Сад изо льда

— Ох-о-хо... — Алису заметно шатало. Эли подхватила сестру за плечи. — Да ладно, ничего страшного! — улыбнулась младшей девочке Нодзоми. — Полгода назад мы в Нью-Йорк летали, там ещё на два часа дольше лететь было. И очередь потом была ничуть не короче! — Ну да, только двигалась быстрее раза в три, — буркнула Эли, делая очередной долгожданный шаг вперёд, чуть ближе к стойкам паспортного контроля аэропорта Шереметьево. Нодзоми привычным красивым движением выхватила колоду таро, но рука предательски дронула. Чуть пришедшая в себя Алиса присела на корточки и подхватила рассыпавшиеся по полу карты. — Дурак, — перевернула она первую попавшуюся. — Терпение, — одновременно с ней элегантно вынула карту Нодзоми. Эли невольно хихикнула. * * * На выходе из таможенной зоны всю троицу ждала женщина. Она была неуловимо похожа на Эли, хотя и обладала более европейскими чертами лица; особенно заметным казался широкий, чуть вздёрнутый нос. Годы лишь немного тронули её лоб морщинами, а светлые волосы оставались заметно более непослушными и пышными, чем у самой Эли. — Мама! Мамочка! С наступающим!! — Ну вот, наконец-то приехали дочки! Ох и задержались... Алиса и Эли вместе бросились маме на шею. Нодзоми же наблюдала немного со стороны, почти ни слова (разве что «мама») не понимая в беглом русском разговоре. Наконец, через несколько минут сестрички вернулись на твёрдую землю, а их мать обернулась к третьей гостье. — Вы, должно быть, Нодзоми Тодзё? — спросила она на отличном японском, правда, с каким-то немного странным акцентом. — Да, конечно, — с небольшой задержкой улыбнулась Нодзоми, протягивая руку. — Наталья, очень приятно. Добро пожаловать в Россию, вы ведь в первый раз? — Конечно... Честно говоря, я и вовсе раньше не выезжала из Японии, кроме только гастролей в Штатах один раз. Но это был сплошной бег. — О американские гастроли! Я видела, у вас получилась замечательная песня...Впрочем что это я. Вы ведь наверняка голодные с дороги. Сейчас я вызову такси, заедем поесть, а потом отдохнете в поезде... Нодзоми не очень улыбалась идея «отдыхать» ещё раз в креслах после десяти часов самолета. Но вот еда в странном придорожном кафе оказалось действительно вкусной. Это было что-то похожее на бургеры, но существенно интереснее — хотя Нодзоми случилось поесть бургеров в их столице, Нью-Йорке. Алиса, уписывавшая хитрую котлету в булке с особым удовольствием, называла её странным словом «люля-кебаб», звучащим, кажется, даже не по-русски. Потом была... городская гонка — иначе не скажешь. Лихой усатый таксист летел по трассам сумеречного города, а вокруг плясала снежная буря, из-за которой свет фонарей казался расплывчатым заревом, а машины на полупустых дорогах — привидениями. В Токио в такой снег перемещаются медленно и аккуратно, но в Москве, казалось, какие-то свои законы. Причём куда спешил водитель — так и осталось непонятным, поскольку на вокзале оказалось, что до поезда ещё полчаса. А вот кресел в этом поезде, к удивлению Нодзоми, не оказалось. С трудом протащив чемоданы по узенькому коридору, все четверо вошли в маленькое купе, а там обнаружилось четыре кушетки — две внизу и ещё две сверху, над ними. Пока Нодзоми осматривалась, Эли и Алиса с гиканьем развернули постели на верхних полках, легко взмыли туда и блаженно растянулись. Нодзоми хотела что-то спросить про планы на поездку, например, про то, нельзя ли всё же посмотреть когда-то и Москву. Но Наталья, сдав билеты проводнику, уже расстелила матрац на нижней полке. Простыня была такой белой, а подушка выглядела такой мягкой, что Нодзоми не могла не попробовать всё это. Она осторожно легла, на минуточку прикрыла глаза... ...