Лучше, чем ничего

Александр Я слишком увлекся. Потерял контроль, и вот, что из этого вышло. Иногда мне кажется, что за каждую минуту счастья необходимо расплачиваться годами Ада. Вскакиваю с Майского как ошпаренный. Судорожно натягиваю на себя бриджи, болезненно морщась. Жаль до члена моего серьезность ситуации доходит запоздало. Возбуждение не торопится угасать. Еле-еле застегиваю ширинку, в которую упирается стояк. Ладно хоть футболка длинная, иначе — пиздец. Майский в не меньшей панике. С тихим «блядь» приводит себя в подобие порядка. Его водолазка недвусмысленного бугра в районе ширинки не скроет, слишком короткая. Но ориентируется парень шустро. Журнальный столик, лежавший на полу ребром, возвращается на свое место. А Майский, судорожно собрав с пола все конспекты, до которых дотянулся, старательно изображает бурную учебную деятельность. Делает он это очень вовремя, потому что почти тут же в комнату заглядывает мама: — Саша, мы дома, — оповещает она. Не вижу выражения ее лица, так как очки все еще покоятся на кровати. Но не думаю, что она в восторге от открывшейся ей картины. — С… возвращением, — бормочу я, запинаясь. — Здравствуйте, — очень четко выговаривает Майский. Выговаривает с напряжением, которое ему не присуще. — Саша, — мама и не думает отвечать парню. — Ты не предупреждал, что у нас гости, — тон ледяной. — Да… эм… Это мой однокурсник. Попросил меня объяснить новую тему по дискретной математике, — оправдываюсь я, чувствуя себя семилетним ребенком, разбившим вазу или совершившим любой другой проступок, за который ему очень стыдно. — Не думала, что у тебя есть время на то, чтобы играть в интеллектуального мецената, — выговаривает мама сухо и уходит. Она не произносит это вслух, но я знаю: Майский должен уйти. Сейчас же. — Собирайся, — кидаю я, не без усилий нашаривая очки на кровати и возвращая их на переносицу. — Уже? — удивляется тот. Долбанутый совершенно не умеет чувствовать атмосферу. — На сегодня занятие окончено, не дошло, что ли? — хмурюсь я. — А когда следующее? — зависает в комнате вопрос, выбивающий воздух из моих легких. Наглости Майскому не занимать. — Никогда, — бросаю я сухо. Сегодня нам повезло, в следующий раз удача может повернуться задницей, и тогда моя жизнь накроется пиздой. Никто не стоит таких рисков. Даже Майский. — Почему? — недоумевает Саня. Вот и что я могу ответить? Знаешь, парень, рядом с тобой у меня крыша кренится, а подобное поведение для меня — непозволительная роскошь. Так что уходи и больше никогда не маячь у меня перед глазами, потому что я и так увлекся тобой больше, чем следовало. И ничем хорошим это увлечение совершенно точно не кончится. — Потому что мне больше неинтересно, — выбираю я одну из тех формулировок, которые должны его уязвить. — А мне вот очень интересно, — непрошибаемый остолоп. — Ну, вот и найди себе мужи… — Молодой человек, думаю, Вам пора домой, — вновь заглядывает в комнату мама. Ее выражение лица красноречиво говорит о том, что мне грозит вечерний разговор, в котором мне не единожды напомнят о моем месте в этом доме. — Да, конечно! — Майский поднимается с пола и закидывает на плечо рюкзак. Стояка, благо, нет. — Я его провожу, — бормочу я, выходя из комнаты следом за гостем. В зале отец. Окидывает нас обоих хмурым взглядом. На мгновение в моей голове возникает тревожная мысль. Вдруг он все поймет, увидев нас? — Кажется, я не единожды говорил тебе о том, что компанию для себя следует выбирать тщательней, — кидает он, усаживаясь на диван. Да, вы с мамой считаете, что лучшая моя компания — это гора книг, под которой я, в конце концов, и помру. — Тащить же домой всякий сброд необдуманно. Кто, скажи мне, будет в ответе за пропавшие вещи? Я знаю, на что он намекает. Майский далеко не из богатой семьи. Это заметно и по драному рюкзаку. И по выцветшим джинсам. И по вытянутой водолазке. — Я всего лишь… — я настолько привык оправдываться за каждый свой неверный вздох, что собираюсь сделать это и теперь. Но