***
— Наподдай, братцы! — гаркнул Федот. — Вон за той кочкой русалки засели. Пли! Смертоносным дождём стрелы полетели в болото. Ну как смертоносным — если камыши вражиной считать. Ну как дождём — редкими плевками, что еле до цели долетали. Вот ведь досталась Федоту армия. Ну как армия — конкуренты. Прознали увальни, что невеста знатная на болоте спрятана, понабежали со всех концов — русалок взбаламутили, водяного на икру извели. Хотел было Федот затею дурную оставить да домой идти, но этих-то малахольных не бросать же? Утащат русалки на дно, заведёт водяной в топи — жалко идиотов. — Все стрелы исстреляли, — заныл ближайший храбрец. — Что теперь делать, Федотушка? Так, значит? Когда решать, кого послать стойла чистить, так «леший ублюдок», а когда зад спасать, так «Федотушка»? — Что-что? Топоры доставайте, мечи, что у вас там имеется? Нечисть нас теперь не отпустит. Ну и петь готовьтесь. Громко так, что есть мочи. — Петь, Федотушка? — Ага. Глушить рыбу будем. Песнями. Способ, говорят, варварский — но действенный. Федот набрал воздуха и завёл песню заунывную про дельфина да русалку. Ох и закорежило всех в болоте, понеслось оттуда: «Расист! Русалкофоб! Дельфинофил!»; еще бы немного — и сдались, но тут из леса вышла девчушка: на голове — шлем с рогами, из-под него косички торчат, а уж морда такая грозная, что, небось, сам Горыныч бы обделался. — Вы чего это, дяденьки? — спросила она мрачно, перекидывая секиру из руки в руку. — Совсем совесть потеряли? — О, я ее знаю, — крикнул один молодец. — Это Гретель, она в лесу заблудилась. У нее еще брат… как его, дьявола… — Не Гретель я, а Грета, — оборвала девчушка. — Иду за тридевять земель в тридевятое царство, в ООН-государство. — Где это? — Да Один его знает. Я вот две пары железных сапог уже износила, два железных хлеба изгрызла — знать-то, недалеко. — А что ж не ковром-самолетом? — удивился Федот. — Да ты что, несознательный, ты знаешь, сколько от него газов в атмосферу выбрасывается? — Каких таких газов? — Угарных. Летишь ты, значит, по небу на ковре, а все снизу на тебя глядят и угорают. Это в атмосфере накапливается и потом — парниковый эффект: парни в парней влюбляются, девочки про это пишут, всем полный слэш. Жизнь на планете под угрозой. Федот почесал затылок. Мысли от таких рассказов путались. — Ты иди куда шла, девочка, — попросил он. — Мы тут сами справимся. Глушить рыбу больше не будем, честно. Договориться попробуем. — Повернулся к болоту и гаркнул: — Отдавайте царевну, а не то худо будет! Из воды высунулась русалка — самая красивая и грудастая. Памела Христиан-Андерсен среди русалочек. — Зачем вам царевна? Я ведь не хуже… Иди сюда, сладкий. Приласкаю так, что колом встанет. Все без обману будет. Слово даю! — облизала губы и призывно пальчиком поманила. И такая от нее жара пыхнула, что сил не было супротив идти — будто член на крючок поймала и тащит. Вот ведь, никогда Федот по девкам хож не был, даже в юности, когда царевичи тырили у царицы волшебное зеркало и приказывали: «Свет мой зеркальце, скажи, перси царские кажи», оставался безучастен, а тут — страсть как потянуло. Значит, колдовство. Ну, теперь точно смерть. Да что уж — ведьмины условия все одно не выполнить — особенно последнее, то самое, что вслух и не говорят. Так бы и утоп Федот, с мечтой своей распрощавшись, если бы чей-то громогласный квак не взорвал ухо. Федот вздрогнул, от неожиданности хлопнул рукой. Посмотрел на мокрое пятно, что на ладони осталось, — лягушка. Дохлая. — Чего сидим, кого ждем? — раздалось с кочки: там сидел водяной в окружении русалок и лягушек. — Целуй свою царевну, и пойдем забирать ее полцарства. Время поджимает. — А где она? — растерялся Федот, а потом вгляделся в бездыханную тушку на ладони. — Если ты ее убил, тебе не жить, — страшно квакнул кто-то рядом с водяным. — Целуй ее. Живо! Как мог нежно, Федот ткнулся губами в зелёно-коричневую массу в руке и зажмурился. Зря. Тут же повалился в болото, вместе с очутившейся в руках царевной. Ох и красавица была: коса золотая и толстая, глаза голубые и умные, улыбка душевная и робкая. И ни слова недовольства — ни что деньгами не вышел, ни что чуть не прихлопнул. Такую надо было брать. — Любимая, — булькнул Федот, выбираясь из грязи. — Ты мне жизнь спасла! Я этого никогда не забуду. — А еще она тебя из грязи в князи вытащила, — ехидно добавил кто-то рядом с водяным. — Только по тебе не заметно. Федот встал и вытащил красную девицу на берег. — Я все исправлю, царевна. Дай лишь отмыться! Скажи только, как звать тебя. — Любава я, — сказала царевна и улыбнулась.***
Чистый и нарядный, Федот сидел в царских палатах и печалился. — Отчего ты закручинился, свет мой ультрафиолетовый? — спросила Любава, присаживаясь рядом: умная оказалась девка — ужас! — Аль не рад, что в невесты меня получил? — Рад, Любава. Как не радоваться — и ум в тебе, и сила, и краса неземная. Про царство я уж и вовсе молчу. — А глаза у тебя почто жалестные? Федот вздохнул. — Думал, смогу обмануть тебя, а язык не поворачивается. Не будет тебе со мной счастья. Прокляла меня Яга, тварь подлючая. Сказала, буду с женой в любви жить, только если условия непосильные выполню. — Да что ж за условия такие? — всплеснула руками Любава. — Прямо непосильные, как инфляционная модель Вселенной? Ну рассказывай, проверим. — Должен я явиться на свадьбу не голым, но и не одетым. — Ох, подумаешь. У русалки Ариадны попрошу колготы сетчатые, в которых она, ноги себе справив, на танцы ходит. Вроде и не голым придёшь на свадьбу, а все видать. Не откажет мне Ариадна — я ей принца заморского приманила: опосля моего кваканья даже ее завывания песней показались. — Не все это. Должен я приехать не верхом, но и не пешком… — А я ступу выманю у Яги Младшей, она ведь у меня тоже в должницах. Однажды просила помочь Серого Волка охмурить, так я ей шапочку красную сшила — против такого ни один волк не устоит. — Еще условие есть: нужно мне быть не трезвым, но и не пьяным… — И того проще: у Лешего грибов особых потребую — старый пень мне все еще должен, что я с женой его помирила… — Не рыбой, но и не мясом… — Водяного попрошу в русала тебя временно обратить. Зря я, что ли, ему на похмелье рассол помидорный таскала? Говорил, что должок за ним, вот и стрясу. — Не живым, но и не мёртвым…. — Кащеюшка яйцо свое ненадолго даст, просил ведь научить его крестиком вышивать, теперь вон труселя расшитые Горынычу таскает… Ну, чего замолчал, душа моя нематериальная, это все? — Не все, Любавушка. Одно условие осталось — самое страшное, с которым даже ты, с умом твоим, смекалкой да связями не справишься. — Ну не томи, котик мой шредингеровый, говори. Федот вздохнул. — Буду я, значит, на свадьбе русалом полумертвым, грибочками обдолбанным, в колготы сетчатые одетым и в ступе летящим, да вот только жениться я должен на том, кто не то мужик, не то баба, а иначе — несчастье вечное грозит. Не заплакала Любава, не запричитала, судьбу свою не запроклинала. Кремень, а не девица. Косу только свою теребила, да лоб хмурила. Наконец, руку на плечо положила и молвила: — Видишь ли, яхонт мой оксидный с примесью хрома, прошлое мое лягушачье не бесследно прошло. А есть у лягушек такая особенность… — Что за особенность? — спросил Федот осторожно. Любава пожевала губу, а потом в глаза поглядела: — При большой нужде могут они ипостась свою с женской на мужскую менять… Федот отпрянул: — И ты, что же, можешь… Любава поднялась, из тряпок женских выпросталась — и стоит уже перед Федотом вроде и Любава, а вроде и