Нерукотворная

— М-да, — сказал Фредерик Ланье и надолго замолчал. — М-да, — глубокомысленно повторил за ним Марк, чтобы хоть что-то сказать. Знаменитый амойский шедевр, ради которого они с учителем притащились в такую даль, втрахав в поездку нереальные деньги, мягко сказать, не впечатлял. До прилёта на Амои знаменитое полотно амойского гения Марк созерцал часами на голографических слайдах, пытаясь понять, что же все находят необыкновенного в этой картине и почему её называют «нерукотворная». А увидев подлинник, теперь думал о другом: хорошо, хоть деньги на поездку не свои потрачены — шедевр оказался просто изумительной хренью. Неудачная карикатура на позднего Дали никакой обещанной энергетики не излучала, и «внутренняя харизма», о которой взахлёб рассказывали монстры из элитного сообщества «Академия современных художеств», в картине тоже не обнаружилась. Скорее наоборот. Написана картина была даже не на натуральном холсте, как принято в приличном обществе, а просто на листе пластика. И если бы не замерший в восхищении возле сраной каляки-маляки учитель, Марк бы уже позволил себе парочку нелицеприятных замечаний. Ну вот хотя бы для того, чтобы стереть едва заметную улыбку с хитрой физиономии их самоназначившегося гида — господина Катце. Господин Катце — известный амойский меценат и бизнесмен, который подписал приглашение Марку и его учителю Фредерику Ланье, — смог сегодня выкроить несколько часов в плотном графике, чтобы «ещё раз увидеть это чудо». Но сейчас, после того, как «шедевр» им продемонстрировали, поймав невозмутимый взгляд господина Катце, Марк подумал, что над ними просто издеваются. Хотя породистое лицо амойца на самом деле не выражало ровным счётом ничего. Марк заставил себя отвести взгляд от красавца-бизнесмена и ещё раз попытался понять, от чего учитель Ланье пребывает в полном экстазе. Всё-таки деньги за поездку плачены немалые — надо бы хоть как-то их оправдать. Пейзаж на картинке был изображён не бог весть какой экзотический. Так любимые символистами-новичками два сухих дерева на фоне то ли зарева пожара, то ли восхода солнца. И песок. — Это изумительно! — Фредерик Ланье, один из величайших признанных гениев современности, наконец соизволил прийти в себя и прокомментировать увиденное. — Клянусь, ничего подобного я не видел нигде и никогда! Да никому даже в голову не придёт... — Ланье снова застыл. — Так и есть, мой друг, так и есть, — согласно склонив голову в лёгком поклоне, тихо отозвался рыжеволосый бизнесмен. — А-а-а что здесь?.. — не смог удержаться Марк, но тут же прикусил язык. Потому что оба мецената — учитель и амоец — тут же воззрились на него с бесконечным удивлением. — Кажется, ваш юный протеже не согласен с высокой оценкой картины, — тонкая, ровная бровь господина Катце удивлённо и весело поднялась вверх. — Молодо-зелено, — флегматично отозвался Ланье и опять уставился на картину. — Позвольте несколько замечаний по поводу, — обратился амоец к Марку, и тому снова показалось, что господин Катце улыбается. Как будто изнутри. — Это полотно, Марк, наша история. Мастер Гай, который написал его, не был профессиональным художником, и это не пейзаж, Марк. Вы удивлены? Несчастная любовь художника — вот что изображено здесь. Любимый бросил великого мастера и ушёл к другому, а потом погиб. По крайней мере, Гай был в этом абсолютно уверен. Вопреки тому, что он частенько встречался с Рики — так звали парня — после его «смерти», — вдруг добавил господин Катце и заговорчески подмигнул Марку, давая понять, что всё не так серьёзно, и лицо можно сделать попроще. — Никогда, молодой человек, никогда не используйте для поиска вдохновения и расширения границ сознания ничего крепче «Шеллаха», очень вам советую, — амоец с шутливой назидательностью помахал длинным пальцем в воздухе. — Но это неважно. Важно другое: Гай был инвалидом без одной руки. Поэтому картину рисовал... кое-чем другим. — А? А