меня прерывает Майский: — Это Вы сейчас что имели в виду? — выдыхает он непривычно холодно. Голос стальной. Я никогда не перечу родителям. Не вступаю в споры. И уж тем более не позволяю себе говорить с ними в таком тоне. Я полностью от них завишу, и мне напоминают об этом достаточно часто для того, чтобы я осознавал всю полноту своей ущербности. Я им должен. Мои же немногочисленные знакомые, хоть раз побывавшие у меня дома и оказавшиеся под прицелом тяжелых изучающих взглядов матери и отца, ходили перед ними на цыпочках, не смея кинуть лишнего слова. Мне казалось, что иной реакции они вызвать просто не могут. Потому я пораженно пялюсь на парня, который не испытывает ни малейшего дискомфорта от перспективы вступить в дебаты с моим отцом. Смотрит на него прямо, не отводя глаз. Отец, было уткнувшийся в газету, взирает на Майского. Мне знаком этот взгляд. Вызов принят. Сейчас начнется словесный кошмар. Он опустит Майского парой фраз, и сражение будет проиграно, даже не начавшись. — Думаю, молодой человек, Вы прекрасно знаете, что. Если нет — говорить не о чем, — выдыхает он, растягивая слова. — Почему же, — пожимает Майский плечами, — можно поговорить, например, о том, что с виду интеллигентная семья не имеет понятия о такте. Я думал, это основы воспитания. Если бы я был персонажем мультика, у меня бы сейчас челюсть отпала. Ты серьезно, Майский? Собираешься воспитывать моего отца? Ты? Парень без руля — без ветрил? Полный финиш. — А Вы у нас, значит, воспитаны? И при этом позволяете себе говорить со старшими в таком тоне? — отец старается держать самообладание. Но то, как он начинает перебирать край газеты, выдает его раздражение. — Меня учили уважать людей за поступки, а не за возраст, — заявляет Майский, не моргнув и глазом. — И вообще по обложке книг не судят, — продолжает он разглагольствовать. И откуда, скажите на милость, столько смелости и азарта? Мне хочется аплодировать. Но только первые три секунды. Майский выскажется и уйдет, хлопнув дверью. Разговор же в таком ключе аукнется именно мне. — Будьте добры, уйдите, — доносится сухое со стороны матери. При этом она выразительно тыкает пальцем в сторону двери. — Уже ухожу, — Майский к моему облегчению действительно проходит в коридор. — Я ведь уже набил свой рюкзак вашим дорогим барахлишком. Можно и отчаливать, — выдает он, уже обувшись. Хочет, чтобы последнее слово осталось за ним. Убожество с куриными мозгами малолетки. У меня сердце ухает в пятки и отбивает там барабанную дробь. Слышу, как отец швыряет газету и явно шагает в коридор. — Мы ушли! — кидаю я и буквально выталкиваю Майского из квартиры. Хватаю его за шкирку и протаскиваю на несколько этажей вниз, прежде чем позволяю нам остановиться и прислушаться. Нет. Отец за нами не пошел. Значит, все самое «сладкое» он припасет лично для меня. Охуительные перспективы. Переведя дух, жму на кнопку лифта. — Вот и нахера ты раззявил пасть? — чувствую, как меня начинает колотить. Первостепенный шок и, не буду скрывать, детский восторг от храбрости Майского угасают окончательно. Шквал положительных эмоций перерастает в слепой страх перед последствиями. Спасибо, Майский. Отстоял свою честь. Только не ты живешь в этой квартире. Не ты зависим от этих людей. Не ты. А, блядь, я. Саня В смысле, нахера? Твой отец — козлина высокомерная. А с фига ли я должен терпеть подобное от какого-то левого старпера? Батя всегда говорил мне, что не надо бояться высказывать своего мнения. Даже «старшим». Возраст не имеет такого большого значения, которое люди привыкли ему придавать. Никто не имеет права поливать меня грязью без причин. Пусть это будет хоть самый старый и самый умный человек на планете. Да и фигли со мной! Судя по тому, насколько напрягся Дитрих, родители его ебут, не снимая штанов. Ебут долго и планомерно, видимо, не понимая, что доводят сына до ручки. Их ребенок таскает с собой гору успокоительного и бьет стены в туалетах университета, а они все о «высоком». Найди себе