Вещи украденные и вещи найденные

— Эй, Гриффиндор! — Мирон бы и не обратил внимание на хриплый окрик, если бы слышать русский на шумных улицах Лондона не было так странно. Непривычно твердые звуки родного-забытого языка и чуть картавая «р» ввинтились в туман замутненного старым добрым оксиконтином сознания, мягко стукнули по затылку и заставили резко, чуть неловко развернуться, чуть ли не толкая людей вокруг. Не веря своим ушам и наркотикам в крови, Мирон тупо стоял, рассматривая спешащую куда-то вперед толпу, но окрик раздался теперь отчетливее, а обладатель ничуть не изменившегося, прокуренного еще в детстве голоса теперь шел прямо на Федорова. Он был весь в черном, взлохмаченные, явно крашенные черные волосы лежали не особо творческим беспорядком, чуть более широкая, чем у всех людей, улыбка сияла белыми, слишком идеальными зубами, а нездорово худое лицо и как будто лихорадочно горящие глаза были точно такими же, как и тогда. Встреть такого ночью в темном переулке, и станет страшновато, но Федоров ощутил только какую-то далекую, но очень теплую ностальгию. Лето, убитый горем отец, от которого хотелось сбежать, электрички между Питером и Пушкино, пиво, водка, дешевые сигареты. И все как-то так просто. Тут Мирон наконец отмер, и хотя лицо его отразило скорее удивление, чем радость, он так же громко и так же по-русски, хоть и полузабыто, воскликнул: — Ваня! — долговязый незнакомец действительно оказался старым питерским другом из другой, той, короткой «российской» жизни. С как всегда кривоватой, как будто стеснительной усмешкой тот подошел к Мирону почти вплотную, на секунду замер, разглядывая, а потом заключил в крепкие, долгие объятия. Отстранившись, он снова внимательно посмотрел прямо Федорову в лицо и наконец сказал: — Надо же, сколько лет, Гриффиндор! — Евстигнеев бесцеремонно провел рукой по лысой голове Мирона и хмыкнул. — Хотел бы сказать, что ты за эти сколько… восемь? лет совсем не изменился, но кудрей-то поубавилось. — Иди ты в жопу, — рассмеялся Федоров, скидывая чужую руку и краем глаза замечая, что вся кисть, выглядывающая из черного пальто, покрыта плотным рисунком татуировок и многочисленными массивными кольцами. — Конечно, конечно! Заходил я на днях к тебе в магазин, мне что-то такое же сказали, — Ваня тоже рассмеялся и наконец отошел на хоть немного приличное расстояние. — В магазин? Так это ты был? — нервно выдохнул Мирон. — Ну да, пообщаться хотел. Думаю, раз в Лондоне, живет тут мой один… А ты как меня нашел-то? — Да собственно, я и не… — не нашелся все еще удивленный Мирон. Параноидальный страх того, что тот неадекватный коллекционер Ягами за ним следит, страх, который не приглушался даже веществами, наконец немного отступил. — Так что это мы, случайно что ли? — еще радостнее воскликнул Евстигнеев. — За это точно надо выпить! Пошли, тут бар хороший, и зря ты из него пулей так… И Ваня резко закинул руку ему на плечо, мягко, но настойчиво ведя назад в темное полуподвальное помещение, и Мирон, как восемь лет и три тысячи километров назад, совсем не хотел сопротивляться. — Где очки-то потерял, Гриффиндор? — спросил Евстигнеев, плюхнувшись через несколько минут на узкий диванчик в темном закутке бара. Судя по русскоязычной музыке, отдаленно напоминающей шансон, бар держали эмигранты. В руках у Вани были две стопки и почти полная бутылка водки: то ли «Русской», то ли «Столичной». Их обычный набор. — Где-где, там же, где и кудри, — немного раздраженно ответил Мирон, но облегчение, смешанное с еще не совсем выветрившейся таблеточкой окси, заставило добродушно добавить: — Линзы. Да и с Гриффиндором проебочка вышла. Глупое прозвище, которое приклеил к нему