чем? — удивился Марк. — Ну... Как бы вам это сказать… — наконец по-настоящему улыбнулся амоец. — Не приспособленной для этого частью тела. Да-да, Марк. Той, о которой вы подумали. — Ды-а? — глаза Марка самопроизвольно поползли на лоб — он видел, что амоец его не разыгрывает. Вот почему учитель в таком восторге! Прочувствовал, понял, предугадал! — всё-таки Ланье настоящий гений! Если художник рисовал картину, держа кисти... не руками, то очень даже ничего. Точнее, восхитительно! Изображение сразу приобрело фактуру — несчастная любовь и всё такое прочее — как он сразу не догадался?! — А... как? — не удержался Марк от резонного вопроса. — Кисточку привязывал к-к-к... туда? — Ну что-о вы! — кажется, амоец обиделся. — Зачем же так примитивно? Без кисточек. Просто макал в краску. — Ох, них-х-х! — прокомментировал такую манеру письма Марк и надолго задумался. Почему художник не воспользовался второй, целой рукой, он решил спросить позже, за ужином, на который учитель пригласил господина Катце (всё равно оплачивала поездку Академия художеств). *** — Потому что, — ответил господин Катце, — Ясон Минк после Дана Бан так прямо ему и сказал: «Если ещё раз где-то твою руку замечу, Гай, не посмотрю, что за тебя Рики просил, оторву оставшуюся нах... и засуну в...» Хм, это не важно, куда. Рики — парень неплохой, но тесное общение с ним кого угодно заставит заговорить по-кересски. Да, Марк. Рики — именно тот парень, который ушёл от мастера Гая, а Ясон Минк — тот негодяй который его увёл. Тут реальная история совпадает с легендой. Прозит! — господин Катце поднял рюмку с коньяком, и они снова выпили. Теперь, для разнообразия, не за искусство, а за дружбу между народами. Фредерик Ланье увлечённо читал меню, которое притащил расторопный мальчишка в костюме милой лохматой зверюшки, музыканты играли что-то задорное, а Марк неотрывно таращился на рыжего амойца и жадно ловил каждое слово. Господин Катце оказался интересным собеседником, а его рассказ про искусство Амои и её историю, мягко говоря, не полностью совпадавший с официальной версией, был крайне занимательным. — Гай назвал картину «А вы вдвоём, но не со мною» исключительно из вредности, — продолжал тот. — Рики после учинённого бывшим любовником безобразия со взрывом и отрезанием гениталий в его сторону и смотреть не хотел. По этому поводу Гай крепко запил и не только запил. — Так выпьем же и мы! — предложил Фредерик Ланье, что они и сделали. — Какой его посетил глюк, — продолжил амоец, — что монгрела потянуло на творчество — это я вам сказать не могу, но рисовал картину он усердно и исключительно членом. В знак протеста и опасаясь мести Ясона Минка, которого, к слову сказать, тоже считал мёртвым, но так боялся, что рисковать не решался. Знал, что Минк, мёртвый или живой, слов на ветер не бросает. Через полгода упражнений Гай так наловчился, что выделывал членом редкие чудеса, и картина была дописана. Вот только, как всегда, наш гений был неправильно понят. — Так выпьем же за понимание! — предложил Ланье и налил всем ещё по одной. — Картина случайно попала на глаза кое-кому из Содружества, — рассказывал дальше господин Катце. — Этот кое-кто, узнав историю создания, поднял шумиху в прессе. Никакой любви он там не увидел, а заявил, что картина, мол, не просто мазня полубезумного монгрела, а образчик абстрактной живописи эпохи позднего реализма Юпитера, протест против порабощения и прочая лабуда. Почему абстрактной и при чём тут Юпитер с поздним реализмом — не спрашивайте, не знаю. — Люди любят, чтобы написано было умными словами, а в смысл мало кто вдумывается, — прокомментировал Ланье и икнул, вежливо прикрыв рот ладонью. — Тем более, — кивнул господин Катце, — тут акценты расставлялись другие: надо срочно делать революцию против угнетателей народных масс, о чём здесь и нарисовано. А кто этого не понимает — тот дурак. — Дураком быть, естественно, никто не согласился, — хохотнул