компанию получше! Тебе что, нечем больше заняться, кроме как помогать низшему классу? Посмотрите, какие мы умные и при деньгах, а все вокруг нас ничтожные мошки! Ненавижу таких людей. Прямо терпеть не могу. И это при том, что вывести меня на спор очень сложно. Обычно мне пофиг. Мне бы и сейчас было пофиг, не будь эти два говноря в масках интеллектуалов родичами старосты. Вот почему в школе преподают литературу, русский язык, алгебру, но в двадцать первом веке все еще не додумались преподавать уроки типа «Как стать хорошим родителем?» или «Что нужно делать, чтобы ваше чадо не обедало седативными?». А потом люди хватаются за головы с воплями «Нынешнее поколение уже не то!» И кто же в этом, интересно, виноват? — Твой отец оскорбил меня, — заявляю я, решая не добавлять, что он вонючий уебок. Как ни крути, а родители это родители. Ты сам можешь называть их как угодно, но обычно, если такое позволяет себе кто-то из окружения, это обижает. — Он непростой человек. Не следовало воспринимать его слова всерьез, — кидает Дитрих, выглядя нездорово бледным. Неужели все произошедшее настолько выбило его из колеи? Хотя чему я удивляюсь? Перед отцом и матерью он шелковый. И это ужасает больше всего. Такого поведения со стороны детей родители обычно добиваются методами, о которых я даже думать не хочу. Створки лифта раскрываются. Мы заходим внутрь и едем до первого этажа в гробовой тишине. Я все жду, что староста продолжит разговор, но он молчит, лишь нервно покусывая нижнюю губу. — Так как насчет еще одного дополнительного занятия? — решаюсь поинтересоваться во второй раз. Я умею быть настойчивым. В исключительных случаях, но умею. — Я же сказал, не будет этого, — цедит Дитрих, слегка ежась. Зачем он вообще за мной увязался? В одной лишь домашней одежде. Я бы и сам спуститься смог. Хотя… конечно, сперва, я бы все-таки заскочил на балкон на двадцать пятом этаже. Видимо, Дитрих хочет проконтролировать, чтобы я ушел окончательно и бесповоротно. — Не будь врединой, — примирительно улыбаюсь я. — Врединой? — сужает глаза староста. — Это не вредность. Это инстинкт самосохранения, — рычит он, скрещивая руки на груди. …Или он поехал со мной, потому что надеялся, что мы сможем продолжить в лифте то, что начали в его комнате? Думая об этом, не слышу, что там с недовольной миной бубнит Дитрих. В мгновение ока окунаюсь в нарисовавшуюся фантазию и желаю тут же ее реализовать. Поддавшись порыву, делаю шаг к старосте, хватаю его за затылок и притягиваю к себе в попытке поцеловать. Фантазия рассыпается на мелкие осколки, когда в ответ Дитрих неожиданно зло отталкивает меня от себя с такой силой, что я спиной и затылком врезаюсь в стену лифта. — Сдурел?! — морщусь я. Что? Прошла любовь, завяли помидоры? — Не прикасайся ко мне, — рычит он. — Ничто в тебе меня не бесит так, как твое нежелание думать о последствиях. Нагадишь под дверь и уйдешь довольный. А убирать за тобой потом мне, — выдыхает он с тихой яростью. — Слушай, если тебя так разозлила моя беседа с твоим отцом, давай я вернусь и извинюсь перед ним. Не искренне конечно, но… — бормочу я, потирая ушибленный затылок. Может, я правда борщнул? — Поздно уже извиняться, — заявляет Дитрих с жуткой интонацией в голосе. Будто я приговорил его своим ребячеством к смерти. — Ну поорут на тебя вечерок. Не смертельно же, — гну свое, не понимая масштабов трагедии. — Ага. Поорут, — бросает староста глухо. Тон Дитриха мне не нравится. Не могу отделаться от ощущения, что что-то упускаю. Чего-то не понимаю. Что-то не так. Где-то я обосрался. Но где, не врубаюсь. — А могут сделать что-то хуже? — наверное, не стоит задавать такие вопросы в лоб, но в моей жопе вода никогда не держалась. Створки лифта открываются. Дитрих молча выскальзывает на площадку и оборачивается. Следит, как я выхожу вслед за ним и шагаю к выходу из подъезда. Здесь холодно. Староста — существо теплолюбивое — покрыт мурашками. Слышу, как стучат его зубы. Но он не торопится возвращаться домой. Ведет