Евстигнеев, когда узнал, что папа Мирона решил все-таки после смерти супруги переехать в Англию и обязательно отдать сыночка в пристойное учебное заведение, теперь казалось таким нелепым и стыдным, слишком уж детским, хотя тогда вызывало какую-то иррациональную гордость. — Что же так? Не взяли? — деланно, чуть ли не кривляясь своей все такой же живой мимикой, удивился Ваня, щедро разливая белую по стопкам, но потом посмотрел ему в лицо так тепло, по-родному. — Точно, пришлось в Оксфорд идти, — кивнул Мирон, и прозвучало так, будто он хвастался, хотя гордиться ему с этим еле законченным образованием было нечем. — За встречу, — они чокнулись и синхронно опрокинули в себя водку. На секунду зажмурившись, Ваня посмотрел на стопку и со смешком сказал: — Да, тара в этих барах маловата, — и Мирон рассмеялся тоже, потому что тогда, в шестнадцать, водку его Евстигнеев приучал пить сразу с толстых граненых стаканов, спижженых из бабушкиного буфета. Ваня налил еще раз, и Федоров поспешил перевести тему: — А ты тут как? Неужели тоже из России свинтил? — Я-то?! Ты что! Мы, простые люди, к вам по работе просто вот мотаемся, — пожал плечами Ваня и снова выпил. Мирон повторил за ним. — Барыжишь таки, что ли? — приподнял бровь Мирон. Когда он только переехал окончательно в Англию, Ваня еще слал ему периодически короткие малосодержательные имейлы, полные наркоманского угара. Из них Федоров сделал вывод, что кокс, спижженый тогда у его двоюродного брата, у которого они с отцом гостили летом, Ваня в итоге вовсе не продавал, как собирался, а употребил весь сам вместе со своей чокнутой подружкой Шальной. — Ты что! — возмутился Ваня, но при этом как-то криво усмехнулся. — Честный я человек, снимаю клипчики западным артистам, какой я барыга? Но по вечно расширенным зрачкам и еще более, чем в подростковом возрасте, запавшим щекам Евстигнеев как раз таки больше всего походил на барыгу. Дарио, Марк — все чуваки, у которых Мирон понемногу подкупал вещества, выглядели именно так, хотя и божились, что любой уважающий себя дилер свой же товар не юзает. Впрочем, Федоров решил не заострять: сам-то он тоже далеко не святой, и внутренний карман твидового пиджака успокаивающе грела узкая жестянка разных колес. — Неужели таки поступил в свой ВГИК? — перевел тему Мирон. ВГИК был еще одной, чуть менее оформившейся, чем кокс, мечтой Евстигнеева, и, если честно, уезжая, Федоров очень сомневался, что друг все же поступит на кинооператорский, про который вскользь упоминал, восторженно и пьяно показывая Мирону любимое кино. Ваня, не разочаровав его ожиданий, покачал головой: — Не, нахуй ВГИК! — сказал он это так бодро, как будто заученно. — Сам выучился, и, как видишь, неплохо вроде кручусь, делишки мутятся. Мирону даже не захотелось уточнять, что именно Евстигнеев подразумевал под делишками. Что-то подсказывало, что далеко не операторскую его работу. Вместо этого Мирон снова выпил, и Ваня одобрительно кивнул и повторил за ним. Водка на голодный желудок и после окси идеей была не лучшей. Адски захотелось жрать, но бар не производил впечатление места с хоть какой-то кухней. Федоров поделился своим предположением с Евстигнеевым, и тот, еще не пьяно, но уже поддато расхохотавшись, кивнул: — Да ты не Гриффиндор, а Холмс! С кухней у них, конечно, напряг, но сейчас чего-нибудь организую, — многообещающе подняв брови, сказал Ваня и вышел из-за столика. По тому, как он, близко склонившись, что-то в повелительном тоне бурчал бармену, можно было сделать вывод, что Евстигнеев тут не в первый и не во второй раз, да и с местом он знаком как-то больше, чем изредка заезжий в Лондон оператор. Впрочем, плавая в приятном спокойном тумане алкоголя и