Мокрые простыни

Зима пробуждает аппетит. Пока на улицах лежит снег, шоколадное пирожное — лучшее лекарство. (Эрих Мария Ремарк)

Под ногами хрустит снег; зубы Рыжего стучат от холода, неприятно ударяются друг об друга, что Мо хочется выбить себе челюсть. Но он продолжает идти, думает, что лучше бы остался дома в тепле — сейчас бы руки не мёрзли, нос не тёк и чувствовались ноги. И вообще он идиот, что попёрся. Надо послать всё к черту и развернуться, потому что разве он кому-то что-то должен? Да вместо этого Рыжий прячет руки в карманы парки, шмыгает, а снег всё хрустит и хрустит. И в голове у него крутиться вопрос: «Нахера идёшь-то к нему?» — но Шань гонит его взашей. Потому что хер его знает. И Мо слишком ленивый — напуганный, чтобы разбираться в этом дерьме. Новогодние огни разбегаются перед глазами, переливаются красным, желтым, синим цветами, но Мо считает их полной белибердой — голова начинает пульсировать, как после похмелья. И, в принципе, дурацкие украшения ни к чему. Пустая трата денег, а Новый год — отстойный праздник, Шань бесится от всего: незнакомых счастливых лиц, красивых витрин, атмосферы в целом. Его щеки сводит то ли от холода, то ли от отвращения. И бесится он совершенно не потому, что Тянь, собака, лежит с ангиной дома и отказывается принимать лекарства. Совершенно не потому, что целый день не мог усидеть на заднице ровно из-за беспокойства. Сука. Как это работает? Шань себя не понимает или не хочет понимать. Когда Тянь находится в зоне досягаемости, Рыжему хочется спровадить его — послать к дьяволу — и как можно быстрее. А сейчас он собирается открыть дверь с ноги и затолкать ему в глотку лекарства. Да ещё и волочится в чертов холод. И как это, сука, работает? Мо шипит в шарф ругательства, видимо, чересчур громко, раз оборачиваются прохожие; он гордо себе заявляет, что шли бы они нахер со своим никому ненужным мнением, но краснеет от смущения и ускоряется. И в этом весь Рыжий. Оказываясь под дверью квартиры Хэ, Шань резко поднимает руку — с ноги же дверь открывать собирался, но смелость куда-то быстренько съебывает. Мо выдыхает. А чего колотит-то так? Прозяб, наверное. Да-да, прозяб, конечно же. Палец замирает на кнопке и трясётся, словно это не блядский дверной звонок, а, сука, курок пистолета — не меньше. Сердце Рыжего, откровенно говоря, ебашит на скоростях, что в груди становится до боли горячо. Пальцы пощипывает после мороза, а подушечки печёт и колит, будто ладонь разом опустили в лаву. На минуточку, Мо все ещё стоит под дверью. Все ещё. Он сравнивает себя с скулящей собакой, ах, как же без этого. Материт себя за то, что таскается за полудурком хвостиком: прискакивает чуть что, только косточкой помани. А сейчас мнётся у него под дверью. Господи, да лучше бы он откинулся с этой ангиной. Мысль: «Ангина — это не шутки», — медленно проскакивает в голове. И Мо нажимает на звонок. Он прислушивается к шороху за дверью, как собака (опять гребаная шавка, что ж это такое), дожидающаяся прихода хозяина — от осознания Шань отходит на пару — на всякий, сука, пожарный — метров. За дверью слышится грудной громкий кашель; Мо окончательно понимает, что Тянь неисправимый идиот, потому что сказал болезнь то ли наугад, то ли, вычитав, дрянную информацию в интернете. Господи, мать твою, что ж ты за идиотина. Мо прекрасно знаком с кашлем во время бронхита, и это именно это дерьмо, никак иначе. Кажется, что Шань ждёт уже вечность, пока больной придурок Тянь соизволит отпереть дверь. Мо чувствует, как где-то в районе отбитой печени начинают кусаться нервозность и волнение. Он надевает на них намордник, но особо не помогает — они продолжают громко клацать зубами. Дверь медленно и со скрипом открывается, на пороге появляется удивленный Хэ — хотя удивление толком не разобрать. Выглядит он, откровенно говоря, дерьмово, о чем ему любезно — со всей душой — сообщает Рыжий и проходит в квартиру. Внутри пахнет глаженым бельём и средством для мытья окон. Мо воротит нос с непривычки, ведь обычно всё пропитано запахом сигарет и душистого перца — Тянем. Дела обстоят хуже, чем ожидал Рыжий. Хэ еле держится на ногах. Тёмные мешки под глазами выделяются на фоне побледневшего лица, хотя куда бледнее, черт побери. Губы сухие, светлые и словно безжизненные. Мо говорит: — Ложись обратно в постель, — Тянь кивает, не ухмыляется, не ищет пошлого подтекста, а кивает. Приближается зачем-то — господи, иди просто, блять, в постель — к Мо и наставляет голову. Как котёнок, боже мой. Шань не понимает. Реально не вдупляет, не вкуривает, не улавливает смысл. Что с тобой делать-то надо? Если бы Хэ и правда был котом, заурчал бы, наверное. И это не то, о чем Рыжий сейчас хочет думать — Тянь отдаленно напоминает кошака. Но как-то, блять, оно само получается. Мо хмурится и запускает пальцы в тёмные отросшие волосы. Немного сальные, но насрать, Шань даже радуется — хорошо, что хотя бы голову не мыл, а то ведь окна постоянно нараспашку. Рыжий замирает вместе с рукой. Господи, он чешет Тяня. И это пиздецки стремно. Ещё стремнее, чем обычные доебы Тяня к его заднице или — мать вашу, лучше бы вам этого не знать — яйцам. Брюнет прикрывает глаза, видимо — что, черт побери, здесь творится, — кайфует, и Мо — что я, блять, делаю, — продолжает перебирать пряди. — Иди в кровать, — повторяет Шань. Тянь мычит и трясёт головой. Ещё сопротивляется, вот засранец. — Иди давай. Я супчик сделаю, хочешь? — Рыжий достаёт тузы из рукавов, конечно, Тянь хочет. Это же «Мо, пожалуйста, приготовь рамен супчик». Но брюнет снова отнекивается. Шань расстраивается, не подаёт виду, но затаивает злобу, потому что я, блин, тебе предлагаю жрачку твою, сука, любимую, а ты паскуда ещё отказываешься. — Да ты охерел, что ли? Мо не просит, Мо уже тянет брюнета через всю гостиную, огибая диван, за который — господи, ты как маленький, ей богу, — хватается Хэ. И так совершенно случайно получается. Совершенно случайно, что брюнет утягивает Рыжего за собой. В кровать. Под одеяло. — Ты хитрожопая гнида, — срывается с языка, потому что… ну, по факту. — Мне так полегчает, — голос у Тяня хриплый и сиплый, переходящий на низкий — щекочущий — шёпот. — Лекарства. Ты их не выпил. Дай принесу, — Хэ крепче сжимает руки вокруг Мо, что под рёбрами Рыжего болит, а дышать становится труднее. — Да, погоди ты. Ну, Тянь, блин, Тянь, да отпусти же ты. Хэ издаёт звуки похожие на мычание, но Мо понимает, что он опять хнычет как малое дитя, у которого пытаются забрать игрушку. Шань материт себя с ног до головы (ух ты, снова!), потому что угадайте-ка, кто эта самая «игрушка». И становится херово, причём хорошее херово или плохое херово — Мо не знает. У него под коркой непонятные метания от «стремно» до «нестрёмно». Вроде бы по привычке хочется — очень хочется — выбрать первое, но загвоздка — охуеть какая большая в том, что Шаню по ощущениям ближе второе. Всё ли у него с башкой в порядке, раз мысль о себе как об игрушке он допускает? «Н-да, приплыли», — разрывается в груди Рыжего болезненно и ярко, словно петарда в руках. — Не хочу… — бормочет Тянь. — Не хочу, да не хочу. Что за выебоны, Хэ? — Мо не может объяснить, почему брюнет, лежащий калачиком у его груди, кажется ему безумно милым. Очаровательным. Господи, Хэ и очаровательным, двиньте меня хорошенько. Шань барахтается; простынь сбивается в один большой комок. Мо опускает руку на затылок брюнета и спрашивает: — Ну, что ты хочешь, а? Лекарства нужно выпить, слышишь? — Тянь бурчит и — господи, почему с тобой так сложно — отворачивается от Рыжего, накрывая себя одеялом с головой. Шань хлопает глазами, такой чертовщины от Хэ он ещё не видал. Объективно. — Ты ж задохнёшься, придурок, в своих бациллах. Брюнет ворочается в своей норе и игнорирует — да, ты, Тянь, окончательно прихуел — Рыжего. — Я не люблю пить лекарства. — Да кто тебя спрашивает вообще, — с закипающим раздражением отвечает Мо. Шуршит покрывало. Шань вылезает из постели. Пол холодный, и Мо надеется, что Тянь в носках, иначе… пизды такой даст, что мало не покажется. Непослушание Тяня — они что ролями поменялись — выводит заботу Рыжего на новый уровень, где