Catatonic

Вашу предшественницу он забил степплером насмерть. Перед этим он отбил у кружки ручку и изобразил ей «улыбку Глазго», прежде чем его оттащили. Одного из двух санитаров, что его удерживали, он так пнул ногой по подбородку, что выбил челюсть, а вы видели того парня, Маллигана? Он из хоккейной сборной Штата, а вот поди ж ты. Второму отгрыз палец. А третьему едва не выдавил глаза. Это тощее чудовище, этот чертов богомол — в него будто дьявол вселяется. Мисс Квинзель улыбается главному врачу. Видимо, этот очаровательный нафталиновый тюфячок надеялся, что она хотя вздрогнет. — На что была реакция? — буднично спрашивает Харли, читая по лицу этого «специалиста» все о месте лечащего врача в «Аркхэеме». Будьте тише, будьте строже, держитесь за охранной решеткой и своевременно заталкивайте в рот всяким выродкам таблетки, если понадобится — делайте это через трубку с воронкой на конце. И не задавайте лишних вопросов, в самом-то деле! — На шутку. Мисс Споунс сказала: «Мистер Флек, вы понимаете, что это не шутки, а издевательство?» Взгляд Харли на секунду становится до того острым, что густое торопливое дыхание толстячка, то самое «боже-за-что-моей-лечебнице-еще-и-это-наказание», разрезается. Он даже давится этим взглядом, задыхается им. Харли решает быть милостивой. Она карикатурно распахивает глаза, быстро-быстро моргает, так что с ресниц сыплется тушь, и прикрывает округлившийся рот ладошкой: помните пинапные плакаты, доктор? Я же издеваюсь, вы этого не можете не заметить! Карикатура ведь! Доктор пылко отзывается на ее «ой», хватает ее мокрыми ладошками за руку и уговаривает отказаться. Такой молодой специалист, прекрасный диплом, подаете такие надежды… что вы там закончили, кстати? Харли терпит еще полминуты, прежде чем вызволяет ладонь, дежурно, сквозь зубы, улыбнувшись: «Позвольте мне ознакомиться с моим рабочим кабинетом, доктор». Уходя, она исхитряется подбросить в стакан с водой, из которого главврач все время прихлебывает, шипучую таблетку столь мощного слабительного, что уборщицы еще полмесяца судачить будут. Ну разве это не забавно? Не дерьмо этого некомпетентного придурка, конечно, а неисповедимые круги, которыми ее водит судьба, разумеется. В первую же встречу, когда закрывается дверь и слышатся три оборота ключа, Харли осматривает кабинет (пол-стены-потолок, одними глазами, не двигаясь с места). Камеры есть, но допотопные. Еще полвечера уходит на то, чтобы поиграть с изображением и записать на них отрывок одного и того же пятиминутного видео: Харли покачивает ногой, пишет в блокноте, переворачивает страницу, снова пишет — и так полтора часа; пациент все это время молчит и взрывается короткими вспышками хохота — с интервалом в две с половиной минуты. Неделя уходит на то, чтобы понять — их никто не проверяет, эти самые записи. Иначе бы бросилось в глаза. После этого Харли, не произнесшая ни слова Артуру Флеку за всю неделю, решительно наклоняется вперед, размыкает охранную решетку, что их разделяет, размыкает его наручники и низко наклоняется. Он смотрит на нее, будто загнанный зверек, маленький, тощий хорек: миленькая зверушка, а протяни руку — откусит все пальцы. Сама Харли на секунду скалится ему — как ее любимый зверь. Как гиена. Так быстро, что он отупело моргает. Он думает — примерещилось. Он теперь во всем себя подозревает. Систематические галлюцинации — они значатся у него в диагнозе. Ее предшественница вдалбливала ему в голову, что вся его жизнь — мираж. Наверное, он почти поверил в это. До той самой «улыбки Глазго». — Я хочу услышать шутку, — почти ласково, почти игриво, просит его Харли, — ту самую, за которую вы укокошили старую суку, работавшую до меня. Так вы ее назвали на допросе, верно? «Старая сука». Харли ожидала, что он будет ломаться хоть какое-то время. Она была готова, что он окажется одним из тех «психов», с которыми ей не по пути: банальный шизофреник, невротик, придурок с раздвоением или растроением личности. В общем, заурядная для их Готэма тварь, обыкновенный садист, вроде как ее-прошлый-ее-бывший-уже-не-ее-мистер… Но он выпрямляется. Секунда — и согнутый, скрученный своим психопатическим смехом, он вдруг становится высоким, почти статным. Прямая, безукоризненная скобка плеч, их театральный разворот, безупречный абрис шеи, обращенной к единственному зрителю — но