наркоты, Мирон даже не захотел додумывать эту мысль. Знаком — да и знаком. Еды вот, опять таки, организует. Плюхнувшийся обратно Евстигнеев подтвердил, что минут через пятнадцать им чего-то принесут. Потом снова налил им обоим и шутливо-торжественно поднял руку со стопкой: — Ну что, за пиздатое образование нас обоих! — и они снова выпили. — Не знал, кстати, что в Оксфорде вашем есть факультеты специально для таких задротов. На кого учился? Мирон совсем не хотел развивать тему своего образования. Наоборот, старался всячески про него не вспоминать, потому что каждое упоминание специальности напоминало ему о маленькой, завернутой в кучу слоев бумаги, очень старой страничке, пришпиленной к музейной картонной основе, которая хранилась в его ячейке. Совсем-совсем не его страничке, украденной много лет назад и мучившей его все это время. Но его опьянение считало иначе, и он лениво ответил: — Английская литература. Средневековая, — скорее всего, это просто покажется Евстигнееву слишком скучным. — Бля, действительно, люди такое учат? — Ваня абсолютно искренне рассмеялся. — Беру свои слова назад, там явно есть факультет для задротов. Евстигнеев покрутил в забитый руках пустую стопку, постукивая по ней кольцами, и вдруг продолжил: — Средневековая — это вообще, типа, что… Данте там, Тристан и Изольда..? — он на секунду замялся: — Беовульф? — Данте не англичанин, а итальянец, — на автомате поправил Мирон и пристально посмотрел на Ваню, который весь как-то смутился, упомянув «Беовульфа». Все опьянений вдруг разом спало, Мирон даже сел ровнее на поскрипывающем кожаном диванчике, внимательно глядя на Евстигнеева. Тот нервно смотрел в сторону барной стойки, но потом наконец перевел взгляд обратно на Мирона. Наконец Ваня с громким стуком поставил несчастную стопку на полированную поверхность стола и спросил: — Ты же не сильно на меня злишься, правда?.. — это прозвучало как-то с надеждой. — Ну, злился бы, так вмазал бы еще там, на улице. — Ты вообще о чем? — медленно спросил Мирон, уже чувствуя, как в груди снова поднимается паника. Пока беспричинная, но он, черт возьми, знал, что что-то тут нечисто. — Ну, я, конечно, хуево с тобой поступил… — медленно протянул Ваня. — И на твоем месте, наверное, вмазал бы себе. Так что я рад, но, как бы… Все равно мне очень стыдно. — Блядь, Ваня, я вообще не понимаю, о чем ты, — нервно, чуть громче, чем хотелось бы, воскликнул Мирон. К счастью никто, кажется, не обернулся в их сторону. — Если ты о тех типа обещаниях приехать ко мне, то я как бы, блядь, догадался, что подростку питерскому в другую страну... — О, да серьезно, Мирон! — из виноватого Евстигнеев вдруг сделался раздраженным. — Не строй из себя идиота! Хочешь сказать, что не догадался, что это я ее спиздил? Но, честно, если бы ты не уехал так внезапно, я вернул бы ее! На следующий же день вернул бы! — Кого, Ваня? — медленно и очень тихо спросил Мирон. — Кого — ее? — Правда? Нет, правда, ты не понимаешь или только делаешь вид? — Евстигнеев лег грудью на стол и пристально посмотрел прямо в глаза Федорову. Мирон отвернулся, потому что резко сократившееся расстояние между ними вдруг начало очень напрягать. В этот момент к их уединенному столику подошел бармен, поэтому на несколько секунд они оба замолкли, кидая друг другу говорящие взгляды. Ваня смотрел на Мирона со смесью удивления и возмущения, а тот только качал головой в ответ, потому что действительно ничего, блядь, не понимал. Что такого загадочного мог украсть у него Ваня? Паранойя, конечно, нервно шептала ему: «ты, черт возьми, знаешь, что за единственная ценная вещь была у тебя с собой тем летом в Питере». Но это была ерунда. Невозможно. Страница... в