и проснулась от того, что Эли аккуратно потряхивала её за плечо. За окном по-прежнему была тьма, освещённая лишь огнями города — но уже другого города. Оставалось пятнадцать минут до прибытия на Московский вокзал Санкт-Петербурга. От вокзала семейство Аясе вместе с Нодзоми подхватит микроавтобус с логотипом какой-то фирмы. И через час их уже встречал у заснеженных ворот отец Эли и Алисы, Дзётаро Аясе. А на столе в рубленом доме ждал настоящий старинный самовар, который Дзётаро по такому поводу лично раскочегарил, и огромная стопка блинов — точно таких же, как в детстве. * * * Сам дом тоже был в чём-то таким, каким Эли помнила его с детства. Но только «в чём-то» — ведь она не была в России восемь лет. Это для Алисы, отсутствовавшей лишь полтора года, толком ничего не изменилось. Нодзоми же, конечно, было внове всё, и она периодически отвлекалась на новые и новые детали, пока все трое девушек и Наталья неспешно наряжали большую настоящую ёлку с красной звездой на верхушке. (Дзётаро вскоре уехал по каким-то своим делам. Эли объяснила, что в России сразу после нового года начинаются каникулы для взрослых почти на две недели. Тридцать первого декабря почти никто толком не работает, а двадцать девятого, вчера, было воскресенье. Так что её папе, руководителю торговой компании, нужно было обязательно именно сегодня завершить все дела и подготовить нужные документы перед каникулами. Даже при том, что он не видел дочек почти год — со своей деловой поездки в Токио, когда он, кстати, даже попал на концерт Мьюз.) Ёлка стояла в середине большой комнаты, недалеко от красивой печки. Печка эта отчаянно заинтересовала Нодзоми, которая ничего похожего раньше не видела. Так что, как только случился перерыв, Эли и её мама в подробностях всё рассказали. Большой прямоугольный блок из красных и белых кирпичей был ещё тёплым, хотя топили печь, оказывается, вечером. Дым из топки проходил сложным путём через всю массу печки, нагревая не только стенки, но и плиту, и духовку, и даже лежанку, сделанную сверху. И лишь потом отправлялся в трубу, отдав всё тепло в дом. Когда же все дрова прогорели — а было это глубокой ночью — выход в трубу закрыли металлической заслонкой, чтобы печь оставалась тёплой. Эли очень любила эту печку. Много лет назад, когда она была в младшей школе, а Алиса даже не пошла ещё в садик, мама сажала их рядом с печкой и рассказывала японские сказки, чтобы не дать им забыть о далёкой, казавшейся почти сказочной стране. Наталья, дочь японского пекаря и русской эмигрантки, знала оба языка как родные, закончила токийский университет по русскому языку и стала переводчицей. Как раз вовремя: именно тогда железный занавес вокруг Советского Союза затрещал по швам, и многочисленные предприниматели и торговцы расхватывали переводчиков, прямо как горячие пирожки её родителей. Одним из них и был Дзётаро Аясэ, успешно поймавший нужные связи в Ленинграде, который тогда как раз превращался в Санкт-Петербург. Успешное сотрудничество переросло в нечто куда большее, Наталья вышла замуж и никогда об этом не жалела. Даже тогда, когда бурные реалии середины девяностых, когда всё могло внезапно измениться в любой день, потребовали либо бросать бизнес, либо быть в Питере постоянно. Более того, Наталья сразу написала родственникам. Вскоре ей удалось договориться и забрать обратно (не бесплатно, конечно) старый бабушкин дом, точнее, дачу. Надёжный сруб где-то между Белоостровом и Репино. Переезд из токийской квартиры в деревенский дом был, конечно, шоком. Но его смягчил курс рубля. По токийским меркам