1.
Искристое январское солнце в высоком синем небе. Даже захлёбываясь от одиночества, Сергей не умел выйти из него иначе, чем собственными силами. Он играл один, переодевался быстро и молча, не заговаривая с сокомандниками, ибо не хотел участвовать в сплетнях, и уходил первым, если только не оставался на дополнительную тренировку. В одиночестве возвращался в пустоту прохладной чистой комнаты с высокими потолками и серо-голубыми занавесками, в одиночестве же гулял на выходных по парку: размышляя, перелистывая по-тряпочному мягкие страницы чёрно-белых газет и ступая по кленовым листьям, влажным от холодной росы. Одиночество было привычно ему, как удобный письменный стол или комната со знакомыми предметами, в которой он смог бы сориентироваться с закрытыми глазами. Он давно перестал задумываться о том, как он сможет – да и сможет ли, даже если захочет, – впустить в свою жизнь другого человека. В этом не было необходимости. Одиночество давно стало для Белова таким же естественным и комфортным, как тренировочный костюм. Оно давало ему свободу мыслить и быть собой. Большего Сергей Белов и не желал.2.
Матч в Буэнос-Айресе закончился победой советской сборной: с небольшим отрывом, за счёт забитого Беловым на последних секундах мяча. Поражённые ребята всматривались в мешанину лиц на улицах. Среди арианцев - так звали себя жители города - встречались все возможные фенотипы. Маленькие толстые уругвайцы со смуглой кожей и широкими сплющенными носами, крепко сбитые парагвайцы: ведь в Парагвае огромную роль играет мясная кухня. Потомки индейцев с прямыми, будто вырезанными из стволов сосен Центральной Америки, лицами, скуластые и тонконосые, с глазами, словно подведенными, – такую иллюзию создавала линия густых чёрных ресниц. Наконец, и сами мужчины Аргентины: некоторые из них обладали красотой столь обжигающей, что Белов, сам не зная, почему, стеснялся на них смотреть. Он заметил, что и Паулаускас, идущий рядом с ним, несколько раз в смущении отвел глаза: слишком уж яркими, ястребиными, хищными, словно сулящими запретную охоту или неведомое, будоражащее сознание удовольствие, были лица встречавшихся им на пути мужчин. Но и сами баскетболисты двигались по улицам Буэнос-Айреса не незамеченными. В какой-то момент Мишико ухмыльнулся, одобрительно хлопнув Паулаускаса по плечу: все, кроме самого Модестаса, заметили, как замедлил шаг, окинув идущего впереди литовца выразительным взглядом и чуть приподняв изящную, резко очерченную черную бровь, а затем остановился и ещё долго смотрел ему вслед томный, похожий на молодого бога арианец. Следующий товарищеский матч, который удалось организовать менеджеру, состоялся в небольшом городе на Атлантическом побережье. Он стал самой южной точкой Аргентины, куда добралась советская баскетбольная команда в эту поездку. В городе ничего не было, и это странным образом успокаивало. Ветер, молчаливые многоэтажки, выстроившиеся в ряд по побережью, маленькие пешеходные улицы с гладкими серыми плитами, магазинчиками и одноэтажными домами удивительным образом здесь, на другом конце мира, напоминали Эссен. Воздух был наполнен предчувствием китов. Самих китов не было, но их незримое присутствие ощущалось повсюду: в расставленных по всему городу деревянных статуях китовых хвостов, покрытых облупленным красным лаком, со взмахом уходящих в землю; в улыбающихся китовых фигурках на стеклянных полках сувенирных лавок. Был даже мол для наблюдения за китами, с которого рыбачили смуглые старички в светло-синих рубашках. На полу под бетонной раковиной валялись вонючие засохшие трупики крабов. Окна гостиницы, куда их заселили, выходили на платан и черепичную крышу, а в само окно были вставлены куски стеклянной синей мозаики. По утрам свистели майны, говорящие чёрные птицы. Город заканчивался через несколько сот метров, и дальше были сосны в дюнах, светлый глинистый обрыв, статуя Иисуса, ветер. После шторма стало холодно, и баскетболисты ходили в свитерах и куртках. В те дни Белов и Паулаускас долгими часами гуляли, разделяя молчание и солёный воздух прибрежных скал. Им было комфортно вместе.3.
На автобусе, по гладкой дороге, стелящейся среди яркой зелени, они добирались до водопадов. Ехали на сиденьях друг перед другом. Облокотившись на парапет, Белов смотрел, как вдоль дороги над травой хаотичными вихрями вспархивают жёлтые стаи бабочек. Был большой водопад и огромные чёрные птицы, парящие в вышине над каньоном. Совершенно счастливого и как-то беспомощно улыбающегося Едешко окружили коати, мгновенно разобрав его рюкзак. Грязными когтистыми лапками расцарапывали молнию, яростно зарываясь в карман складывающимися в гармошку носами. Выхватили у Вани два банана и убежали, а Белов запомнил взметнувшиеся в вертикальном знаке вопроса полосатые хвосты, терпкий запах животного меха, издаваемый ими полустрёкот-полуписк и острые зубы в длинной пасти. У подножия водопада были проложены мостки из перфорированной стали. Туристы толпились на них, шурша полиэтиленовыми плащами, покрытыми мелкой рельефной чешуёй радужно отблёскивающих капель. Поток брызг над водопадом напоминал снежный шторм. Частицы воды летели плотной, безостановочной завесой, выбрасываясь по всей длине водопада, и рассеивались над ущельем. Особенно плотной завеса была на высоте трёх-четырёх метров: как влажный ветер или снегопад, не позволяющий даже открыть глаза. Попадая в белый мех брызг, которыми пушился водопад, люди на подмостках за несколько секунд промокали насквозь. Облокотившись о перила, Белом заворожённо глядел вниз, позабыв обо всём на свете. Гигантские массы воды низвергались вниз, выгибаясь спиной коричневого кита. Проходя по тёмно-красной от окисей земле, река Игуасу обретала камелопардовый цвет. Вместе с белой пеной порогов это придавало ей облик животного. Отвернувшись от потока, Белов огляделся. Вокруг сновали японцы в панамках, солнечных очках и мокром полиэтилене, но команды нигде не было видно. Скорее всего, вымокли и Гаранжин погнал их переодеваться в туалет, чтобы спортсмены, не дай бог, не простыли перед перелётом. Каменную спину Белова, неподвижно вглядывавшегося вдаль, тренер, видимо, решил не тревожить. Белов вновь уставился на тропическую реку, крупными изгибами шедшую по широкому ущелью, как вдруг на плечо ему легла чья-то рука. Широкая ладонь ощущалась ещё более горячей сквозь плотно облеплявшую тело ткань мокрой белой футболки. Белов обернулся. Неизвестно как пробившийся сквозь толпу туристов, перед ним с широкой улыбкой стоял Паулаускас, в такой же, промокшей насквозь, футболке, только чёрной, облепившей рельефный торс. Волосы прилипли ко лбу, вычертив извилистую чёрную сеть на смуглой коже. В который раз Белов поймал себя на мысли, что не может заставить себя взглянуть на загорелые руки литовца, словно в этом было нечто постыдное. На мгновение Белов вскинул глаза на Модестаса, но тут же потупился, устремив взгляд куда-то в сторону и ощутив, как вспыхнули щёки. – Серёга!! Знаешь, где мы?! – тем временем восторженно заорал Модестас, перекрикивая шум водопада, тряся Сергея за плечо и даже не думая отнимать руку. Словно не ощущал, что вот-вот вспыхнет кожа под его ладонью, а сердце Сергея колотится бешено, как двигатель электроцентрали. – Знаю. Бразилия. Город Фос-де-Игуасу. Водопады реки Игуасу, – монотонно проворчал Белов. – Да нет же!! – всё ещё зачем-то продолжая трясти друга за плечо и ещё шире разъезжаясь в улыбке, не унимался Паулаускас. – Мы в сердце воды! Серёга, мы в сердце воды! Ту-дух. Удар сердца Сергея. Грохот водопада превращается в абсолютную тишину, лишь изредка, как будто издалека, доносится шелест водных потоков. Мелкие блестящие капли окружают их плотной завесой. Они – в центре сферы, состоящей из самой летучей, легкокрылой земной жидкости. Они – в сердце воды. Не очень осознавая, что делает, Белов притягивает к себе Модестаса. На секунду тот замирает, перестав дышать, и в каштановых глазах плещется не то испуг, не то неверие. А потом тёплые губы Белова накрывают губы Модестаса, и Паулаускас чувствует, как его щеки покрываются влажной водяной пылью.4.
Сан-Пауло поразил их. В Бразилии всё было «сверх». Город, застроенный белыми 40-этажными небоскрёбами, просторные улицы с сочными деревьями, с которых величественно, как воплощение японской поэзии, опадали крупные шуршащие листья. Высокие, невероятно высокие темнокожие люди: потомки рабов, когда-то миллионами вывозимых португальцами из Анголы и Конго и умиравших на плантациях от отравления гнилым китовым мясом. Коркия, проштудировавший путеводитель с дотошностью фанатичного путешественника, пересказывал ребятам куски прочитанного. Так Белов узнал, что бразильские рабы ели землю, пытаясь восполнить недостаток минералов. Это не поощрялось. На таких рабов одевали железные маски, закрывающие лицо. За день железо стирало скулы и губы несчастных в кровь. По вечерам, наклоняясь к большим розовым цветам мальвы с лепестками вялыми и нежными, как кожа на шее стареющей женщины, Белов видел сидящих на них уховёрток. Те поднимали треугольные головы с рыжевато-каштановым отливом и смотрели на него в ответ. «Они очень умные», – вспоминал Белов с изумлением.5.
Сердце Белова было полно затаённой, счастливой тревоги. В огромной комнате спортивного центра Сан-Пауло их поселили втроём: он, Модестас и Иван Едешко. Окно их комнаты выходило на крону какого-то пышного тропического дерева, и Белов облюбовал широкий, обитый вылинявшим хлопком стул на балконе, и читал там в оранжевых лучах вечернего солнца, под бешеное цвиканье маленьких разноцветных птиц, сотнями набивавшихся в крону на закате. После происшедшего на водопаде Паулаускас дичился его, да и присутствие Едешко, хоть беззаботного и не замечавшего странного состояния, в котором находились оба форварда, сковывало их обоих. Поэтому Сергею оставалось только размышлять. Постепенно, с испугом и неверием, он заставлял себя поднимать голову и делать шаг за ту глухую стену, где были прочно зацементированы его чувства. Его жгла тоска по Абсолюту. Так много лет он обращался к Господу, ища, жаждя нерушимой, совершенной любви, ибо любовь – это тоска по вечности. Каждый из тех, к кому его тянуло в течение жизни, нёс в себе отблеск этой абсолютной любви, и Белов был открыт, был готов нырнуть в неё, но те отпрянывали каждый раз, словно опалённые пламенем. Белов сходил с ума от необходимости скрывать, ретушировать свои чувства, притворяясь отстранённым, холодным, безразличным. Сколько раз он ощущал, что очередной встреченный им человек не нёс в себе Абсолют, но был лишь отблеском, лишь предчувствием той любви, поиски которой сжигали его. И, не находя того, что искал, теряя веру, Белов медленно, год за годом, тонул в призрачном тумане отчаяния. С появлением в его жизни Модестаса Белов с каждым днём все больше осознавал, как мало ему известно о природе любви.6.
Вот так всё и закончилось. Потоками молочного воздуха, проносящегося за бортом, вибрирующим гудением двигателя и оранжевыми огнями, отражёнными в блестящих крыльях самолёта, взмывающего над аэропортом Vicaporos Campinas. Тлеющими углями внизу разворачивался Сан-Пауло. Белов откинулся в кресле, полуразвернув голову к окну. Впереди их ждал Советский Союз с его тьмой, холодом, неуютными автобусами и квартирами с тусклым светом. Но поиски Белова были завершены. На соседнем сиденье, привалившись к оконному стеклу, спал его Абсолют. Его Модестас Паулаускас.