Не для нее

Тяжелый водопад ало-рыжих волос оттягивает ей затылок, тянет обратно, на смятую подушку. Мэй потягивается сладко, чувствуя, как по телу разливается приятная и местами болезненная усталость. Хочется полежать еще на согретой простыне, вжавшись в горячий мужской бок. Заманчиво, но она знает, что эта нега не продлится долго. Мадара уже поднимается. Застегивает ремень, звеня металлической пряжкой. От этого ремня, Мэй довольно щурится, у нее на бедрах сплошная геометрия в красном оформлении, а на горле широкая алая полоса. Она потягивается снова, медленно садится, чуть откидывая голову, отвечает на сухой взгляд сытой и насмешливой улыбкой. Волосы укрывают левое плечо, щекочут грудь. Мэй накручивает пахнущую пачули и иланг-илангом прядку на палец, рассматривая чужие губы. Но Мадара черствый, смотрит мазком, шершавым и неприятным, будто не он только что заставлял ее выть в подушку и царапать простынь. От этого равнодушия что-то скрежещет под левой грудью, зло и холодно. Мэй знает: как бы она не лежала, как бы не прогибалась в пояснице и как бы не смотрела, он не поведет даже бровью. Другие ведутся, плывут, теряют самообладание и готовы протирать коленями пол, только бы стоять на них напротив нее. Учиха Мадара практически равнодушен. Когда-то она взяла его за цель, сама себя в него влепила и даже осталась, зная, что женат. Ей нужны взгляды. Ей нужно, чтобы те, кто проходили мимо, оборачивались и смотрели на нее. Чтобы вырастить из себя свой идеал, Мэй тратит все, что может потратить — деньги, нервы, старые привычки, чужую любовь. Ее вообще приносит самой себе в жертву. Чужая любовь ей нужна меньше всего. Она знает, что никогда не сможет так, как всем вокруг нужно — навечно, с надрывом, в горе и радости. Учиха Мадара не заслуживает такой любви. Он промороженный насквозь, сухой, скупой на эмоции и на что-то кроме боли. Поэтому до треска хочется, чтобы он однажды упал, как подкошенный. Тогда Мэй будет знать, что окончательно стала той, кем хотела. Если его колени коснутся пола, Мэй станет цельной. Он резким движением одергивает полы кипенно-белой рубашки, сводя их на груди, застегивает от второй пуговицы. Его фигура — воплощение равнодушия. Безучастный и молчащий, выплеснувший всю агрессию желаний и негатив с начала недели, он превращается в камень рядом с ней. Но Мэй все равно рассматривает его сквозь веер длинных ресниц с жадностью, в любой момент готовится сделать вид, что жмурилась. В сужающейся прорези застегивающейся рубашки исчезает вид на рельефную грудь и пресс. У Мэй губы сводит от желания их облизнуть. Три часа? Она продержится целый день. Но, на красные губы наползает злая усмешка, его дни не для нее. Раз в неделю, в новых отелях или в съемных на сутки квартирах, в разное время. Для нее — второй телефон, всегда стоящий на беззвучном. Мадара умеет выходить из любых ситуаций сухим и невозмутимым. Его не подловить. Никаких царапин на спине, никакого незащищенного секса, никаких засосов. Однажды Мэй из интереса пытается, закусывая кожу на его левом плече, и еще две недели не может сидеть. Он никому не позволит разрушить свой брак. Короткие черные волосы, взъерошенные ее руками, он усмиряет легко — прочесывает сквозь пальцы. Его небрежность объясняется тем, что на работе он еще наверняка успеет принять душ. Прежде чем ехать к жене. Да, с женой он вряд ли сможет так развлекаться. Ее и тронуть, наверное, страшно — рассыплется еще. С Мэй он не бывает осторожен. Она держит лицо расслабленным, но внутри кривится от вспышки ненависти. На языке оседает горький привкус зависти. В его жене Мэй не видит ничего особенного. Она ведь по всем параметрам лучше. У нее есть грудь, натуральная, а не из поролоновых подкладок, красивые бедра, нежное лицо, яркие волосы, манеры, харизма… Все, что может ставить мужчину на колени, Мэй копит в себе. Что есть у его жены? Плоская худая девчонка. Смеется, запрокидывая голову, смотрит на него влюбленно, как будто это ее не унижает, одевается как… как… подросток! У Мэй сводит пальцы, когда сталкивается с ней на приемах или банкетах. Мадара либо с ней, либо вообще не появляется. Вертящихся вокруг женщин он не замечает, держит в ладонях худые девчоночьи пальцы. Удивительно, что в этом черном человеке, где-то очень глубоко, есть толика нежности. Не удивительно, что Мадара Учиха все, кроме своей жестокости, оставляет для жены. С Мэй он трахается грубо и жестко, не задумываясь о том, больно ли ей. Она не знает, как Мадара обходится с женой, но уверена: Сакура Учиха не замазывает синяки тональным кремом. Кто его знает, может, с ней он занимается хотя бы сексом, а не еблей. Может, все-таки любовью. Кто их знает, этих больных Учих. Мадара невозмутимо завязывает на шее тонкий галстук, попутно бросая взгляд на Мэй, будто убеждается, что она все еще тут. От этого взгляда где-то под кожей бежит жидкий ток. Кончики пальцев покалывает от желания стащить с Мадары этот чертов галстук… на ее запястьях он смотрится так же хорошо, как и на его шее. — Тебе нужно это. Почему тогда? — она коротко смотрит на его затемненный приглушенным освещением профиль, чувствуя, как мерзкая горечь прорывается в мягкий тон. «Почему не я?», она глотает, будто так и нужно. Они говорили об этом пару раз. Всегда заканчивали скандалом. Мадара выносил их легко — то ли находил других женщин, готовых терпеть его желания, то ли больше времени уделял жене. Первой всегда приходит Мэй. В любом из случаев. Но сейчас она снова не может промолчать. Видеть, как он собирается к жене — как оправляет воротник, завязывает галстук заново, недовольный результатом, невыносимо. А потом ведь еще и душ примет, смоет ее с себя, будто грязь. Кто еще из них грязный? Она? Или, может, он, прячущий свой садизм на теле любовницы? — Прозвучит по-идиотски, — равнодушно предупреждает он, даже не смотря на нее, зачесывает волосы ладонью. — Я тебя не люблю. — Я тебя не люблю, — говорит шесть лет, три месяца и двадцать дней назад высокий и красивый Хатаке Какаши, небрежно пожимает плечом, будто так и надо, и исчезает в метельном утре с чемоданом. Как и тогда, сейчас у Мэй что-то растягивается, как дешевая и липкая синтетическая ткань, трещит, но не лопается. Черные ногти почти протыкают ладонь. Себя надо любить, отстраненно напоминает Мэй, пальцы разжимает с не меньшим усилием, чем только что их сжимала. Ей что, нужна его любовь? — Какой ты, — Мэй усмехается, откидывая рыжую прядь волос за плечо, смотрит сквозь щелочной прищур, — жестокий. Она встает медленно (потому что все болит), проминает босыми ногами ворс расстеленного ковра, как есть, без клочка одежды, подходит к нему. Белая рубашка под ее ладонями разглаживается. Мадара даже не дергается, хотя ее прикосновения вне постели обычно не вызывают у него восторга. Позволяет. Не иначе, как поощрение. Иначе давно бы свернул запястье так, что ходить Мэй с повязкой не меньше недели. Запах чего-то огненно-древесного, распространяемый его телом, кружит Мэй голову. Она прижимается щекой к его плечу, всего ненадолго… В горло впивается сухая и мозолистая ладонь, совсем недавно вжимавшая ее грудью в кровать. — Осторожнее, — на секунду черные глаза наполняются ледяным ветром, и по обнаженной коже бегут мурашки, — со своей помадой. Да, дурацкая идея. Он все равно выкрутился бы — сменил рубашку или поставил поверх новое пятно. Это скорее импульс, чем осознанный план. Но Мэй хочется — до боли, до слез, унизительных, тех самых, которые она себе запрещает, — чтобы его жена, эта сладкая девочка, умылась. Чтобы сняла свои розовые очки и увидела его такого: затягивающего ремень на чужой шее, вбивающегося болезненно и жестко, иногда полубезумного, берущего то, что хочет, и не слышащего слова «нет». Иногда Мэй его боится. Она не понимает, что ему помешало выбрать кого-то другого — за него пошла бы любая и примирилась с такой стороной тоже любая. Практически. Но рядом с ним эта полудевочка, которую Мадара Учиха то ли не слишком любит, то ли слишком бережет. Мэй знает, что за плечами Сакуры когда-то-Харуно нет влиятельных лиц, больших денег или чего-то невероятного. Такого, что могло бы притянуть его внимание. Девочка-интерн. Они ведь и знакомятся в больнице… какая дурацкая нелепость. Но это с ней Мадара Учиха выглядит так, что вот-вот достанет из-за спины сверток с младенцем и коляску. Горло саднит. Ему сегодня и так досталось. Может, он об этом вспоминает, потому что вдруг разжимает пальцы. Небрежно встряхивая ладонь, Мадара Учиха предупреждающе обмораживает ее взглядом и первым выходит из номера. Смотреть ему вслед Мэй не хочет. Но не может отвести глаз от широкой прямой спины, чувствуя, как на них наползает красная пелена. Внутри свербит. Жжется розовый оттенок простыней, собственные синяки — вспухшая абстрактная роспись по гладкому молочному, боль внутри, последний взгляд Учихи Мадары. Она вгрызается в нижнюю губу, не щадя ни красное покрытие (им не тронутое, зря старалась), ни кожу. Мэй стоит обнаженная посреди номера, оборачивается к зеркалу слева от кровати, подходит ближе. Рассматривает себя и не может понять, что с ней не так. Потому что — все так! Но в голове все еще стоят четыре омерзительных слова. Это выворачивает ее наизнанку, хотя на этот эффект Мадара вряд ли надеется. Он умеет задевать за живое, даже если это запрятано глубоко-глубоко. Это то, что Мэй уважает и ненавидит в нем одновременно. …но если он не любит ее, значит, любит кого-то другого? Мэй видит перед собой худое и тонкое девчоночье лицо и мысленно снимает с него кожу лоскутьями. Сакура Учиха держит мужа за предплечье. Сакура Учиха стоит, прислонившись к его плечу виском. Сакура Учиха улыбается, стоит на мысках и нашептывает что-то ему на ухо. Их общих фото в интернете столько, что у Мэй рябит в глазах. Она закрывает вкладку резким мазком пальца по экрану, прикладывает большой палец к нижней губе. Усмехается. Мадара Учиха держит жену за ладонь и говорит что-то так тихо, что стоящий неподалеку его племянник все никак не может прислушаться. Она смеется, тоже тихо, но все всё равно смотрят на нее. На этом чопорном празднике эта пара подгрызает все устои. Но им ведь можно. Сакура Учиха ждет ребенка. Эта новость проходит по всем кругам и отдается эхом. Мэй сладко усмехается, когда узнает об этом, качает головой, вспоминая те четыре слова. Сейчас Мэй освежает помаду и смотрит на идеальную-себя в огромном зеркале. У них зеленые платья, у обеих. Только платье Мэй сидит по фигуре ровно, обхватывает грудь атласным верхом, отливает изумрудным на свету. У жены Мадары оно больше похоже на свободную рубашку салатового цвета, доходящую до коленок. Прежде чем выйти в зал, Мэй оправляет тонкую лямку на плече и вспоминает дурацкую улыбку Учихи Сакуры. У нее в крашенных розовых волосах дрожат блики от люстры. В тонких пальцах непригубленное шампанское и ладонь мужа. Мэй улыбается своему сопровождающему, поводит узким плечом, заносит лаковую туфельку, чтобы подойти поближе, смотрит на вскинувшего почерневший взгляд Мадару томно. Запрокидывая голову, улыбается шутке сопровождающего, крутит в пальцах тонкую пластину телефона. Будто случайно мажет по нужному значку. Учиха Сакура удивленно дергает головой, скользит пальцами по карману (в платье, карманы в платье, Мэй хочется приложить ладонь ко лбу) и вытаскивает свой телефон. Мадара рядом приподнимает брови. Его взгляд слетает с экрана телефона и упирается в Мэй. По обнаженной спине бегут мурашки. Но она беспечно накручивает прядь волос на палец, а второй рукой отправляет второе сообщение. «Ее ты, надеюсь, любишь». Если небрежно относиться к одежде, то никого не заинтересует, почему пальто брошено на кресло. По ставшему нездорово-белым лицу ползет почти детская обида. На секунду Мэй вдруг жалеет ее, эту маленькую дурочку, и надеется, что Мадара Учиха все-таки ее любит, что ему сейчас больно и что сейчас… …но Сакура возможно-больше-не-Учиха не оправдывает ни одной надежды Мэй. Она молча отдает свой нетронутый бокал Мадаре, закостеневшему, с отблеском звериной ненависти на породистом лице, и разворачивается на плоской подошве туфель. У нее вздернутый подбородок, судорога губ вместо улыбки, трясущаяся ладонь с телефоном, приложенная к животу, быстрый шаг. Мадара сдвигается с места вслед за ней плавно, так, будто это всего лишь какой-то форс-мажор, что сейчас все окажется нормально, что это даже не его ошибка. Но Мэй, которая почти специалист по нему, видит короткий тремор ладоней, напряженную линию плеч и промерзшие до дна черные глаза. Мэй царапает ножку бокала ногтем и пытается почувствовать вкус победы. Если не она, то пусть хоть его жена. Мадара Учиха почти на коленях. Не перед ней, но… Но Мэй не чувствует ничего, кроме усталости и боли в так и не сошедших с кожи синяках. У нее в плане переезд в другую страну, хорошая и приятная жизнь, отсутствие ремней в гардеробе и горячее солнце за окном. Почему-то хочется заплакать.