семья не была богатой, но тех же денег в Белоострове хватило бы почти что на царскую жизнь — если бы Дзётаро не вкладывал всё, что мог, в бизнес. Однако старый рубленый дом, как минимум, привели в порядок. Сделали туалет в доме, поставили генератор, чтобы не сидеть в темноте при отключениях электричества. Среди всего этого ремонта, в шуме и пыли, сидела Наталья вместе с совсем маленькой Эличкой, пока Дзётаро целыми днями не вылезал из центра города. В конце концов всё получилось совсем неплохо. Бизнес стабилизировался, жизнь в России — понемногу тоже. Эли пошла в школу, где все звали её русским именем Настя — это имя дала ей бабушка при крещении в токийском православном храме. Родилась сестра. Случилось так, что беременной Наталье подарили видеокассеты с сериалом «Гостья из будущего» — в детстве она его, конечно, не видела. В результате новорожденную назвали Алисой... За окном трещал мороз и вилась вьюга. В Японии в подобную погоду семья сидела бы около котацу — специального низкого стола, под которым была жаровня или обогреватель. Котацу накрыт тёплыми большими покрывалами, под них можно спрятать ноги или даже всё тело, чтобы согреться. В те годы, когда Эли слушала сказки около печки, Нодзоми слушала их под котацу — её родители протащили тяжёлый электрический стол через все переезды. Но у котацу можно лишь сидеть, а печь нагревает весь дом, так что после всех рассказов можно было вернуться к ёлке. Оставалась ещё половина игрушек, а ещё Наталья достала электрические мигающие гирлянды, чтобы украсить ими стены большой комнаты. Когда Эли была маленькой, комната с печкой тоже была маленькой. Её расширили не так давно, лет пять назад — снесли внутренние стены, убрав две спальни. Спать теперь можно было в новой утеплённой пристройке с автоматическим газовым отоплением. Но старый дом с печью оставался всё-таки самым уютным. И теперь Нодзоми вместе с Эли проводили гирлянды по обшитым красивыми досками стенам, аккуратно зацепляя их за рамки фотографий и портретов. На тех из них, что постарше, была женщина, чем-то похожая на Наталью и Эли, но более высокая и какая-то... плотная, наверное. Где-то она просто сидела на стуле, где-то улыбалась с подругами, где-то танцевала. И лишь на одной фотографии — маленькой, чёрно-белой — стояла в белом платье, возвышаясь над сияющим японцем. — Это бабушкина свадебная фотография, — пояснила Эли. — Её тайно провезли в Советский Союз, кажется, зашили под подкладкой. Упс, а это что? В соседней рамке та же женщина, уже цветная, застыла в сложном балетном па. Длинное пышное красное платье без рукавов взлетало в кружении. По обе стороны от молодой бабушки Эли виднелись другие девушки в таких же платьях. Нодзоми лишь вопросительно взглянула на подругу. Развешивая гирлянды, они прошли уже штук пять балетных фотографий, чем же оказалась так удивительна именно эта? — Красный сарафан... По-моему, именно он висит сейчас в бабушкиной комнате. Ты же помнишь, наша пекарня так и зовётся — «красный сарафан». Я думала, в нём выходят замуж, а оказалось, что он был сценический. Нодзоми хихикнула. — Интересно, у кого теперь больше сценических платьев — у неё или у тебя? Выходит, на роду было написано... — Написано, — вздохнула Эли. — Бабушка не танцевала ни разу на моей памяти, и мама говорит, что и на её памяти тоже. И Мьюз больше нет. Воцарилась тишина. Девушки «работали» с гирляндами дальше, но так и не решились её нарушить, пока через полчаса не закончили — и тут как раз в дверях появился запыхавшийся Дзётаро. Наталья с Алисой как раз развесили последние ёлочные игрушки. Папа быстро затопил печь, и вскоре вся