зрителю, готовому слушать. У него загорелись глаза — так ярко, что она забыла, какого они цвета, сияющая белизна, отражение софита. Харли даже не слышит саму шутку. Что-то про мальчиков-безотцовщин, подпись выбитыми мозгами на завещании и жемчуга, которыми трупу можно заменить половину зубов, потому что богатые люди могут такое себе позволить даже на том свете. Харли важнее то, как он рассказывает. Как пылко, весь обратившись к «невидимой толпе», декламирует свою лучшую шутку. Как он, готовый и ей пол-лица изрисовать куском стекла, просит ее всем телом, чтобы она его любила. А он будет любить в ответ. Будет развлекать. Будет веселить. Харли, выбросившая столько любви под ноги «мистеру-давайте-не-будем-об-этом», почти тянется ему навстречу, но заставляет себя остановиться. Вместо этого она искренне, запрокинув голову, до слез смеется, так что течет водостойкая тушь, размазывающаяся двумя длинными полосами у нее под глазами. Она всхлипывает в кулак от счастья и смотрит на Артура Флека сквозь набежавшие слезы умиления. Это — сырой материал. И шутка сыровата, ее нужно обработать. Но любой шутке нужен «первый слушатель». Мистер Джей, юморист-эгоист, купающийся в самолюбовании, хорошо ее этому научил, методично выбивая из нее смех там, где хотелось ему, даже если он еще не закончил говорить. А теперь она будет выбирать, где место «ударной шутке» совсем другого клоуна. Иногда, забывшись, он зовет ее «мама», в моменты, когда она вызывает у него раздражение. Она делает это сознательно. Ей нравится уводить их разговоры в сторону. Вместо смеха изредка, чтобы не вывести своего «хорька» из себя, она спрашивает его: «Почему?» Почему именно эта шутка? Почему про свиное мясо? А если оно будет говяжье? А почему бы не пошутить про рыбу? Перевернутые рыбки — это смешно? Да или нет, мистер Эф, можно я буду вас так называть? В какой-то момент он злится, срывается, говорит ей: «Заткнись, мам!» — и почти тянется к ее горлу, но вдруг замирает, обезоруженный ее улыбкой. Даже самые идиотские ее вопросы никогда не подчеркивали: это не смешно. Очень смешно, говорит Харли всем телом, напирая грудью на край стола, просто уморительно. Но я хочу знать об этой шутке больше, мистер Эф. Я хочу препарировать вашу шутку. Каждую из них — шаг за шагом, отделить ее от костей, втянуть губами, распробовать под приятное, прохладное вино вечером, когда я буду одна, в своей пустой квартирке. У меня в доме сломалась бойлерная, до сих пор нет отопления, поэтому приходится ходить в теплом свитере. Он безразмерный, знаете, такой, крупной вязки? Синий, с зеленым кантом. Я заброшу ноги на батарею: этот дурацкий свитер всегда сползает до середины бедра. Буду смаковать вашу шутку. Помещу ее вот сюда — и буду медленно обрабатывать ее языком. Буду ее пережевывать. — А если вам не нравится слово «препарировать», — неожиданно невинным голосом заканчивает она, чуть отстранившись, сложив руки перед собой, будто примерная девочка, — давайте скажем — раздеть ее. Обнажить ее суть. Шутка — это слово женского или мужского рода, вы не помните? Он, загипнотизированный ее рассказом, смотрит на каждый ее жест, не мигая. Навязчивые фантазии. Неутоленное сексуальное желание. Множество диагнозов в его медицинской карте, и хоть бы один правильный. — Вы не мерзнете, мистер Флек? — спрашивая, Харли, будто невзначай, кладет руку поверх его запястья. — У вас мурашки по коже. Харли так долго, испытывая себя, держалась за горячую чашку с кофе, что ее руки должны обжигать. И он вздрагивает. Харли буквально видит, как ее тепло ползет по его венам, растекается по ним. Его холодный, почти неприятный взгляд вдруг теплеет. — Что вы, — говорит он как будто искренне, — мне очень хорошо. Его пальцы вздрагивают, будто он представил себе, как сжимает ее пальцы в ответ. Харли, не сдержав улыбки в ответ (он становится чертовски симпатичным, когда улыбается, а не захлебывается, будто больное животное, этим своим пустым смехом без цели), идет до конца. Она поднимает его худую, но такую сильную в гневе руку, и действует быстро, как когда-то со своей гиеньей усмешкой. Она целует его в переплетье вен, туда, в запястье, где сходятся все центры удовольствия. И, как ни в чем не бывало, спрашивает его про следующую шутку. Больше он ни разу не сбивается. Он ни разу не обращается к ней «мама». Иногда, забывшись, он