ячейке, в целости и сохранности, отравляет его жизнь долгие восемь лет. Когда бармен ушел, оставив перед ними по тарелке с рыбой и чипсами, Ваня недовольно сложил руки на груди и снова спросил: — Ты действительно ни разу за эти годы не разворачивал тот свой пакет? Не заметил, что она пропала? — Евстигнеев снова наклонился и посмотрел прямо Мирону в глаза с близкого расстояния. — Твоя драгоценная страничка из средневековой поэмы. — Откуда ты вообще..! — задохнулся от удивления Мирон, не находя даже слов. Все это время страница из древней рукописи, которую он по какой-то невероятной глупости украл из Британского музея во время взрыва… В котором погибла его мать. Все это время страница, само наличие которой съедало его изнутри стыдом, волнением и нездоровым возбуждением, восхищением перед такой древней вещью… Все это время была не у него. Мирон вспомнил, как трясся перед британскими пограничниками на обратном пути в Лондон; как дергался только от мысли, что кто-то зайдет в его маленькую комнатушку в их с отцом убогой квартирке; как со страхом звонил иногда ночью в хранилище спортивного инвентаря, нервно спрашивая у ночного администратора, все ли в порядке с его ячейкой. Вся его жизнь, вся его сознательная жизнь в Англии шатко строилась вокруг этой странички. Нездоровый интерес к утерянным музейным экспонатам; изучение средневековой литературы в Оксфорде со всеми срывами, исключениями; работа в антикварно-букинистической лавке… — Ты сказал как-то по пьяни, — очень спокойно прервал Ваня его панически мечущиеся мысли. — Я так и думал, что ты забыл ту ночь, тебя вообще с водки и той ужасной дешевой травы уносило моментально. Ты так восхищенно о ней говорил, так нервно и одновременно влюбленно… И я честно не понимал, что такого можно найти в полуистлевшей странице непонятного тебе текста. Но когда увидел, то понял. Конечно, когда держишь ее в руках, когда прикасаешься, невозможно не понять. Евстигнеев задумчиво отправил в рот кусочек жаренной рыбы. На Мирона он больше не смотрел, и Федоров понял, что ему действительно было стыдно. Он все еще не находил, что сказать, поэтому Ваня продолжил: — От нее исходит какая-то сила, ты же тоже это заметил, да? Темная, холодная, но манящая… — Евстигнеев потянулся к бутылке водки, но потом как будто передумал. — Я честно не собирался ее красть, но она так тянула меня, не выходила из головы. Я собирался вернуть, думал: ну завтра, завтра точно, Гриффиндор снова выпьет слишком много и отрубится… Но потом твоему отцу все-таки предложили работу, а ты не говорил до последнего, и вы сорвались так быстро, так неожиданно. Один день — и я вернул бы ее, клянусь! Мирон только покачал головой, обращаясь скорее к себе, а не к Ване, но тот понял его не так. — Нет, правда! Я не хотел красть, я не… Я правда был тебе чертовски плохим другом, но, — он опустил голову так, что черные пряди упали на лицо, закрывая глаза. — Я все это время думал о тебе, думал, как же хуево поступил, как же ты, наверное, ненавидишь меня. А ты даже не заметил… Почему-то именно последняя фраза сильнее всего выбесила Федорова, и он возмущенно вскинул голову. — О, так это я виноват? Ну прости, что я так трясся над этой ебучей страницей, что и открыть ее боялся! Прости, что думал о ней днем и ночью, что со страхом искал любого упоминания о ней, что боялся, как ее найдут! Я… Да черт побери! — Мирон встал из-за стола. Хотелось просто развернуться и уйти, забыть об этом, пойти в ячейку, проверить, убедиться, что это неправда… Но все-таки перед уходом он спросил: — Где она? Или ты тоже ее проебал? — У меня, — все еще немного со стыдом кивнул Ваня. — Она тут, в Лондоне, вот только… — Ты оставил ее