меня до самой двери. Контролирует. — Если твои родаки такие душнилы, стоит как можно скорее от них съебать, — замечаю я. Понимаю, что сказать проще, чем сделать. И моего мнения вообще не спрашивали. И я ведь не люблю давать советы. Нахера нарываюсь? Да потому что дом Дитриха напоминает тюрьму. А я хочу его из этого говна вытянуть. Как можно скорее. — С моими родителями все в порядке. А вот с твоими явно что-то не так, если они вырастили тебя таким беспечным. Ты вообще в курсе, что жизнь — та еще хуевая штука? И твои закидоны терпеть никто не будет, — выдыхает Дитрих зло. — Да я и сам не из терпеливых, — улыбаюсь я, пытаясь сгладить углы. Но чувствую, сейчас исправить ситуацию уже не получится. — Да? А по-моему, ты избалованный маменькин сынок, который считает, что ему и море по колено, — продолжает извергать яд Дитрих. При словосочетании «маменькин сынок» я тут же теряю весь энтузиазм по поводу исправления ситуации. Настроение моментально портится. — Советую и сейчас скорее бежать к мамочке, чтобы она вытерла тебе жопу, — продолжает давить на больное староста. Вроде бы мелочь. И не такое уж это и оскорбление. То есть меня совершенно не должно задевать подобное. Но задевает. — Что ты сейчас вякнул? А ну-ка повтори, — шиплю я, чувствуя, как пальцы сами собой сжимаются в кулаки. Понимаю, сука, живется тебе хуево. Но это не значит, что остальные обитают в раю. Поменьше бы тебе жалости к себе и побольше внимания к другим. Козлина. У меня внутри все аж переворачивается от нахлынувшей ярости. — И повторю, — Дитрих тоже распаляется. — Маменьк… Не понимаю, как это получается. Мне кажется, в это мгновение я своим телом не владею. Будто кто-то другой за меня управляет моим кулаком, врезающимся старосте в скулу. Бью несильно. Не так, как мог бы, но этого хватает, чтобы парень плюхнулся на грязный подъездный пол. Дитрих смотрит на меня ошарашенно, рефлекторно поправляя съехавшие очки. — Кусок говна, — кидаю я завершающим аккордом, с психу толкая дверь и выходя из подъезда. — Больше ко мне не подходи, уебок, — прилетает в спину. — И не подумаю, — фыркаю я, не оглянувшись. Лишь выставляю руку в бок и оттопыриваю средний палец. Знаю, что уже через полчаса пожалею об этом. И об ударе. И обо всем сказанном. И о том, что решил выпятить свое эго перед родителями Дитриха, совершенно не подумав о том, в какую ситуацию я его ставлю. Но сейчас. Прямо сейчас. Прямо вот, блять, сейчас я пиздецки зол. Александр Выходит, и Майский умеет злиться. Я бы даже порадовался тому, что смог стереть с его глупой рожи извечный похуизм и заставил хотя бы на минутку побывать в моей шкуре. Но сейчас не время для торжества. Выхожу из лифта и топчусь перед входной дверью в квартиру, которую должен называть домом. Но это не дом. Это камера моральных пыток, из которой я не могу вырваться не только в силу финансовых затруднений, но и в силу эмоциональных. Я знаю, что меня сейчас там ждет. Вышел проводить Майского лишь для того, чтобы оттянуть этот момент. Но рано или поздно это меня все равно настигнет, так что… Касаюсь заиндевевшими пальцами холодной ручки. Не могу заставить себя нажать на нее, чтобы отворить дверь. Знаю, что будет, когда я это сделаю. Все тело напряжено до предела. Вижу свое недалекое будущее. Отец говорит «неси ремень», и я несу. Несу, не сказав ни слова против, пока мама, скрестив руки на груди, нервно стучит ногой по полу. Это смешно, ведь мне давно не двенадцать лет. Я выше всех в нашей семье. В деда. Выше отца и брата на полголовы. Мать — и того больше. Знаю, что при желании могу дать сдачи. Могу отбиться. Могу показать свою силу и невозможность и дальше Наказывать меня подобными методами. А еще знаю, что ничего не сделаю. Что в момент, когда звякнет пряжка отцовского ремня, я превращусь в мелкого пацана, который испытывает животный страх перед неминуемым и не имеет сил этому сопротивляться. Выдыхаю и все же решаюсь открыть дверь. Я ошибся. Ремень нести не надо. Он уже в руках отца.