зовет ее по имени. Но не по тому, что на бейджике — он избегает смотреть туда, будто заранее записал ее в свои жертвы и не хочет погружаться в такие мелочи, забивать ими свою память. Иногда он говорит ей: «Софи, вы…» — и что-то в нем меняется в эту секунду. Губы, выплавившиеся в уставшую саркастическую усмешку, становятся мягче, чтобы высвистеть-прошелестеть это имя. Он произносит его, и Харли следит за его языком, как ласково, почти невесомо скользит он по его зубам, как на выдохе он трепещет и не сразу находит свое место на небе. «Софи, вы понимаете…» — и он всегда закрывает глаза в эти моменты. Харли постепенно узнает все, что им вместе предстоит забыть. Обстоятельства одинокой несчастливой жизни. Избиения отчима и приемной матери (всего два раза, но как ярко он запомнил эти пощечины: «Это не смешно, Радость, не смей так говорить!»). Мнимое родство хоть с кем-нибудь, лишь бы тепло. Ледяная, щелястая, плесневая, неуютная, пропахшая бабкиными болезнями квартира (запах немочи и плохо вымытых волос: вы понимаете, как ни старайся, а старый человек пахнет, и пахнет отвратительно). Взрывы шумов за окнами в любое время года. Ор соседей. Ор на работе. Издевки от коллег. Клеймо инвалида. И буквально пара светлых пятен во всем этом месиве. «Софи, вы…» — говоря это, он хватает ее за запястье. Он ищет сочувствия. Он ищет понимания и необходимости, потребности разделить все это с кем-то. С каждым разом Харли наклоняется к нему все ниже. «Софи» теплом, с запахом мятного зубного порошка, касается ее губ и лица. Однажды они все-таки соприкасаются лбами — и тогда Харли крепко, как учил мистер Джей, когда они натаскивали гиен, хватает его за затылок сзади. Там, за тугой путаницей его отросших волос, разминая пальцами, разглаживая, развязывая узлы, она находит проблемы по одной, вынимая их из его головы теплыми, постоянными движениями. Другой рукой она медленно, будто убаюкивая, скользит по его груди, задевая пуговицы на больничной рубашке будто невзначай. «Софи, вы…» Все в прошлом, нашептывает ему Харли, крепко прижимаясь лбом к его лбу, все осталось позади, все теперь в твоих руках, и не было ничего никогда, а если было — к чему оно тебя вело, Артур? Взгляни на эти шишки, эти шрамы у тебя на голове, на лице. Я вижу этот шрам на твоей груди, вот он. Это шрам от сигарет — не поэтому ли ты куришь? Сигарета в руке — образ комика, твой образ. Подумай — разве не забавен звук, с которым разбивается о голову пивная бутылка? Ужасно больно, отвратительно, но вспомни, как все хохочут, когда падает Чаплин — и никто не считает его сломанных костей, никто не проверяет его медицинскую страховку. Банановая кожура — как ты сказал в прошлый раз? — квинтэссенция беспримесной комедии. Вот другой шрам, уже на твоем животе — вот он, под моей ладонью. Тебя полоснули ножом, но не до конца, не убили, а только ранили — это же целая история! И у этой истории, несомненно, будет взрывной финал, верно? Что еще ты рассказывал мне? Ее ладонь мягко, безукоризненно плавно, погружая в транс, опускается по его животу, впалому, тощему, обводит косточки бедра, пересчитывает их, отбивает по ним три веселеньких такта. Не задумываясь, она оттягивает резинку его больничных штанов и казенных трусов с пометкой маркером на поясе. Густая, мягкая на ощупь поросль, член, никогда не знавший ласки, прохлада мошонки — она накрывает все это ладонью, сдерживая жадность, сдерживая себя до времени. Тебя били по яйцам в подворотне? Тебе отбили однажды почки, и ты три недели мочился кровью? Ты получил однажды струю газа в лицо от какой-то проститутки, которая не поняла, что ты всего лишь нервничаешь? — Просто задумайся, Артур, — шепчет она ему в лицо, гладя его промежность рукой, лаская, приручая, восхищаясь его податливостью и готовностью. — Разве все это — не повод для какой-нибудь истории? Разве все, что происходило с тобой в этом безумном городе — не заготовки для замечательных шуток? Стоит ей это произнести, как член под ее ладонью набухает в секунду, мелко подергиваясь, пульсируя, вожделея. Ей уже не хватает ладони, чтобы накрыть его, не хватает терпения, но… Но дальше решает он сам. — Софи!.. — пылко шепчет он, выхватив ее ладонь из своих штанов. Подтянув ее к лицу, он целует ее, вылизывает ее, прикусывает, давясь мелким смехом, всем своим телом говоря: «Как же ты права!» — Софи!.. — ласкает он языком ее запястье, поддаваясь все сильнее под прикосновениями ее ладони в своих волосах. И тогда Харли наносит своей невидимой сопернице последний удар. Она с грохотом отталкивает в сторону стол, что стоял между ними. Медленно опускается на колени, послушно присев на них пятками, а потом упирается ладонями в стул, по бокам от него. Берет одну его руку и опускает себе на затылок, не сводя с него глаз. И широко, по-гиеньи, усмехается: — Нет, — твердо произносит она. Нет — и она приспускает его штаны. И вот он весь, перед ней, и пахнет терпко и крепко, нетерпением и ожиданием, теплый, шелковистый и нежный на ощупь, когда она касается его ладони, и такой неколебимо твердый, почти болезненно твердый, когда он оказывается в ее рту, когда она принимает его так глубоко, что в ее горле вибрацией, дрожью отдается его смех. Его ладонь сжимается в ее волосах. Он не столько помогает ей, сколько мешает, дергая ее из стороны в сторону, пока она сжимает его член у основания, водит по нему языком, а в какой-то момент — вовсе забывается, отдавшись ритму, сердцебиению, вожделению, которым пропитались все их сеансы. — Посмотри… посмотри… те… на меня, — просит он сбивающимся шепотом, когда Харли начинает задыхаться. Харли смотрит. Исподлобья, хищно, на секунду оторвавшись, чтобы скользнуть языком по краю головки, под крайней плотью. Он кончает. Бурно, как подросток. Чудо, что пятнышко в волосах никто не заметил до самого окончания дежурства. Кончает, изогнувшись, до треска, до хруста, всем своим необычайно крепким, великолепно развернутым в ее сторону телом, для своего единственного зрителя, задыхаясь, заливаясь потом, запрокинув голову в ритме, больше похожем на танец. Харли не сразу понимает, что успела запустить руку в трусики, чтобы помочь себе. — …доктор Квинзель, — выдыхает он. — Харли, — мурлычет она, невесомо целуя его в бедро. Больше он не ошибается, называя ее имя. С тех пор он думает только о ней. Иногда, задумчиво покуривая, он говорит ей: мой репертуар устарел. Харли в этот момент обычно сидит у него на коленях, прижавшись грудью к его груди, водит пальцами по его ребрам, сжимает его чуть обмякший член всем своим нутром, мычит, не желая расставаться с ним. она кладет голову ему на плечо и спрашивает, чуть прикусив коже: если мистер Эф намекает на зад, то… — Нет-нет, — поспешно произносит он, густо покраснев (и Харли довольно хмыкает, потому что замашки мистера Джея и здесь были бы ей неприятны). — Я о другом. Он обкатал на ней все свои шутки. Он рассказал ей столько уморительных историй. И они, в конце концов, перепробовали все поверхности в этой комнатенке. Харли, пережившая несколько упоительных моментов, прижавшись животом к столу, пока этот самый стол жалобно раскачивался, а мистер Эф шептал ей в шею, что он не хочет, не может, не будет больше сдерживаться, что он кончит, но не на спину, как в прошлые разы, что он сейчас, сейчас, еще секундочку, еще чуть-чуть, сожми меня, выгнись, дорогая, давай, еще, еще капельку… Харли внимательно его слушает, заставив себя вернуться на землю из того часа, когда у стола с явным хрустом треснула ножка. Ему нужно пространство. Нужно больше места. Ему нужны зрители. Ему требуется овации. Или ропот. Он оценил то, что она рассказал о комедии оскорблений. Ему подойдет и такой вариант. И он хочет попробовать в ванной. В гостинице. На барной стойке в разнесенном в клочья ресторане. В десятках, в сотнях, в тысячах мест, если она будет с ним. Харли, ожидавшая этой фразы почти три месяца, счастливо хохочет и мелко-мелко бьет пятками по его голеням, откидывается назад, так что мистеру Эф приходится ее ловить, и мурлычет (особенно когда он, не удержавшись, прижимается ртом к одному ее соску): — Я думала, вы никогда не предложите, мистер Эф. Медленно, разворачиваясь к нему спиной, она устраивается на бедрах и его вновь твердеющем члене поудобнее. — Предоставьте это мне, — просит она, пристраивая его ладони на своей груди. Ему ведь только предстоит познакомиться со своей настоящей Харли, уже все-все подготовившей для бегства своего мистера Эф. И она надеется, что для него это знакомство с каждым разом будет все более приятным. И, разумеется, очередным поводом для заводной шутки! Ведь секс — это весело, секс — это очень смешно. Не так ли, мистер Эф?