто-то ловит его, хватая под мышками, держит крепко, и Ваня, почти не в состоянии открыть глаза, повисает в чужих руках грустной тряпочкой и наполняет лёгкие запахом охуенного одеколона и дорогой алкашечки. — Вано, ты пиздец тяжёлый, давай-ка, становись прямо. — Миро-о-о-о-он, — Евстигнеев хихикает, потому что ну что он такое говорит, Ваня ведь не может встать прямо, он вообще встать не может. Но Мирон упёртый, как лысый барашек, и у Вани не остаётся выбора, кроме как встать на собственные ноженьки. Хотя он все ещё виснет на Фёдорове, чего уж там. Наклонился, уткнувшись заросшим щетиной подбородком в перекат чужого плеча, и сопит шумно-сонно. Качается, как берёзка на ветру. Мирон обхватывает его одной рукой в районе талии, вжимает пальцы под рёбра, пока во второй зажат телефон. Он вызывает такси и, убрав мобильник в карман, прихватывает Рудбоя и второй рукой, потому что Вано реально тяжёлый, здоровый лось, и если вдруг он начнёт падать, одной рукой его точно не удержать. Ванька шлёпает губами и что-то пьяно бормочет ему в шею, от него несёт сигаретами и бухлом, но это ничего. Это ничего. 2. Ваня прилетает со съёмок из Японии и прямо в аэропорту Пулково вызванивает Мирона. — Пожалуйста, скажи, что ты сейчас в Питере, — он старается чтобы голос не дрожал. — Я в Питере, — даже сквозь людской шум Евстигнеев слышит в чужом голосе улыбку. — Я могу приехать? — Подтягивайся, я оставлю дверь открытой, — хмыкает Фёдоров и почти тут же отключается. Вдох-выдох. У Рудбоя даже почти получается улыбнуться. Почти. Он ловит такси и следующие сорок минут просто пытается продержаться. Дверь, как и было обещано, не заперта, и Рудбой, бросив сумку в коридоре, стаскивает кроссовки, наступая на задники и неровным шагом движется в сторону кухни, откуда слышится какой-то шум. Миро стоит на кухне, в огроменной футболке, чёрных спортивках и в тёплых носках. Миро оборачивается к нему, улыбается, губами и большими своими глазищами, нестерпимо синими в окружении почти девчачьих, пшеничного цвета, ресниц. Миро оборачивается к нему и говорит: — Я чаю заварил, да и пиццу должны вот-вот привезти. И Ване хочется расплакаться от того, насколько всё хорошо. Теперь — хорошо. Он шагает ближе, несчастный и сгорбленный, шагает почти в плотную и замирает, полный смятения, а Мирон... Мирон поднимает руки и заключает его в самые идеальные в мире объятия, и кладёт ладонь ему на затылок. Даже не гладит по голове, но эта уверенная тёплая тяжесть в его волосах — именно то, чего Ване не хватало всё это грёбаное время. — Что случилось, Вано? И что ему сказать? «Ничего, Мирон, всё в порядке»? «Ничего, Мирон, я просто заебался»? «Я устал, как последняя мразь, моим нервам пришёл пиздец, я мечтаю сдохнуть или впасть в кому, чтобы уже просто не чувствовать себя так хреново, господи, убейте меня уже»? Ваня ничего не говорит. Просто коротко хнычет Мирону на ухо и поднимает, наконец, руки в ответном объятии. Ваня ничего не говорит, но Мирон понимает его и так. Мягко фыркает ему на ухо и отвечает на всё невысказанное: — Иногда даже самостоятельным монстрам нужно, чтобы их кто-то обнимал, Вань. 3. Ване хорошо. Ване так хорошо, как не было уже очень и очень давно. Он лежит на кровати в позе сломанной куклы и залипает в комп, где на экране одна за другой воспроизводятся серии «Разочарования» в красном окошке ютуба. Тело тяжёлое, но, в то же время, лёгкое, как облако сахарной ваты, и Ване кажется, что он летит. В замке вдруг ворочается ключ. Или, может, отмычка? Кто-то пришёл его грабить? Всё, что он