семья Аясе вместе с Нодзоми уже была за столом. Наталья достала борщ и котлеты, которые наготовила ещё до отъезда в Москву... А когда все были сыты, предложила ложиться спать. — Завтра мы празднуем. С шести вечера, когда Новый Год приходит в Токио, и как минимум до полуночи. Так что давайте вы поспите в нормальных кроватях впервые за сколько там дней? — Кажется, три... — протянула Эли. Идея поспать неожиданно показалась очень-очень здравой. Но хотя глаза Нодзоми тоже слипались, любопытство оказалось чуть ли не сильнее. — А вот на этой... пе-чи-ке есть лежанка. Можно спать там? Никогда не пробовала... Наталья улыбнулась. — Конечно. Прямо как Эли, она тоже это очень любила всегда... Если что, лежанка широкая, там и на двоих места хватит. Эли и Нодзоми переглянулись и кивнули. И через двадцать минут уже резво забирались на печку. Алисе, которая было скуксилась, мама пообещала на следующую ночь залезть туда вместе с ней самой — как когда-то, ещё в глубоком её детстве. Эли отключилась сразу, как отключается свет, когда нажимаешь выключатель. Нодзоми же, нежась в непривычном мягком тепле, ещё несколько минут глядела на подругу, пытаясь решить точно, что же именно она чувствует... Решать ещё и то, что с этим чувством делать, сейчас явно было не время. Но совсем чуть-чуть погладить Эли по щеке перед окончательным ускользанием в объятия Морфея Нодзоми всё-таки решилась. Эли, разумеется, и не подумала просыпаться. * * * На следущий день Эли и Нодзоми проснулись лишь к полудню. Алиса вообще продрыхла до часу дня. Родители, конечно, никого не будили, предпочитая тихо сидеть с рюмочкой сливового вина (из чемодана Эли) в одной из комнаток новой пристройки. И вскоре был Новый Год. В шесть часов вечера, как в прежние времена, были крики «банзай». Мама, папа и обе дочки, сменяясь, сто семь раз ударили в маленький гонг, а последний, сто восьмой раз оставили для гостьи. А в полночь было «советское шампанское» и поздравление по телевизору. Всё то же лицо, что Эли и Алиса видели в новогоднюю ночь с самого детства (Эли, правда, с большим трудом могла вспомнить, как другое лицо что-то говорило про «я устал, я ухожу»). И точно так же, как в детстве, папа снова рассказывал, как подписывал с этим же человеком в администрации тогда-ещё-Ленинграда контракт на поставки ультразвуковых аппаратов в больницы. А переводчицей была мама. Вечером того дня был ресторан на берегу Невы, тот самый решающий разговор, то самое признание... * * * Первого января в полдень проснулась уже вся семья. Причём от того, что звонил-надрывался старый добрый проводной телефон рядом с печкой. Наталья со вздохом слезла с тёплой лежанки, взяла трубку... и вскоре обратилась к дочкам. — Это Елена Петровна. Она зовёт нас в гости, говорит, осталась наливка. — Разве мне к ней можно? Я же ушла из кружка... — нерешительно спросила Алиса. — Если зовёт, значит, можно, — вздохнула Эли, подумав «и, к сожалению, нужно». У неё не было большого желания снова встречаться взглядом со своей прежней преподавательницей балета. Эли ходила туда с пяти лет, и хотя Елена Петровна никогда не бывала строже, чем нужно, девочке часто казалось, что учительница смотрит на неё с осуждением. Ведь она была внучкой Анны, той самой Анны Сергеевой, и ради этого её взяли в кружок. Но Эли, она же Настя, так никогда и не прошла отбор в училище. И в конце концов в одиннадцать лет её отправили к бабушке в Японию, учиться в школе и забыть про балет. Неужели теперь придётся выслушать всё то, о чём Елена Петровна, наверное, не говорила, жалея маленькую и, к сожалению, недостаточно талантливую ученицу? Папа собрался было