Ланье. — А мы что? — развёл руками господин Катце. — Подумали с господином Минком и решили, что революцию делать давно пора. В последние годы Содружество так наседало, что мы не успевали придумывать обходные схемки. Морепродукты у нас и свои хорошие, а вот вина и сыры не очень. А Рауль, простите, — амоец замялся, — господин Ам любит лаудийскую гарганзоллу и вина Шато-Марго. Так что революция нас как раз очень устраивала: санкции снимут в честь победы, а мы им дефолт под это дело — долги старого мира спишем, потом кредиты возьмём: революция — дело нужное. — А давай за революцию! — поднял очередной тост Ланье и весело заржал. Рассказ становился всё занимательней: с лёгкой руки какого-то не очень разумного, но своевременно вспухшего политолога из Содружества написанная нерукотворно картина стала символом и флагом революции. Легенду про то, как монгрелы сделали на Амои революцию, Марк решил записать позже. Легенда Собрались монгрелы, посмотрели на Гаеву картину, выпили и постановили идти к Танагуре революцию делать. Но у самой границы дело застопорилось. Монгрелов собралось много, но у Ясона Минка были боевые дроиды — аргумент веский и неприятный. К тому же Юпитер отмалчиваться не стал и показал народным массам эту самую нерукотворную картину в большом голографическом размере и разрешении — пустыня и тлен. Типа намёк, что будет, если дело не решится миром. Монгрелы на картинку посмотрели, почесали затылки, а тут господин Катце — тоже бывший фурнитур угнетённый, поэтому в доску свой и с предложением организовать переговоры. Так что теперь «нерукотворная» — ещё и символ мира, так получилось. Переговорщиками от монгрелов выбрали — вот тут Марк почему-то совсем не удивился — господина Катце, Норриса из кересской банды «Бизоны» и Гая типа главным. Гай последнее время сутками торчал под балдой и вряд ли понимал, что является идейным руководителем и вдохновителем восстания. Сид и Люк в прямом смысле слова носили неформального лидера за вдохновлёнными массами на руках. Во избежание падения с высоты человеческого роста. Поэтому Гай только кивнул — мы согласны. Переговаривались недолго — до вечера, а потом перед народом выступил Рики, уважаемый всем Кересом главарь банды «Бизоны», и сообщил, что революция свершилась. Ура, народ победил, с чем он всех и поздравляет. Вся элита, как оказалось, тоже была порабощённой и страдала от жестокого угнетения, поэтому перешла на сторону восставших. Всех жителей Амои объявили равными в правах, а грабить оказалось всё равно нельзя. Потому что Танагура теперь национализируется, а за расхищение народного добра путь один — в утилизатор. Монгрелы сначала обрадовались победе, но потом, когда услышали, что грабить нельзя, то, конечно, расстроились. Но потом получили контрибуцию — так Рики назвал три цистерны высококачественного спирта — и обрадовались обратно. Выбрали от себя депутатами привычных Катце, Норриса и Гая и пошли по своим делам. То есть контрибуцию делить. Вот так на Амои произошла революция, поменявшая узурпаторскую власть на демократическую парламентско-президентскую систему правления. А за это Амои была принята в Содружество, как ни изворачивалось его руководство. Что давало немалые дивиденды и вполне всех устраивало. — Президентом единогласно выбрали Ясона Минка, — рассказывал Катце. — А кого же ещё, если блонди теперь тоже народ, а из всего народа самым умным оказался Ясон? Решили — пусть работает. Не монгрелам же вкалывать с утра до ночи? Они не идиоты, а победители. Рики снова выступил перед народом и сказал, что если Минк при старом плохом порядке справлялся, то при новом хорошем в два раза больше счастья народу принесёт. Граждане согласились по привычке, а монгрелы — потому что умные. Вице-президентом стал... Нет, не догадались — Орфей Зави, спикером парламента — Гидеон Лагат, министром экономики — Маркус Джейд, а главным по науке... — Рауль Ам, — радостно выпалил Марк. — Откуда