может сделать в ответ на эту мысль, — гадко захихикать, вспоминая, что брать у него особо нечего, даже холодильник пустой. Хотя, стойте, вообще-то у него дохрена всего (но в холодильнике всё равно пусто): комп, фотик, бабки вроде где-то заныканы. Плюхи в банке из-под печенья. Блять. Когда дверь открывается, Рудбой переворачивается на бок и гнусаво вопит: — Пошли нахуй, комп не отдам, у меня завтра стрим! — потом чуть раздумывает и уже не так уверенно добавляет. — Можете взять холодильник. И снова срывается на дурацкий смех. В дверях появляется Мирон, и его бровь, — о, эта красноречивая бровина, — выгибается совершенно немыслимой дугой. — Миро-о-о-ош, — расплывается в глупой улыбке Ванечка, вытягивает руки в сторону гостя. — Мирош, на кухне косячок есть, всё, как ты любишь. Мир фыркает беззлобно, но очень выразительно, как котик, и Ване это кажется ужасно очаровательным, потому что Ванечка большой знаток и любитель котиков. — Ты когда жрал в последний раз, чучело? — вопреки нарочито грубым словам голос у Фёдорова мягкий, спокойный. Нежный почти голос. — Вчера? Или? В п-понедельник?.. А какой сегодня день? — вновь улыбается в полном непонимании Рудбой, мотает встрепанной башкой. — Не помню. — Я так и понял. И уходит на кухню шуршать пакетами, которые, видимо, приволок с собой. Ваня опять залипает в мультик. Полчаса и один косяк спустя Миро вновь объявляется в спальне и легонько пинает Рудбоя. — Пошли, я пожрать приготовил. Ваня издаёт многозначительно-восхищённое «о-о-о-о-о» и тащится следом за ним на кухню. В маленькой ярко освещённой кухоньке, где только-только хватает места для двух человек, Ванечку ждёт огромная тарелка пельмешек, поллитровая кружка чая и просто умопомрачительно пахнущие горячие бутерброды с сыром. И Ванечка вдруг понимает, что голоден как волк. Или медведь? Или даже слон. И вообще, при чём тут волки?.. Рудбой усаживается на шаткий стул и издаёт какой-то невнятный восторженный звук. Потом вдруг хмурится, не в шутку, серьёзно, и спрашивает: — А где сметанка? Миро лениво лыбится и почти бросает в него банку. — Хавай уже, чудовище. Ваня пробует бутерброды и стонет, зажмурив глаза, не в силах отвлечься на что-то ещё — ему некогда, он в экстазе. Ваня пробует бутерброды и бормочет писклявым голосом: — Да, я согласна. Шурудящий ложкой в банке сметаны Мир поднимает на него вопросительный взгляд. — Штоу? А Рудбой продолжает пищать, как ни в чём не бывало: — Да, я согласна выйти за тебя, Мирошка-Макарошка, потому что за такие бутербродики я не ток в свадебное платьюшко влезу, но и в драку на ножах, хуле. Мирон давится сметанкой. Мирон давится сметанкой и начинает ржать, как ненормальный, заплевав себе футболку. Ванька, глядя на него, и сам заходится хохотом, наворачивается со стула, из-за чего начинает гоготать ещё сильнее, почти переходя на рыдания. Приваливается к чужим острым коленкам и пытается не распластаться по полу окончательно. В себя приходят только через несколько минут. — Господи, блять, Мирон, какой же ты охуенный, — с блаженной улыбкой лепечет Рудбой, сидя на полу у чужих колен. — Просто, блять, лучший, рил ток. Мирон смеётся, так, как смеётся только он, забавно вжимая голову в плечи и будто бы стесняясь того, что ему смешно. Очень правильно смеётся, искренне, — до ямочек на щеках. У него ямочки только от искренних улыбок, Ваня давно заметил, и брови чуть домиком, не такие злые становятся. Мирон очень хороший, когда улыбается вот так, честно, потому что хочет улыбаться, а не потому что надо. Ваня подаётся ближе и укладывается щекой на чужое колено, вздыхает отчего-то почти меланхолично. Миро возится и стекает на пол, рядом, упираясь в Рудбоя лбом и для устойчивости хватая его за плечо. Потом, подумав, устраивается поудобнее, даже не собираясь убирать руки. — О, да, а обнимашечки у тебя вообще зе бест оф зе бест. Если надумаешь уйти из рэпа, я найму тебя личным обниматором, без хлеба не останешься, синк эбаут ит. Мирон трясётся от смеха и глушит собственный хохот в чужое плечо. Йобдур, что с него взять. 