Платиновые цепочки

В этом озере не могло быть золота. И серебра. И того, что находится между. То, что имеет право быть лишь в доме Его, чего могут касаться лишь Матери и Отцы. Ей нельзя, нельзя смотреть на блестящую пластинку, но она не может выпустить еë из рук, вопреки всем заветам Отцов, Матерей, папы и брата. Вспомнились первые слова молитвы, но язык не шевелился. Горло налилось свинцом, руки дрожали. Сейчас оно проснëтся. Дух этого места. Нимфа, божество? Это не важно. Бог может быть только один, но Робин не думает, что Он придëт на помощь. Разве не помнишь, что говорили тебе Матери и Отцы? Разве не помнишь, что говорил брат? Он любит лишь послушных, смирных и кротких, кто не смотрит на блеск, кто не трогает блеск. Одного молчания не достаточно, чтобы заслужить Его защиту. Хочется верить, что сейчас её спасëт лишь оно, но биение сердца и сжатая рука выдаëт её пуще любых слов. Робин понимает это лишь когда вода колеблется. Еë волны доходят до самого берега и металл продолжает жечь холодом. Его хозяин поднимается из воды неспешно. Сначала появляются локоны, затем — стальная маска с парой неживых чёрных глаз. Тело его почти человеческое, только водным тварям не нужны ни украшения, ни драгоценности. Робин, Робин… Зачем ты потревожила Чадо Его? Спал он на самом дне, прикрытый металлическим покрывалом. Но тут появилась ты и украла оторванный потоком лоскут Отца. А он смотрит, смотрит своими глазами, в которые страшно заглянуть. Страшно смотреть и на блестящую, как у самого настоящего божества, кожу. Простому человеку такого видеть не дозволено, и когда Робин понимает это, замечает, что в руках её по-прежнему лежит платиновая пластинка. Дура. Ей бы открыть рот, сказать хоть слово, но горло не шевелится и теперь. Сердце ускоряет бег, и Робин надеется, что он не позовëт еë, не накажет, не потопит… Он ведь милосерден, да? Значит, и сыны его тоже?.. И только тогда Робин выпускает из рук платину, отходит от дрожащей воды и кланяется до самой-самой земли. Она не в силах поднять голову, и ей остаëтся лишь громко-громко дышать. В последний миг ей кажется, что вода схватит её лицо, но в озере остаëтся лишь рябь. И Чада там нет. В её руке вновь.оказывается холод металла, будто и не выпускала, но Робин тут же отдаëт его воде. Чужого ей не нужно. Она срывается на бег, пытаясь вспомнить слова молитвы. Но ни одно из них не тревожит ветер, и Робин понимает, что оно и к лучшему. Еë мысли открыты Ему, а значит, и Его Чаду. Ещё она понимает, что её бег и дыхание не услышит лишь мёртвый, и от этого хочется рассмеяться и припустить ещё сильнее, сбивая стопы в кровь. Силы у неё много, и бежит она долго-долго-долго, избегая рек и давя мысль, что сбежать из царства Чада не получится. Озеро было лишь его сердцем. А реки — венами. Но Робин ещё может попытаться… Если бы силы не иссякли. Понимает она это лишь когда становится темно, колени подкашиваются, а лицо не падает. Запоздало думает: «Вот и конец». Потом понимает, что раз способна думать, значит, Он ещё жизнь не отнял. И пытается встать. Ноги, к счастью, ещё держат, но стоит поднять голову, так её тут же хочется опустить обратно и не поднимать больше никогда. Недалеко река. Вена Его. Дом Его Чада. Это было бессмысленно. И даже на не вспомнить, какой молитвой задобрить Их, т не разгневается ли Он пуще прежнего, если позволить себе сделать хотя бы глоток из реки и выловить хотя бы одну рыбу. Дух Робин усмирён, но тело нет. И оно выдаёт желание. Робин вздрагивает и смотрит по сторонам. Но ничего не происходит. Только вечно игривый ветер ласкает вспотевшую кожу. Пришлось рассудить, Его наказание было бы страшнее, если бы она всë-таки оставила себе лоскут Его кожи. Да и… Коль Он и Его Чадо правда держат обиду, то пусть её поглотит вода. Но вода не поглощает даже после нескольких глотков. В первый раз Робин забирает совсем немного и ей приходится чуть ли не облизывать ладонь. Во второй она берëт уже двумя и чувствует, как промокает изнутри горло. В третий раз у неё получается забрать столько, что вода наконец-то доходит внутрь. Перед каждым погружением