звонить шофёру, но глянул на календарь, махнул рукой и просто вызвал такси. По пустым заснеженным улицам оно пробиралось чуть меньше часа, оставив Наталью, Эли, Алису и примкнувшую к ним Нодзоми в освещённом одинокм фонарём дворе на Васильевском Острове. Мама быстро нашла нужное парадное, и вскоре все поднялись на четвёртый этаж дома, видевшего, вероятно, ещё Октябрьский переворот. Елена Петровна сидела в старом мягком кресле в старом тренировочном костюме — он был новым тогда, когда она занималась в нём с маленькой Эли — и смолила сигарету за сигаретой. Она была не очень трезва, но от того лишь более благожелательна, и широким жестом налила четыре бокала домашней вишнёвой наливки. Все трое девочек замялись. — Ну что ж это такое, — улыбнулась учительница. — Балерине нельзя ничего бояться... а уж эстрадной певице тем более. Я ведь узнаю тебя, девочка с фи-о-летовыми волосами, — с небольшой задержкой она сфокусировала взгляд на Нодзоми, пока Эли переводила её слова. — Я видела ваши записи. Вот так и надо. — Так и надо?! — хором удивились Эли и Алиса, ожидавшие иной оценки. — Ну конечно же! — Елена затянулась сигаретой. — Настенька, Эличка, я же говорила тебе — не думай так много про отборочные, вступительные, конкурсы и всю эту прочую хренотень! А, ты что ли думала, что я тебя жалею?! На лице Эли было выразительно написано, что Елена Петровна в очередной раз права. — Да отроду я никого не жалела! — старая преподаватель хлопнула кулаком по подлокотнику. — Нельзя в нашем деле жалеть, боком выйдет. Слушать надо, когда тебе, как это там по-вашему, сэнсэй дело говорит. И вся ведь в бабку! Анка тоже всё вверх пёрла, а говорили ей, не выйдет. И в результате — всё в кордебалете да в кордебалете, всё слёзы да слёзы. Вот и на тех гастролях в кордебалете. Хорошо, догадалась она не воротить нос, когда тот мужичонка-то подобрался. Сдёрнула, и Бог с ней. А то в самом деле до беды бы дошло с её мечтами-то дурацкими... Эли, Наталья и Алиса замерли от неожиданности. Нодзоми же в растерянности переводила взгляд с одной на другую — перевести ей, разумеется, никто ничего уже не собрался. — Ты отлично придумала с эстрадной группой! — продолжила Елена Петровна. — Ну не стала ты балериной, так думаешь, балерин мало? Основам ты всё равно научилась, я же тебя помню. И когда к тебе приходит танец, ты-то всегда сможешь его подхватить. Ну, не так, как в Мариинке. Так этим вашим, как их, айдолам до Мариинки всё равно как до Эвереста. Они и того, что ты можешь, небось раньше не видели. — Вы правы, Елена-сэнсэй. Именно так и было, — ровным голосом произнесла Эли. — Но я сначала не хотела к ним. Думала, всё это несерьёзно. Но Нодзоми подтолкнула меня учить группу Мьюз танцевать, а потом — и войти в неё. Ваше здоровье, Елена Петровна, и твоё, Нодзоми, — блондинка решительно опрокинула в себя бокальчик наливки. Учительница коротко засмеялась. — Береги такую подругу, Настя. Она ещё не раз тебе пригодится... от лишних глупостей на свою пятую точку. Она тебе ещё нужна. И ноги, которые оттуда растут, тем более. * * * На обратной дороге Наталья, сжалившись над окончательно запутавшейся Нодзоми, стала рассказывать всю историю своей мамы. Разговор продолжился и дома, затянувшись до самого вечера. Эли и Алиса тоже некоторых подробностей, оказывается, не знали. Анна Сергеева родилась, что называется, в рубашке. Поздняя и единственная дочь профессора-искусствоведа не нуждалась ни в чём. Внимание матери, которой не требовалось работать, лучший детский сад и младшая школа с группами раннего развития... В ней всеми силами стремились заметить талант — и заметили. Этот