4. Они едут в автобусе, и у Рудбоя тяжело печёт за глазами. Нехорошо. Он упирает остановившийся взгляд в окно и здорово залипает. Может быть, ему повезёт, и гроза пройдёт стороной. Хотелось бы верить. От виска к виску медленно перекатывается утыканный иглами шар. Где-то за рёбрами холодит недоброе предчувствие, плотно забивая глотку, а глаза едва ощутимо режет дневным светом. Хочется передёрнуть плечами в бесполезной попытке избежать раздражающе громкого гула мотора, сопровождающегося тряской. Солнцезащитные очки он вчера проебал где-то в баре, а колёса лежат в одной из сумок, и сейчас искать их нет ни возможности, ни желания. Евстигнеев почти физически чувствует, как над ним разворачивается непогода. У Вано стеклянный взгляд. Мирон цепляет это случайно, скользит дальше, но через секунду возвращается обратно. Он подозрительно вглядывается в Рудбоя, пытаясь понять, что не так. Тот кажется более напряжённым и застывшим, линия плеч будто закаменела. Мирон хмурится. — Дыру во мне просверлишь, угомонись. Вот сучка язвительная. — Йобдур, глаза на затылке или что? — Евстигнеев ведь даже не повернулся к нему, но чует будто. Чует будто и пытается сбить его с толку. — У тебя что-то болит? — Ага, моя самостоятельность, мам, — фыркает Рудбой. — А в остальном я свеж, как огурчик. — Ты ведь мне пиздишь, да? — помолчав, гораздо тише спрашивает Мир. Несколько секунд Ванька делает вид, что не слышал вопроса. — Да. Мирон кивает сам себе, теперь, когда Рудбой чуть повернулся к нему, замечая и обмётанные губы, и более тяжёлую линию челюсти, и тускло-голубые глаза в окружении лопнувших капилляров. Ему даже не нужно спрашивать, что конкретно у Ваньки болит. Он тянется к соседнему сидению, подхватывает набитый рюкзак и закапывается туда на несколько минут. — На, сожри, — в Ваньку, сидящего через проход, летит бутылка воды и блистер с таблетками. Рудбой поднимает на него глаза, растерянно хлопая выгоревшими ресницами, и Мирон хмыкает. — Слушай, мы это дерьмо уже проходили, так что да, теперь везде распихан обезбол. У Евстигнеева становится очень забавное лицо: ласково-удивлённое такое, с припрятанной в уголках губ застенчивой улыбкой. Он опускает взгляд на собственные забитые пальцы, щурится, и у него в уголках глаз морщинки, хорошие такие, как от частых улыбок. Таблетку проглатывает молча, съезжает по сидению ниже, и опять залипает, закинув подальше смартфон, только теперь лицо у него посветлевшее. Мигрень, ненадолго свернувшаяся внутри в хрупком подобии покоя, выпускает когти уже ближе к вечеру. Евстигнеев, задремавший было, беспокойно вертится на своём месте, закинувшись ещё одной таблеткой. Пока помогает слабо. Порчи, заметив, как Вано болезненно морщится от бьющего в глаза света проносящихся мимо фонарей, вручает ему свои солнцезащитные очки. Ваня готов его расцеловать за это, ноу хомо. От очков не ахти какая польза, но это всяко лучше, чем было. Мирон, отрубившись ещё в сумерках, просыпается, только когда время переваливает за полночь. Разминает затёкшую шею, недовольно