рук она вытирает их об одежду, чтобы не осквернить воду своей слюной. На шестом глотке Робин кажется, что она что-то сделала не так. И понимает: она не отфильтровала воду. Смотрит в водную гладь и видит своë отражение, как в зеркале. Только в храме она могла себя рассмотреть, но в таком виде Он (а точнее его слуги) не стал бы встречать еë на пороге Своего дома. Растрëпаные волосы, царапины на лице. Слишком напуганный взгляд. О нет, такой Он свою помощь ни за что не предоставит. Как не предоставил и сейчас. Робин повезло: после падения кровь из носа не пошла. Быть может, Хранитель озера не разделил бы равнодушие Отца и такого не потерпел. С другой стороны, никто не потерпит, если у него отнимут то, что принадлежит по праву. Но в животе тянет слишком сильно. Когда Робин думает о том, какая смерть будет ей уготована, к поверхности подплывает рыба. И смотрит прямо в лицо пустыми чëрными глазами. Кажется, что можно рукой схватить, она даже не будет вырываться. Робин хлопает в ладоши у самой воды — рыба не должна любить такой звук. Но она остаëтся на месте, даже когда Робин возвращается с палкой и тыкает между камней. Но рыба так и не шевелится. Только в глазах блестит. «Больная, наверное», — хмурится Робин. Но за другой она уже не полезет. Рыба лезет под самую руку, касаясь чешуëй. Робин вздыхает, мысленно просит прощения у озëрного бога и помогает ей принять судьбу. Рыба не шевелится, даже оказавшись в воздухе и тогда Робин заглядывает ей в рот. «Да там же перекрыто!». Палец удивительно легко достаёт знакомую блестящую пластинку. Робин кладёт платину в воду, складывает руки в молитве и пытается нашептать губами, что ей не нужно Его сокровищ, но она благодарна за помощь. Только почему-то кажется, что это постарался не Он, а Его Чадо. Сама Робин слышит лишь тишину. Быть может, Они слышат больше. По совести нужно отпустить рыбу и собрать ягоды, но она ими не наестся. И о платине богов она не вспоминает.

***

Рыба была вкусной, а костёр — тëплым. Она встретила сон с молитвой в мыслях и Он её услышал, ведь она смогла открыть глаза. Ещё её услышало Чадо. Ведь просыпается она со звоном монет. Знание пронзает её. Это бьются друг о друга его цепочки. Робин раскрывает глаза, но не позволяет себе шевельнуться. Сон уходит окончательно, пусть серое небо так и манит закрыть глаза. Спящей она прикинуться уже не сможет. И тогда Робин встаёт и оборачивается, позволяя себе посмотреть на Него чуть дольше, чем положено простым. Прямо на Него смотреть может лишь слуга Матери, но её заветы Робин вспоминает слишком поздно. Как и то, что они так и не уберегли её отца. Она смотрит на воина всего пару мгновений и отворачивается. Он лежит к ней лицом, и его маска блестит даже в слабом свете раннего утра. Неужели это всё правда? И его цепочки, и его маска? Зачем Ему посылать своё Чадо… Ей? Он поджимает ноги и со звоном цепочек Робин понимает окончательно: да, это правда. Он здесь — лежит с ней, рядом с ней. А коль так… То и ей что-то позволено. И тогда она смотрит прямо. Но интересны ей не платиновые цепочки. Волосы его словно сталь. Проведëшь рукой — непременно, непременно порежешься. А если не порежешься, то запятнаешь их чистоту. Не касается она и кожи. Кажется, что она — словно чешуйка крыла, и под ней даже виден серый рисунок вен. Тронешь — порвëтся, немедля порвëтся. И будет кровь. Белая, наверняка белая, ведь у Богов и их Чад иной быть не может. Он поднимает веки и Робин хочется улыбаться. Она опускает свои глаза, но больше не убегает. Опускает голову и ждëт. Что он сделает? Накажет или пощадит? Но пока он лишь смотрит, тянет к ней руку и она не может не ответить хотя бы взглядом. Его чернота уже не кажется мëртвой. Робин хочет улыбнуться — в этих глазах плещется тот же страх, что и в её собственных. Боги и их Чада так не смотрят. Чада не боятся. И, конечно, они не ложатся рядом со смертными. Робин думает, что его не назовëшь Чадом. Скорее, такой же напуганный мальчишка. Но он всë же приходит. И ложится. Даже не обхватывает, не прижимает к себе. Робин думает: он наверняка пришёл ещё ночью, но она не услышала звона его цепочек. Но ей гораздо интереснее дотронуться не до них, а до его острых волос. Но она боится порезаться. Боится запятнать чистоту. Должно быть, он понимает её желание, ведь сам проводит рукой по волосам. Цепочки так блестят, но Робин смотрит лишь на голую кожу шеи. Он тянет ладонь, молчаливо спрашивая взглядом, и Робин кивает в ответ. Он берëт еë дрожащую руку и кладëт на голову. Его собственная дрожит тоже. Робин улыбается. Его волосы оказываются мягкими, человеческими. И она не сдерживает желание погладить их. Она не думает о Его наказании. Она не трогает платину и смотрит не на цепочки, а в глаза. В этом взгляде очень тепло и когда он прижимается к ней лбом, она смыкает на его спине руки. В его объятиях Робин тоже находит тепло. Но он отстраняется, улыбается удивлению в его глазах и протягивает руку. Она понимает и встаёт. Гремят цепочки с алыми, синими, зелёными камнями, но Робин интереснее смотреть в его чëрные глаза. Он делает первый шаг, крепко держа её за руку. Робин улыбается: она кивает, подмигивает и ускоряет шаг. Он смотрит большими-большими глазами… И срывается на бег. Робин чудом поспевает за ним, не выпуская руку. Запоздало она думает, что сейчас он побежит в воду и ей придётся плавать, но он бежит вдоль реки. И оглядывается на неё. Робин кажется, что он улыбается. Под маской этого не видно, и ей очень, очень хочется её снять. Но пока она не решается. Его цепочки звенят так, что не слышно даже шума водопада. Или, быть может, Робин просто не замечает ничего другого. Он замирает у кромки воды. Она отпускает руку и кивает — если уйдёт, то не станет держать. Где простой девице до него? Не Чада, но и не простого мальчишки. Это даже не дух. Для духа у него слишком крепкие руки. Даже не холодные. Может быть, ему только предстоит стать Чадом. Но раз так, то он не подпустил бы её к себе. И не показался бы на глаза. Он заходит в воду и оборачивается. Уверенность в его глазах сменяется удивлением, и его рука касается еë щеки. И тогда Робин перестаёт хмуриться. Из губ вырывается смешок, и в ответ она слышит его выдох. Ей всё больше и больше хочется снять эту маску. Она тянет к ней руки, но он одним движением останавливает её. Робин краснеет — она нарушила его границы. Но он снимает маску сам. Под ней — белое лицо, осквернëнное серым рисунком вен. Это не лицо Чада, но Робин думает о другом: одно касание и польётся кровь. Один поцелуй, и всё станет белым. Но он тянется к ней сам и она не в силах оказать. Маска исчезает, оказавшись в воде и Робин улыбается. У него очень мягкие губы. Их не стоило скрывать. Тогда Робин тянет его к себе, не думая, что может не выдержать его украшений. Но об этом думает он, не позволяя себе лечь. Тогда Робин загадывает ещё одно желание — снять с него блестящую мишуру. И он понимает это. Он не ждëт её рук — он сам избавляется от своих украшений, швыряя их, словно грязь. Робин думает, не тяжело ли ему было под всеми этими блестяшками, и помогает снимать. Робин тоже не смотрит на них и улыбается каждый раз, как касается не стоит, а кожи. Она так нежна. Проведëшь ногтем — и оцарапаешь, но она ни за что не станет причинять ему боль. Она отталкивается от земли и обнимает его, не заботясь о том, что упадёт обратно. Он вздрагивает, но все-таки поддаëтся. Робин ловит его в свои объятия и ей хочется смеяться. Из его губ вырывается стон, но он прижимается в ответ. Робин вдруг очень, очень хочется услышать его голос, но она не знает, как об этом сказать. Она отстраняется, указывает на горло, вдыхает ртом воздух. Он понимает её. — Меня зовут Ройал, — шепчет он. И голос его оказывается человеческим. Робин улыбается. Вот как зовут этого юношу. — …Робин, — тихо-тихо говорит она в самое ухо. Ройал слышит её даже в шуме водопада, ведь говорит: — Ты прекрасна, Робин. И… Я хочу остаться с тобой. Ненужная платина растворяется в воде, сливаясь с брызгами. Рисунок вен исчезает, но волосы остаются белыми. Пропадает лишь серебристый блеск. Когда Робин заглядывает в его глаза снова, они оказываются карими. И Робин думает, что они лучше блеска платины.