в каком-то ебучем отеле?! — с новой силой возмутился Федоров. — О, она, черт побери, под прекрасной охраной! — вскинулся Ваня. Как и раньше, заводился он с полуслова, причем иногда даже непонятно, из-за чего именно. — Ты вообще знал, что в ней? Что ты возишь с собой? Кого? Да сядь ты уже… — Кого? Что за бред ты несешь? — Мирон так удивился от этого «кого», что все-таки сел назад на диванчик. — Ох, Мирон, ты такой типичный… Гриффиндор, — закатил глаза Евстигнеев. — Совершил музейную кражу века и даже не заметил, что украл. Федоров, к сожалению, знал прекрасно, что именно ему досталось в тот страшный день. Вполне неплохо сохранившаяся страничка из тех нескольких, которые тогда выставляли в музее отдельно от остального кодекса. Размашистый текст выцветшими чернилами, маленький, немного нелепый, но ужасно притягательный рисунок в углу страницы. Грендель, мифическое чудовище, терроризирующее древних скандинавов. — Может, это и нормально, что он не всем показывается, — загадочно и убийственно серьезно пожал плечами Ваня. — Не все, в конце концов, могут стать сосудом. — О чем ты вообще, Ваня? — медленно спросил Мирон. У него начало появляться подозрение, что его друг просто не в себе. Просто под чем-то, чем-то сильным, что он сейчас употребляет… — О чем-о чем! — передразнил Евстигнеев. — О черте этом, ну, с которым типа Беовульф этот ваш боролся! Там же небось не сказано, что вся его борьба заключалась в том, чтобы заключить своего дружка в манускрипт. Только вот никто не упомянул, что заключение без основного текста не работает. А ты, вот так случайность, украл как раз ту страницу, где этот черт… Да как же его? и спрятан. Вроде как. — Грендель, — на автомате буркнул Мирон. Грустно, но его старый друг, похоже, все-таки сошел с ума. Поехал головой. Передознулся. Что угодно, но точно не в себе. — Да-да, он самый, только на деле-то его не так зовут, — абсолютно серьезно сказал Ваня. Федоров когда-то читал, что первый признак действительно сумасшедших — абсолютная и непоколебимая вера в свое сумасшествие. А его БАР такое и не снилось. — Охра он. — Вань... — неуверенно начал Мирон, не зная даже, как сказать. — Вань, ты же с ума сошел. Скажи мне честно, ты на чем сейчас сидишь? Для простого кокса как-то лиховато. Химия? Кислота? — Да иди ты! — почти по-детски обиженно сказал Евстигнеев. — Я чист, причем давненько уже. С ним-то особо не поюзаешь. Да и незачем. — С кем, с ним? — устало переспросил Мирон. Надо было уходить. Съездить все-таки в ячейку, убедится, что старый друг бредит, и забыть этот ужасный вечер. Напиться как следует, полирнуться еще одной таблеточкой окси. — Да с Охрой же! — ответил Евстигнеев, и Мирон только покачал головой. — Нет, я понимаю, звучит бредово, но честно, ты мне поверишь. Я вас познакомлю, поехали. И он говорил так серьезно, так адекватно, что ему действительно хотелось поверить. Все знакомые Мирону плотно сидящие наркоманы, неадекваты, да и он сам в маниакальной стадии выглядели, одержимые идеей, совсем иначе. Нервозно, лихорадочно. Ваня же говорил так спокойно и просто, как будто рассказывал про видеоигру или новый сорт пива. Мирон честно хотел бы ему поверить, но все это было слишком нереально, невозможно. — Ты просто не в себе, — снова устало сказал Федоров. Он не знал, если честно, как именно нужно спорить с сумасшедшими. Он и не хотел. — Хорошо, — вдруг резко и так же спокойно согласился Ваня. — Хорошо, просто поехали ко мне в отель. И Мирон вдруг согласился. Молча пожал плечами и послушался, потому что не умел никогда отказывать Евстигнееву, и за эти восемь лет так и не научился. Они встали из-за стола, так и не притронувшись к рыбе и картошке. Мирон хотел