морщась, перебрасывается парой слов с Дарио, выпивает воды. Глядит, нахмурившись, на Евстигнеева. Потом поднимается со своего места и садится рядом с Рудбоем. — Слышь, Вано, давай-ка, мордой на коленочки, — почти приказным тоном говорит он, похлопывая себя по бедру. Ванька осторожно поворачивается к нему, бледный, с горькими складками у рта и запёкшейся кровью на треснувшей нижней губе. Несколько секунд сидит, замерев, но потом всё же подчиняется. Всё так же медленно и плавно, без резких движений, снимает со встрёпанной макушки снэпбэк, стаскивает очки и аккуратно укладывается головой на жёсткое мироновское бедро. Тратит какое-то время на то, чтобы устроиться удобнее, и мысленно радуется, что у них нормальный, комфортабельный автобус, а не муниципальная гробовозка, одна из тех, в каких трясутся люди в поездках из города в город. Потому что стоит ему представить, как бы у него в таком упирались в переднее сидение колени, и ему дурно становится. Лежать оказывается приятнее, может, кровь по организму распределяется иначе, из-за чего, видимо, чуть снижается давление, — за глазами давит уже меньше. А ещё можно цепляться за ощущения. Это всегда помогает, на самом деле. Абстрагироваться от боли сложно, но если получится надолго переключить внимание на что-то ещё, — почти победил. Но на что его переключать, когда звук и изображение в такие моменты для мозга подобны вбитым в голову гвоздям? Вот Ваня и цепляется за Мирона. От того хорошо пахнет, не раздражающе: им самим, почти незаметно — каким-то парфюмом и энергетиками. Ваня сосредотачивается на ощущении ткани штанов под щекой: плотный, чуть шершавый материал. Он нихуево так залипает и понимает, что уже какое-то время колупает пальцем карман, нашитый у колена (Миро любит, чтобы карманов было много), только когда чужая рука, опускаясь вниз, прихватывает его поперёк груди, видимо, чтобы не съехал во сне. Сонно моргнув, Ваня возвращается к бездумному созерцанию, почти с облегчением проваливаясь в это ощущение с головой, как в кроличью нору. 5. Мирон входит в квартиру, и его оглушает чем-то по-осеннему горьким, тоскливо-холодным, как лесное озеро в ноябре. Из колонок по комнатам, оттеняемый фортепиано, буквально стелется низкий, надрывный звук виолончели, пробирая по загривку чудовищного размера мурашками. Фёдоров вздрагивает, замирая на секунду, не в силах пошевелиться, потому что есть на свете вещи, против которых люди беззащитны. Вано, лежащий на кровати в позе морской звезды, лишь лениво машет ему рукой в жалкой пародии на приветствие и созерцает потолок. — Бухаешь? — Да не, я трезвый, — неопределённо мотает головой Евстигнеев. — Так, думаю. Мирон только кивает понимающе и уходит на кухню: у Ваньки такое бывает. У него и самого такое бывает, но Ванька, поймавший за хвост очередную идею, выпадает из жизни прям основательно, до тех пор, пока всё не обдумает. Значит, можно подъесть его запасы и погамать в его плойку. А в ваниной голове под звуки неоклассики вертится пока ещё мутная мысль об истории в нескольких фотографиях. Он раздумывает, какие снимки подойдут, как оформить и подать. Что-то в этом есть.***