талант был к танцу. И вскоре Анна оказалась в балетном училище имени Ваганова. Она была неплохой балериной. Неплохой, но не более. Такой же была и, например, её одногруппница Елена — но она-то это хорошо понимала. Оттанцевав свои десять лет в кордебалете, создающем красивый фон для главных исполнителей, Елена занялась преподаванием, где показала действительно отменный талант. А вот Анна считала, что в кордебалет её «задвигают» незаслуженно. Она была достаточно умна, чтобы лишний раз не нарываться на конфликты. Но семейные дискуссии бывали достаточно горячими. А потом она попала на гастроли в Японию, с балетом «Жар-Птица». Неизвестно, как именно токийский пекарь Харуто Томагава познакомился с русской балериной, как выделил её из множества тех, кто танцевали в «Жар-Птице». Кажется, это было как-то связано с рестораном, куда он поставлял особо диетическую выпечку — балерины несколько раз ходили туда ужинать. Зато известно, когда и как Анна Сергеева бежала. Это случилось сразу после последнего спектакля, в суматохе, среди толчеи из зрителей и журналистов. Куратор труппы «от первого отдела» (то есть госбезопасности) лишь ненадолго отвернулся — а балерины уж и след простыл. Она выскочила из заднего окна первого этажа прямо в своём сценическом красном сарафане и прыгнула в коляску мотоцикла своего суженого. Свадьбу сыграли через месяц. Над семьёй в Ленинграде, разумеется, сгустились тучи. Отец Анны потерял работу в институте и смог устроиться лишь в Эрмитаж, формально (и по оплате...) на должность обычного смотрителя. Отобрали и квартиру в центре города, но удалось сохранить дачный дом в Белоострове, и долгое время пожилые родители то жили там, то снимали в городе комнату. Но, несмотря ни на что, Анна поклялась никогда больше не возвращаться в Россию. И не делала этого даже сейчас, когда давно остались в могилах и её родители, и тот куратор, и руководитель балетной труппы, отказавшийся её продвигать, и сам Советский Союз. На сцену Анна тоже ни разу более не вернулась. Зато рьяно взялась за дела своего мужа, добавив к ним то, чему учили её в детстве и что можно было найти в дореволюционных руских книгах. Харуто уже давно отошёл от дел. Пекарня окончательно стала русской, ещё когда Эли только-только вернулась в Японию. А в её названии обрёл новую жизнь сценический красный сарафан из кордебалета «Жар-птицы». * * * Потом было несколько дней прогулок и веселья. Были красиво подсвеченные здания, были величественные мосты через Неву. Были какие-то музеи — но вот от многочасовой очереди в Эрмитаж отказались все хором. И были просто игры в снежки! Одежды всех трёх девочек, привезённой из Японии, перестало хватать, как только все попробовали перемещаться не только на машинах. Тогда Наталья открыла запасники и выудила оттуда три пуховика и три пары тёплых синтепоновых штанов. Эли и Нодзоми были в них похожи скорее на небольших медведей, чем на айдолов. Впрочем, они тут же вспомнили, что вроде как больше и не айдолы. Группа «Мюьз» исполнила свою лебединую песню, Bokutachi wa Hitotsu no Hikari, ещё несколько месяцев назад. Ещё был огромный магазин тканей совсем недалеко от Финляндского вокзала, куда приезжала электричка из Белоострова. И почти хором — «сюда бы Котори...» А потом настало пятое января. У Алисы скоро кончались каникулы, и мама собралась отвозить её в Москву, на обратный самолёт. Эли и Нодзоми располагали ещё неделей до своих обратных билетов, и на семейном совете предполагалось обсуждение — где это время проводить. Думали про Москву или ещё какие-то достопримечательности — но всех удивила Нодзоми. — Мы видели снег. Мы видели мороз. Я хочу... хочу северное сияние, Эли! Это было неожиданно — но, как тут же отметил Дзётаро, весьма разумно. Шанса увидеть северное сияние в Японии не было. А в России — был. Конечно, не в Петербурге. Но в достаточно цивизилованном и удобном месте. Авиабилеты в Мурманск тут же удалось заказать на завтрашнее утро — и даже, благодаря каникулам, недорого. * * * Эли и Нодзоми выгрузились из автобуса в центре Мурманска. Хотя был полдень, стояли сумерки — полярная ночь! Улицу ярко освещали фонари, но тепла они, понятное дело, не добавляли. Девушки поёжились, натянув капюшоны пуховиков. — Да уж! Такие бы курточки нам летом в Токио, никто бы не узнал! — хихикнула Эли, разворчивая карту, чтобы найти заказанную гостиницу. И тут их несмело окликнула какая-то русская девочка в длинной шубе. — Э... Эли Аясе? Нодзоми Тодзё? — Упс, — осеклась Эли. — Yes, — ответила на английском Нодзоми. Девочка... запищала — иначе не скажешь. — Мьююююз! Через несколько секунд двух японок облепили непонятно откуда взявшиеся фанаты обоего пола — кажется, кто-то выскочил из ближайшего подвала. Девушек было больше, чем парней, примерно раза в два. Вели они себя на удивление вежливо, и даже пытались говорить по-японски. Выходило неубедительно, но Эли вскоре заговорила по-русски. И огда их стали просить... только об одном. Спеть. — Группы Мьюз больше нет, — вздохнула Нодзоми, а Эли перевела. А потом прислушалась к сбивчивым разговорам вокруг... — Подождите... Вы — тоже поёте? — Да! Да! С вашего вдохновения тут две группы собралось! Эли вскинулась. — Что ж... Группа Мьюз разошлась не просто так. Мы открыли дорогу следущим. Значит, не только в Японии. И мы двое, в конце концов, не Мьюз. Мы выступим вдвоём с одной песней, но лишь при одном условии. Сначала выступите вы. Покажите нам, чему вы от нас научились. Нодзоми, когда узнала, о чём речь, глянула на Эли прямо-таки с гордостью. * * * С помощью местных «проводников» гостиница нашлась очень быстро. А концерт был назначен через два дня. — Ну, что будем петь? — спросила Эли, как только их спутники, оставив чемоданы, покинули этаж. Нодхоми, однако, не отрываясь глядела в окно. За ним был бульвар с деревьями, но и стволы, и ветки, и земля под ними от мороза целиком покрылись льдом. Этот лёт причудливо сверкал в свете фонарей. — Смотри... Это же и есть — Garasu no Hanazono. Сад из стекла. — Изо льда, Нодзоми. Изо льда. Но, конечно, мы споём эту песню. Правда, насчёт хореографии не уверена — она расписана давно, но уж больно, как бы сказать, однозначная, не правда ли? — А при чём тут? — удивилась Нодзоми. — А, да, ты же не читаешь новости из России... Тут недавно приняли закон. Запрещена, как они это называют, пропаганда нетрадиционных сексуальных отношений несовершеннолетним. И для цензоров любая любовь — сексулаьные отношения, а нашей аудитории, сама понимаешь, не по тридцать. — Тогда не только хореография. Там же и текст? — Да откуда им японский-то знать! Так что репетируем. Но выступаем без танца. И тут, как будто в ответ на её слова, небо за окном озарило северное сияние. Девушки тут же выскочили на улицу, чтобы успеть увидеть его во всей красе. * * * Большой зал дома детского творчества «Лапландия» внезапно оказался полон. Каким образом небольшой русской город Мурманск набрал такое количество любителей японских школьных айдолов — ни Эли, ни Нодзоми не знали, а спрашивать не было желания. Так что они сели на лучшие места в первом ряду и принялись смотреть. Эли отмечала,кто как научился. Разные группы она оценивала от «ну, потянет» до «очень прилично». А вот про последнюю из них смола сказать только «ух