нет: и в плечах мужик, и в бёдрах, а меж ног так и вовсе мужичище. — Ну, чего молчишь? — спросил мужик. — Как я краше — молодцем али девицей? Федот помялся: — Тут, как говаривают, на вкус и цвет побратима нет. Девицей ты мне для глаз услада, а парнем и остальному телу люб. Как же мне тебя в таком виде называть? — Люб, значит? Ну вот Любом и называй. Люб… У Федота от сердца отлегло, а в штанах всколыхнулось: от голоса низкого, от взгляда томного, от улыбки распутной. — Надумал, значит, жениться? — спросил Люб, ступая ближе. Федот подскочил: — Да хоть сейчас! — Погоди ты с «сейчас», — усмехнулся Люб. — У меня, может, любопытство взыграло. Любопытство и в самом деле взыграло, тут и без лупы видать. Федот утер пот со лба: — Как хочешь? Люб прижался к груди, а рукой по спине повел и улыбнулся так, что волосы на затылке зашевелились: — Да я с юности интерес к зодчеству проявляю, отверстия-то у меня все посверлены, а вот буравчик новый отшлифовать бы. Федот едва устоял. А уж как ладонь тяжелая по заду влепила, так и вовсе не вытерпел: завалил распутника на полати да принялся из одежи своей выпутываться. Что сразу не расстегнулось — порвал, а там на тело бело-розовое накинулся. Целовал все, что под губы подставилось, и, стонами направляемый, добрался до блестящей обновы. Только настроился, ртом до горла насадился, как Люб охнул и за волосы оттянул. — Успеется еще, — сказал. А сам на живот Федота перевернул и к заду присосался. Федот аж захрипел — ох и лепота! Долго ли, коротко ли, подготовил его Люб на славу, а потом одним махом вставился и замер. Задышал тяжко, засопел, зафыркал. — Хорошо? — спросил Федот. — Чудо, как хорошо. — Люб прикусил за шею: — Жарко и тесно там у тебя, Федотушка, как в печурке. Долго не выдюжу, уж не обессудь. — А ты и не медли, свет мой, я сам на подходе. Люб рыкнул, впился в плечи и давай наяривать, Федот едва успевал кулаком себе подсоблять. Так Люб драл, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Под знатное хлюпанье и шлепки, довел он себя до развязки, спустил со стоном, а потом принялся Федота за соски пощипывать. Взвыл Федот, рукой передернул и пошел звезды с неба сметать: и отжарило его, и отзнобило, а там и вовсе свет в глазах заслонило, он будто в колодец упал. А как вынырнул — за нос схватился: повеяло гнильцой да петрушкой. Обтер Федот зад, повернулся — так и есть, Баба Яга посреди хором стоит: руки в боки, бородавки по ветру, платок набекрень. Люб низко взвизгнул и прикрыл молодецкую грудь тряпьем. — Чего тебе, костлявая, надобно? — рявкнул Федот. — Выполню я все твои условия, выкуси. Старуха глянула ехидно: — Знаю, что выполнишь. Потому и пришла моему новому правителю челом бить. Вот еще, очень надо дурой старой править. — С чего это «твоему»? — А как же? Думаешь, тот, кто во дворце сидит, только людями правит? Да ведь окромя видимого трона есть и тайный, что над нечистью власть имеет. Не каждый царь такой чести достоин да не каждый с такой долей справится. Вот почему я тебе условия поставила: только тот их выполнить сможет, кто знает, как с нами дружбу вести, как на просьбу развести, да как у нас порядок навести. Федот почесал затылок. Неудобно выходило. — Да ведь не я это, Люб все устроил… Яга сверкнула золотым зубом. — А я и не к тебе кланяться пришла, — стянула платок с головы и поклонилась — Любу. — Выбрали люди себе царя, теперь наш черёд. От всей нечисти спрашиваю: будешь нами править — по чести да по совести? — Буду, — кивнул Люб, поднимаясь. — В обиду не дам, но и буянить не позволю. Федот выдохнул — ну вот и хорошо. Так они и жили: Люб был люб нечисти, а Федот — люб людям. А еще они были любы друг другу. Много и часто. И в любых ипостасях.***
Тут и сказочке конец. А кто слушал — чмок в крестец.