На подбор фото уходит достаточно много времени. Какие-то делал он сам, какие-то — нет, но, в любом случае, он подгоняет их под один стиль, играется в фш, накладывает слои и фильтры. Фотографии выкладывает без подписи, лишь с одним хэштегом — лаконичным #бчс — и откидывается на спинку кресла, выдыхая. Снимки чёрно-белые, потому что сейчас цвет не должен перетягивать на себя внимание. На кадрах — повседневная история чужой жизни, без особых прикрас, но искренняя и честная. Он не снимает лиц. Плечи, спины, руки. Забитые пальцы, сжимающие сигарету, бутылку пива, кружку чая или стаканчик с кофе. Брошенные очки, блокноты, телефоны, сваленные кучей. Почти в макро полупустая пачка сигарет с лежащей рядом зажигалкой, игровая приставка в одной руке и микрофон в другой. Вот вытянутые ноги в спортивках и растоптанных кроссах. Хозяин ног развалился на диване, на фоне мелькает что-то в телике, в забитых пальцах — бутылка пива. А поперёк, на коленях, чужие ноги в чёрных штанах и смешных носках с рыбками. На другом фото два силуэта, в кадре от шеи до бёдер. Правые руки сцеплены в приветствии, левые приобнимают за плечи. На одной шее, белой, как молоко, чернеют клеймом четыре цифры, на другой, более смуглой, — застывшее во взмахе воронье крыло. На третьей фотке три выставленные в круг ноги, с закатанными штанинами, развёрнутые пятками к центру. Три олдскульные татуировки на икрах: горящий чемодан в окружении зачёркнутых букв. Whole life on the road. Четвёртый кадр — зубастая маска на чужом лице, прижатая чьими-то ладонями. Только на пальцах не привычное play hard. Буквы другие, и на тыльной стороне правой руки — колесо. На пятом снимке пальцы со словом lost на костяшках пытаются отобрать последний кусок пиццы из рук, на одной из которых набит круг сансары. Вот чья-то ладонь указывает на белую стену, на которой висит в светлой рамке фотография, окруженная надписью «Работник месяца — Фёдоров Мирон Янович». Высокий силуэт, который кого-то тащит на спине. Сфотографировано спереди, оба парня увлечённо показывают в камеру средние пальцы: сидящий верхом — оба, скрестив лодыжки на чужой талии, а тот, что его несёт, выставил вперёд только одну руку, потому что второй придерживает чужую ногу под коленкой. Лиц тоже не видно, но татуировки на ладонях весьма узнаваемые. Сжимающие зажигалку со словами «купи себе свою, уёбок» пальцы. На костяшках чёткие латинские буквы, складывающиеся только в половину слова. На последней фотографии — два силуэта от подбородков и до рёбер. Один запрокинул голову, в кадр попали маленькие чёрные серьги-кольца в ушах, в вырезе майки виднеется цепь наручников под ключицами. Второй пониже, поэтому видно нижнюю челюсть и разъехавшиеся в улыбке губы, ямочки на щеках. Правая рука того, второго, закинута на чужие плечи, кисть с колесом сансары расслабленно опущена вниз. — Чё как оно, Ваньк? Ему закидывают руку на шею, и, опустив подбородок, он видит перед собой вытравленное чернотой колесо сансары. — Заебись, — усмехается Рудбой, забрасывая телефон в карман бомбера. +1. Он просто курил под навесом. На улице шёл дождь, было холодно, Мирон ждал такси. Помимо него под навесом пережидали непогоду ещё три человека: двое переговаривающихся парней и невысокая девушка в алой курточке, стоящая чуть в сторонке. Мирон ждал такси, а теперь он ждёт, когда у него перестанут стучать зубы, чтобы можно было продиктовать свои данные молоденькой медсестре. — Мирон Янович, вы можете назвать номер телефона, по которому мы сможем связаться с кем-то из ваших родных или близких? Он выплывает из вязкого тумана собственных мыслей и переводит взгляд на медсестру. Та смотрит с участием и ожиданием, приподняв тонкие бровки. — Ч-что? — голос сиплый, в горле дерёт. — Номер телефона, — всё так же участливо повторяет девушка. — Чтобы я могла связаться с кем-то из ваших близких. Мирон переводит растерянный взгляд на собственные ободранные ладони в мелких царапинах и с трудом