ты...» — но Нодзоми её не слышала. Потому что группа эта исполняла Snow Halation. Песню, ставшую когда-то её мечтой. Песню о её мечте. Нодзоми ни слова не понимала в русском тексте, и вместо него ей слышались знакомые слова. Todokete Setsunasa ni wa namae o tsukeyou ka «Snow halation» Omoi ga kasanaru made matezu ni Kuyashii kedo suki tte junjou... И теперь она знала, наконец, что она чувствует, чего она хочет — и что со всем этим делать. Отгремели аплодисменты — конечно, лучшая кавер-группа выступала последней. Пришла очередь Нодзоми и Эли. В полной тишине зазвучала минусовка. И одновременно с хором первых слов — Yume no meiro... yuri no meiro... — Нодзоми начала танец. Танец, в котором было куда больше страсти и откровенности, чем даже в самых смелых черновиках хореографии времён Мьюз. Эли замерла, но лишь на секунду. Слова Елены Петровны прозвучали в её голове — «когда к тебе приходит танец, ты-то всегда сможешь его подхватить». И она — подхватила. Неизвестно, кто из зрителей понял, что произошло на сцене. Но это поняли сами девушки. Нодзоми, которая — ни на секунду не отступив от ритма и слов песни — сказала всё о своих чувствах. И Эли, которая — также строго следуя нотам — ответила «да». После дикого грома аплодисментов ведущий распустил зрителей — механизм занавеса, кажется, не работал. А когда те вроде бы стали расползаться, повернулся к певицам и вручил Эли гонорар. «Всё, что смогли» — пять тысяч рублей. Эли хищно усмехнулась. — Что ж. Кажется, мы нарушили один закон, и кажется, там был штраф как раз в пять тысяч. Где милиционер? Сейчас будем расплачиваться. Ведущий просто не успел ничего ответить, поскольку до кого-то в зале дошло, что нужно просить автографы, и на сцену ринулась волна. А первым в этой волне был мужчина средних лет в полицейской форме. Который нёс на подпись откровенно пиратский альбом «Мьюз». С вопросом о законе всё сразу стало понятно. * * * — Слушай, Нодзоми-тян... Почему тебя вдруг так прорвало? — Snow Halation. Милая, просто Snow Halation. — Ага, а я не успела тебе сказать. Они там в переводе все подобные намёки вырезали! Девушки прохохотались. — Ну и что дальше? — спросила Эли. — Как это там было в книжке было — теперь, когда ты заполучила меня сюда, что мы будем делать? Ну хочешь, переиграем маршрут. Тут рядом погранпереход, Норвегия, там вроде однополый брак есть... Нодзоми отмахнулась. — Эли, я разгонялась два года. Ты думаешь, мне бумажки сейчас нужны? Но давай и вправду поменяем билеты. С самолёта — на поезд. Очень интересные здесь купе, давай купим себе целое до Москвы — это же целые сутки, да? — Кажется, даже больше... * * * И когда за девушками закрылась дверь купе и проводница с билетами удалилась дальше под мерный перестук колёс, Нодзоми, наконец, набросилась на Эли с яростным поцелуем. «Медвежьи» штаны и пуховики полетели под полки, а на девушках тут же — по инициативе Эли — оказались короткие «айдольские» платьица. Купленные, правда, на местной барахолке ради выступления — но от этого не менее блестящие и приятные. Потом Нодзоми чуть подсадила Эли, и та оказалась на верхней полке... Защёлкнутая дверь купе надёжно скрыла от любых взглядов двух девушек, которые в этот момент существовали только друг для друга. А потом они проголодались. Оделись. Отправились в вагон-ресторан... И прошли через плацкартный вагон, где их приветствовали аплодисментами. Тут были, кстати, и те, кто исполнял недавно на сцене русскую версию Snow Halation. Полный зал объяснялся просто — за два дня в Мурманск успели добраться фанаты из Питера и Москвы. Но Эли и Нодзоми абсолютно не обиделись на такую хитрость.