знаешь? — подозрительно прищурившись, посмотрел на него господин Катце. — Чисто случайно догадался! — А! Ну ладно, — и амоец продолжил рассказ, но теперь Марку казалось, что господин Катце смотрит на него с недоверием. — Выборы в парламент у нас наидемократичнейшие в Содружестве. Ни один самый въедливый крючкотвор-федерал не подкопается. Баллотироваться могут все желающие, но потом из кандидатов при помощи точной аппаратуры выбирают тех, у кого IQ самый высокий. То же самое при подборе кандидатур на место руководителя в любой отрасли. — И... много у вас в парламенте и на руководящих должностях не-элиты? — ехидно поинтересовался Ланье, который — было видно — получает несказанное удовольствие и от встречи со старым другом, и от рассказа. — Не очень, — неопределённо ответил господин Катце. — Но ваш покорный слуга смог пройти нелёгкий отбор, — он лучезарно улыбнулся. — Прекрасная конструкция! — Ланье несколько раз хлопнул в ладоши. — Лучшая из тех, что я когда-либо видел! А у вас парламентская система правления двухпалатная? — Что? — переспросил Катце. — Ерунду спросил, извини! — обрадовался чему-то непонятному Ланье и снова рассмеялся. — Прозит! — А Юпитера отключили? — тоже отважился спросить Марк. За столом внезапно повисло неловкое молчание. — Э-э-э... — наконец нарушил его Фредерик Ланье. — Видишь ли, Марк... Если отключить Юпитера, то Амои, вот такая неприятность, очень быстро превратится в то, что сегодня ты видел на картине великого мастера Гая. Юпитер — не просто процессор в пластиковой коробке, — Ланье махнул рукой. Видимо, объяснять ему быстро надоело, и он решил вернуться к прерванной беседе. Марк густо покраснел, почувствовав себя глупым ребёнком, который влез во взрослый разговор, и решил больше никаких вопросов не задавать. На этой планете всё было совсем не таким, как казалось сначала, попасть впросак — пара пустяков. Ему хватило истории знаменитой нерукотворной картины, которую он чуть не объявил бесталанной мазней. Неважно, что Марк так и не почувствовал её внутреннюю энергетику. Он уже понял, что как ни забавна история создания картины, всё равно это особенное полотно, каждый видит в нём что-то своё. У господина Катце она будила приятные воспоминания о прошедших днях и символизировала для него удачу, а какие впечатления увезёт с собой он сам — было даже интересно. Но Марк знал, что «нерукотворная» обязательно оставит след в его жизни. Поздно вечером за амойцем заехал сам господин Рауль Ам. У них были ещё какие-то важные дела на ночь, а Марк и его учитель пошли спать. На следующий день для них была организована экскурсия по лучшим заведениям Мидаса. Впрочем, как и на послеследующий, и на все дни той недели на Амои, которую «Академия современных художеств» щедро оплатила адептам искусства со взносов начинающих дарований. Марк знал: все руководство этой организации не реже одного раза в год посещает Амои. Исключительно для того, чтобы ещё раз приобщиться к святому — увидеть шедевр великого мастера Гая. И он того стоил. С этой мыслью Марк отправился спать, а наутро их с учителем ждал никогда не унывающий Мидас, и история странной картины временно вылетела у Марка из головы, как пробка из утренней бутылки шампанского, которую притащила в номер молоденькая горничная в одном переднике и алых туфельках на высоких каблуках. Амойское утро оказалось не только добрым, но и ласковым. *** — Как съездили, Марк? Как вам знаменитая картина? — прощебетал за спиной знакомый голос сенатора Вэлоу. — Говорят, у неё нет ни одной удачной репродукции, и даже голографические копии не могут передать внутренней энергетики шедевра! — О, да, мадам! — восторженно, с придыханием, прошептал Марк и повернулся к собеседнице, сделав правильное лицо. — Эта картина — что-то особенное! — в отпуск на Амои в следующем году, а тем более за общественные деньги — от этого Марк теперь не отказался бы даже под прицелом лазерной винтовки.