в подарок достаётся дополнительная опция «агрессия». У него руки чешутся начистить больному — во всех смыслах — ублюдку лицо, когда Тянь мотает своей пустоголовой черепушкой влево-вправо, сопротивляясь. Мо роется в коробках, в которых лежат лекарства, в поисках нужного. Он почти молится, чтобы эти чертовы таблетки существовали в тяневской квартире, хотя почему почти. Есть только обезболивающее, активированный уголь и анальгин, будто Тянь то и делает, что дерётся, отравляется и пьёт. Что-то не сходится, потому что Чэн всегда в курсе всех событий — ещё один любящий всё контролировать ублюдок — и болезнь Тяня не исключение. — Где лекарства? — Выбросил, — молоде-ец какой. Слов на Тяня не хватает, нервов, кажется, тоже. Мо ничего не остаётся — естественно, черт подери, как рыться в помойке. — Что ты делаешь? — Пытаюсь найти лекарства, — Шань старается удерживать шаткий баланс. Он уже на девяносто девять целых и девяносто девять сотых процентов готов растерзать брюнета. — Ты так хочешь пичкать меня химией. У Рыжего барабанная перепонка лопается. Чего, блять? — Я хочу, чтобы ты вылечился поскорее, придурок, — цедит Мо и отодвигает кучу окурков палочкой. Шань пытается не представлять его прокуренные легкие с бронхитом, потому что от картины нос морщится и с языка срывается: — Конченный идиот. Тянь никогда не следит за здоровьем, не то, чтобы Мо это сильно ебет. Довольно сильно ебет — поправочка. Рыжему раз плюнуть огрызаться на Хэ и посылать нахуй — это искусство он отточил до совершенства, но играть роль заботливой мамочки — кажется, не его конёк. Он находит белый пакет с значком ближайшей аптеки… и ладно-ладно, теперь осталось заставить Тяня принять таблетки. Мо наливает стакан воды, руки у него почему-то дрожат, чертов тремор, и кладёт в руку два кругляшка — словно колеса, хах… Хэ, закутанный в одеяла, сопит или делает вид, что спит. Вот засранец. Шань садится на колени рядом с постелью на блядский-как-Тянь-тут-вообще-живет пол и тихонько толкает брюнета локтем. — Тянь, эй, Тянь, — шёпотом говорит Мо, боясь разбудить парня, вдруг его хитрость тоже заболела (Шань сомневается). Хэ молча обнимает подушку, как недавно — боже, о чем я думаю, — Рыжего. Волосы полудугами прилипли к его лбу, Шань хмурится, ставит стакан на прикроватную тумбочку и аккуратно, немного боязно кладёт ладонь на выглядывающее из-под одеяла плечо брюнета. Горячее и влажное. Черт. Мо поднимается, коленки издают хруст, от которого парень содрогается. Рыжий наклоняется к Тяню и засовывает руку под одеяло, совсем чуть-чуть на дурацких три сантиметра. Ладно, это, наверное, хорошо или очень плохо. Шань паникует, откуда ему знать, нормально ли так потеть. Он набирает маму. Потому что плана действий вообще нет, даже приблизительного. Разговор короткий, у Рыжего слова в горле застревают и режутся, язык еле ворочается; речь почти неразборчива из-за того, что мысли воедино не складываются. Но тетушка Мо понимает, знает повадки сына и ласковым голосом говорит, чтобы он не переживал, это обычная температура при простуде, не бронхит, нет, Шань, несмотря на кашель. Мо уже не знает, кто из них, он или Тянь, больший идиот. Мама Рыжего даёт советы, от которых парень замирает на месте и косится на ворочающегося и кряхтящего Хэ. Да пошёл ты. Буду я ещё тут… Рыжий трёт глаза, мямлит: «Хорошо, хорошо… ладно, я понял…» Хлопья валят за окном. Мо подмечает, но тут же отводит взгляд — не до этого сейчас, совсем не до этого. Знать бы ещё, где у Тяня хранится постельное белье. Рыжий уже сам весь вымок, пока рылся в ящиках и шкафах. Вроде бы и квартира полупустая, но оказалось, что здесь целая Нарния. Хрен, что найдёшь. Шань сгребает вещи в одну кучу около постели. Лазарет, ей богу. Он ставит руки на тазовые косточки — с чего бы начать, берет полотенце, смотрит на него, будто никогда не видел, и обходит кровать. — Ладно. Ладно, — подбадривает себя Шань. Он просто болен, а я просто ему помогаю, не более. — Ладно. Рыжий стаскивает с брюнета одеяло и скидывает его на пол; Хэ шёпотом злится, приподнимается, как может, но падает обратно на подушки. Мо он не кажется беспомощным, ему не хочется злорадствовать, скорее, наоборот… Ладно-ладно, это бред собачий. Что там надо… полотенце… да, точно, полотенце. Мо обхватывает шею брюнета, кладёт один край полотенца под затылок, и изначальная задумка рушится. Так не получится. — Блин, — с выдохом произносит Шань. Другая идея приходит моментально, а с ней и краснота щёк и ушей. Плохая идея. Блин. Очень плохая идея. Ну, твою же мать… Матрас прогибается рядом с брюнетом. Рыжий отводит взгляд, господи, может не надо… Если мама бы не сказала, что это самое важное. Дьявол. Мо готов хныкать и совершенно не готов залезать на Тяня. Он садиться бёдрами на его живот, стараясь не думать о… просто, блять, желательно не думать. Влажное тело красиво блестит от света, пробивающегося сквозь окна. Ключицы выпирают, Мо чувствует их ладонями, когда кладёт руки на его шею. Рыжему изнутри вспарывают живот, мышцы на икрах подрагивают. — Тянь, надо, чтобы ты привстал, — Хэ не отвечает, ерзает — что, сука, ты делаешь — под Рыжим, поворачивает голову в сторону окна, прикасаясь щекой к большому пальцу Мо, и трётся. Шань выдыхает, у него в груди адски пульсирует. Паскуда. Постепенно получается, брюнет, словно желе, подаётся вперёд и упирается лбом в футболку Рыжего, а затем обвивает его талию руками. — Ублю-док, — шипит Мо. Он сидит уже не на животе. Блять. У Рыжего не только мышцы на икрах подрагивают, блять! Чем быстрее начнём, тем быстрее закончим… Мо держит Тяня за шею, а другой рукой расстилает полотенце позади него. Получается хуево и криво, да как это одной рукой сделать, еб твою мать. Сука… — Можешь покрепче взяться за меня… — блять, что он говорит, что он говорит, что он говорит, что он говорит, что он говорит… Боже, боже, боже. Тянь выполняет, конечно, этот гребаный подонок слышит только то, что ему выгодно слышать. И надо просто не обращать внимание на тонкие пальцы, которые безумно приятно сжимают спину, на руки, скользящие вниз к копчику и поглаживающие задницу, и на то, что в понимании Тяня взяться покрепче — это максимально прижать к себе. Везде. У Рыжего стояк упирается в его живот и болит, потому что Хэ с силой сдавливает ягодицы и буквально впечатывает в своё тело. Мо прочищает горло и с жаром на шее — на всём ебаном теле — просит: — Не так крепко. Тянь, сука, хмыкает и даёт Рыжему немного пространства, но так, чтобы стояк оставался на своём месте. Ах, ты сукин сын. Мо пиздец стыдно. Он кладёт на это хуй — в прямом и переносном смыслах, черт возьми — и ровно раскладывает полотенце. — Ложись обратно, — приказывает Шань, но как и ожидалось, Хэ не двигается — нашёл удобное положение, собака. Мо давит Тяню на плечи, а он… господи… господи… начинает целовать грудь сквозь футболку. — Сука, ты оху-у-ел, — с придыханием шипит Рыжий. Руки брюнета хозяйничают на пояснице, пробираются под одежду и гладят кожу. У Шаня мозг плавится, у него в ушах кипяток, во рту сухость. Он готов проклинать Тяня, да не получается — голова кружится. Глаза закрываются сами по себе, то ли от удовольствия, то ли от того, что вся кровь прилила не туда. У Рыжего ватные руки; пальцы едва ли касаются влажного тела брюнета и скользят куда-то вниз. Шань не видит, только чувствует. Поддаваться желанию закрыть глаза было самой дерьмовой идеей, потому что ощущения тяневский рук на спине обостряются в несколько миллионов-миллиардов-триллионов раз. Су-ука. Подушечки стремятся вниз, играя на Тяне, как на арфе — мышцы брюнета перекатываются, сжимаются и стараются поспеть за желанными прикосновениями, кончики пальцев трогают грубую ткань — я даже представлять не хочу, что это такое — резинку трусов. Поцелуи Хэ становятся напористыми, жадными, грубыми; Тянь кусается, рычит, срывает с Рыжего дурацкую футболку и ласкает, ласкает, ласкает… посасывает набухшие розовые сосочки. — Ле-карст-ва-ах… — Да не хочу я ебанные лекарства, — голос Хэ хриплый и гортанный. Горячее дыхание согревает холодные дорожки поцелуев, а шершавый язык оставляет новые. — Я хочу тебя, Рыжий.