было расплатиться, но Ваня мягко остановил его, перехватив руку с кошельком. Вместо этого подошел к бармену, что-то коротко кинул ему, взял непочатую бутылку виски и направился к выходу. На улице заметно похолодало, а моросящий целый день дождь, кажется, собирался превратиться в мелкий снег. Мирон вышел было ловить такси, но Ваня посмотрел на него со смешинками в глазах и кивнул на припаркованный рядом черный внедорожник. Мирон только пожал плечами. Но когда Ваня приглашающе открыл дверцу заднего сидения, а следом за Мироном залез и сам, Федоров действительно удивился. — Водитель? — переспросил он. — Ну да, знакомься, это Старый, — добродушно кивнул Евстигнеев и пояснил в ответ на вопросительный взгляд Мирона: — Ну а что, я с этим вашим дорожным движением местным сам точно не совладал бы. Старый, знакомься, это Гриффиндор. — Очень приятно, — на абсолютно чистом русском сказал сидящий за рулем, заводя машину. — Я Мирон, вообще-то, — посчитал нужным добавить Федоров. — Так и я Андрей, — так же невозмутимо ответили ему. — Я знаю, Иван-то про вас все уши мне прожужжал. — Он преувеличивает, — абсолютно искренне рассмеялся Ваня. Мирон даже отвечать не стал. Его старый друг, воровавший жвачки в магазинчике на железнодорожной станции в Пушкино, — и вот теперь разъезжает с личным водителем по Лондону… И, очевидно, сошел с ума. Все это было просто слишком. Федорову не хотелось ничего говорить, поэтому он просто уперся взглядом в окно, рассматривая мокрые улицы осеннего Лондона, украшенные к Хеллоуину витрины магазинов, спешащих куда-то людей и разодетых в костюмы детей. Он, кажется, и не заметил со всеми этими волнениями и шантажом от Башира, что наступил праздник. Казалось, они ползли по заполненным улицам Сохо вечность. Устав от мельтешения красок и странно одетых людей, Мирон все-таки отвернулся от окна. Ваня пристально смотрел на него, не отводя взгляда, кажется, уже довольно давно. Глаза у него были, как у побитой собаки: грустные, обреченные, но при этом доверчивые и с проблеском надежды. Мирону вдруг стало ужасно неловко. Вот приедут они сейчас вместе в отель, и Ваня что, начнет убеждать его в реальности своих галлюцинаций? И что делать ему, Мирону, как убедить друга, что у того точно не все в порядке? У Федорова даже возникла мысль не спорить с ним, а со всем согласиться. Он уже почти начал просчитывать, чего и сколько надо употребить, чтобы поверить во все, что будет рассказывать ему Евстигнеев, но в этот момент машина наконец окончательно остановилась перед одним из отелей в Мэйнфэйре. Мирон, если честно, не сильно разбирался в пятизвездочных отелях, но прекрасно представлял себе порядок цен за ночь в таких местах. Неплохо жили скромные русские операторы-самоучки. Мирон буркнул что-то на прощание Старому, Ваня кинул короткое «я напишу», и они снова вынырнули во влажный осенний воздух. Федоров только и успел, что набрать полной грудью родные запахи города, как Евстигнеев потащил его в отель. В просторном номере каждая поверхность была завалена одеждой, какими-то бесконечными бумагами, пустыми бутылками из-под разнообразного алкоголя и аппаратурой, хотя Мирон уже почти поверил, что про операторскую работу Ваня ему соврал. Прямо в середине спальни, напротив кровати стояло зеркало на ножках и двух колесиках, явно вытащенное из какого-то угла. Не успел Мирон сориентироваться, как Евстигнеев вытащил откуда-то стул с абсолютно дурацкой позолоченной спинкой, и поставил прямо перед зеркалом. Федоров хотел было что-то спросить, но Ваня уже стаскивал с него коричневое кашемировое пальто, одновременно подталкивая к загадочно выставленному стулу. — Садись, — приказным тоном сказал Евстигнеев. