Что не смогла убить война

Ревек знает: юго-западная башня у рыцаря любимая. Опираясь на шаткие перила, он хромает упрямо по винтовой лестнице — эхо его шагов разносится по пустому лестничному пролёту. Ревек знает: здесь его не ждут. Но прийти он обязан. Дубовая деревянная дверь, как всегда, открыта. Запирать её не к чему: в это место больше никто, кроме него, и не приходит. Кроме него — и Мериаля. Мериаль стоит у балкона и на бандита даже головы не поворачивает. Когда тот отворяет скрипучую дверь, заходит в тёмную миниатюрную комнатку с пятиугольными стенами. В некоторых углах здесь висит паутина, и пыль оседает на поверхности (поверхность, единственная, — старенький деревянный стул у окошка). Бандит знает об этой башне. Знает об этой комнате. Что когда-то, совсем давно, будто бы полвека назад, королева Беатрис ун Линденберг проводила здесь тёплые вечера со своим младшим сынишкой. У голой теперь стены стояла маленькая люлька, а рядом — резной деревянный стул, тот самый, на который сейчас оседает толстый слой пыли; под обветшалым теперь куполом ясно светила причудливая люстра. На стене висело круглое зеркало в красивой серебряной рамке, пошедшее теперь мелкими трещинами. Здесь трещинами идёт всё, рассыпается на глазах неумолимо, и самое страшное в том, что Мериаль постепенно становится частью этого места. Ревек заходит — и молчит. Молчат оба. Его присутствие рыцарь чувствует спиной. И вскоре не выдерживает, хрипит негромко: — Ты зачем пришёл? — получается безжизненно. Опустошённо. Ревека словно ледяной водой окатывает — он больше не узнаёт его голоса. Как будто кто-то стёр все краски с его юной изящной фигуры, как будто эта комната их преломляет, пожирает своим зияющим одиночеством; даже волосы Линдберга, рыжие-рыжие, что обычно горят на свету тысячами ярких огней — и те кажутся теперь совсем бесцветными. А Ревек молчит. Не знает, что сказать, наверное, впервые в жизни. Потому что на этот вопрос у него нет ответа. И он слишком устал, чтобы лгать. Мериаль ждёт. Сжимает пальцы в кулак и разворачивается резко, в глаза глядит таким взглядом, что клеймом выжигается у бандита где-то на подкорке. Слишком много всего в этом взгляде — отчаянного, безнадёжного. Мёртвого. — Что, всех своих пленников спас? Нет, думает Ревек. Не всех. Ты последний остался. А у Мериаля за спиной умирает закатное солнце. Бандит на него смотрит (смотрит, смотрит), и слова острыми осколками сдавливают горло, застревают поперёк гортани, как острый металлический стержень. Откроешь рот, хоть звук выронишь — распорет тебе всю глотку. Рыцарь даже не спрашивает — просто повторяет с расстановкой: — Зачем. Ты. Пришёл. В напряжённой тишине звенит невысказанный укор: не нужно было возвращаться. Ведь я тебя отпустил, отпустил снова, я тебя не сдал; а ты забрал всё, что тебе от меня было нужно, так прекрати ломать комедию, хватит уже играться. Разве тебе не достаточно? Ревеку недостаточно. Полтора часа назад он посадил на пароход последнего из своих ребят, переправил в другую страну, безопасную, подальше от этой войны, подальше от этого кошмара. Они ведь всего лишь дети, им здесь не место. Мериалю здесь не место тоже. Всё, чего хочет бандит — защитить его. Уберечь от ужасного гнёта войны, от дыхания смерти в затылок, ставшего привычным до безобразия, до неправильности. Избавить от мучений и тревог, чтобы не видеть больше этого погасшего взгляда: Ревеку кажется, что если он попадёт в ад, его последним кругом окажется тот, где на него вечно будут вот так смотреть эти глаза. Только вот Линдберг не даст себя спасти. Ему этого не нужно. Он будет стоять в этой комнате с умирающем солнцем, догорать вместе с последними слепяще-красными лучами, чтобы пеплом развеяться по воздуху с самой высокой точки своего королевства. Упрямый-упрямый, не принц — рыцарь. Самопровозглашённый, но всё-таки рыцарь, как ни крути, Ревек никогда и не сомневался. Мериалю здесь не место не потому, что он слабый, отнюдь, — а потому только, что никому здесь не место. И Ревеку страшно: не успеть, потерять того навсегда. Пусть лучше Мериаль будет там, заграницей, далеко-далеко от бандита, чем здесь и рядом — мёртвый. Ведь разве это не его долг? Не долг любого человека уберечь то, что дорого? Один свой долг он уже исполнил: переправил из своей фальшивой банды всех, кого только смог. Линдберг не часть его банды. Но что Ревек может поделать, когда от одного его вида теперь болезненно сжимается сердце, и внутренний голос захлёбывается, трубит тревогу: защити его, ну хоть сделай что-нибудь! Так нечестно. Ревек выдыхает бессильно, опускает голову, трёт усталые глаза. Думает: какая к чёрту война. Победа одной из сторон давно перестала иметь значение: бандит знает, что проиграл с самого начала — когда вообще его увидел. Мериаля. Когда попал к нему в «плен», когда обокрал, когда журил и раз за разом обводил вокруг пальца, считая рыцаря круглым дураком. А оказалось, вот оно как: дурак здесь не рыцарь — это Ревек дурак. Окончательный и бесповоротный. А Мериаль всё смотрит, взгляд поймать пытается, прочитать что-то в его светло-карих зрачках. Бандит взгляд отводит, отворачивается по обыкновению, чтобы не было так жутко осознавать, что именно Линдберг там найдёт. Всё это, если честно, похоже на какой-то полоумный диагноз, который вслух произносить-то жалко: вроде и хочется и просится, и без того очевидно до невозможности. И рыцарь, видимо, тоже что-то понимает, потому что делает вдруг шаг навстречу, а потом ещё шаг, и Ревек окончательно растворяется в догорающих лучах, плывёт рассудком и руками дрожит, наклоняется почти что бессознательно, упираясь Мериалю в плечо. Делай, мол, что хочешь. Сдаюсь. Так они и стоят. Наверное, с минуту, пока Мериаль и сам не проваливает безмолвную борьбу: обнимает того за плечи на выдохе, притягивает ближе, утыкаясь куда-то в шею. И шепчет что-то мягкое, ободряющее, бессвязное и абсолютно неважное, гладит по рукам, плечам, а бандит прикрывает глаза мокрые, запоминает: вот какой он, оказывается, этот бравый рыцарь — тёплый и ласковый, живой. И сердце его рыцарское бьётся, так, что даже Ревеку слышно. А может это и не рыцарское вовсе, а так, бродяжническое, бандитское — ну кто их, в самом деле, разберёт, эти глупые сердца? ..а потом наступает ночь. И бандит, в самом деле, боится, что сейчас Мериаль вдруг исчезнет, как нелепое наваждение: просочится сквозь пальцы, до конца с темнотой сольётся и ветром упорхнёт в окно. Мериаль его отпускает, отодвигается снова, будто не было этих мягких ладоней и ласкового шёпота, будто это всё обман, игра — драгоценное время, когда они хоть на малую долю могут позволить себе быть честными, вылезти из проклятых шкур врагов. Но Ревек всё-таки решает про себя: нет, Линдберг, я тебе не дам здесь погибнуть. И хватает того за запястье. — Пойдём, Мериаль. Нужно отсюда выбираться. Рыцарь кивает согласно: пойдём.