вспоминает, что разъебал мобильник, когда упал. — А, да... да, сейчас, — в голове каша и полнейший хаос. Мирон наизусть почти ни один номер не знает, да и зачем ему, всегда в мобиле всё было? А из тех, что знает... Мамая нет в городе. Значит, Вано. Мирон надиктовывает вызубренные цифры, которые запомнил-то только потому что они хорошо в ритм укладывались. Сестричка идёт к стойке, на которой стоит стационарный телефон. До него долетают обрывки монолога. — Добрый вечер, вас беспокоят из городской больницы. Дело в том, что Фёдоров Мирон Янович... Авария, нет-нет, с ним всё в порядке, не считая небольшого сотрясения и ссадин. Не могли бы вы подъехать? Да, конечно. Следующие полчаса он сидит на кушетке в коридоре, глядя в пол и поджимая губы. Молчит. Губ размыкать не хочется совсем, потому что кажется, что иначе из приоткрытого рта тут же вырвутся слова, и как только они прозвучат, весь этот кошмар станет реальностью. Будто бы сейчас всё вокруг — всего лишь страшный сон. Легковая машина просто... Влетела в них на полной скорости. Мирон слышит, как кто-то бежит по лестнице, и у него зудит под кожей. — Твою мать, Мир! Ванька. Высоченный, взъерошенный, но очень красивый, похоже, звонок оторвал его от съёмок. Или вечеринки. Он опять в чёрном, как грёбаный дементор, одет как капуста: футболка, толстовка, куртка, слои-слои-слои. Мирон знает, что под всеми этими слоями мягкое, ранимое нутро. Мирон смотрит на него и всё так же упрямо сжимает губы. Вано обхватывает его лицо пальцами, глаза в глаза, не отвернуться, не спрятаться. Вано обхватывает его лицо пальцами, и в глазах напротив отражается всё. Перед Мироном душа нараспашку, вот он я, весь перед тобой, только не молчи, не закрывайся опять, я здесь, рядом. Фёдоров нерешительно размыкает губы. — Она... — голос пропадает почти, но надо, надо, Мирон, продолжай говорить. — Она пыталась что-то сказать. У него стучат зубы. Перед глазами — алая курточка. Алые маленькие ладони и пятно вокруг головы. Перед глазами — чужая угасающая жизнь и взгляд, из которого через несколько секунд исчезло сознание. Пустой взгляд неживой куклы, изломанной и залитой кровью. Она до последнего царапала асфальт, будто пытаясь подняться, пока у неё в животе содрогался искореженный металл, и Мирон видел, как толчками вместе с кровью из неё вытекала жизнь. Слова выплескиваются из него бессмысленным, страшным потоком, и он почти хочет зажать себе рот, но, в то же время, он хочет разделить этот кошмар хоть с кем-то, иначе просто свихнётся. Как же страшно. — Тихо, тихо, Мир, ш-ш-ш, — он понимает, что уже какое-то время молчит и просто судорожно, со всхлипами дышит, когда Ванька вжимает его в свою толстовку, стискивая так, будто намеревается сломать парочку рёбер. Мирона колотит так, что он начинает опасаться, как бы не прикусить язык, поэтому лишь снова сжимает губы в нитку и прячет лицо в мягкой рудбоевской кофте. Ссадины на щеках и лбу горят, но это ерунда. Его руки с ободранными ладонями плетьми повисают вдоль тела, пока Рудбой, чуть покачиваясь на месте, прячет его от всего мира в попытке защитить. Его драгоценный друг, пытающийся уберечь его от бушующего шторма. Впервые, наверное, с самого детства, Мирон чувствует себя так, будто он — око бури. Не просто бесконечная дружеская поддержка, но защита от всего, что происходит. Да, это чувство —ложное, невозможно защитить от всего на свете, и всё же. Вокруг него повседневность сходит с ума в своей бессмысленной жестокости, но пока он здесь, под защитой этих рук... Ему не страшен никакой шторм.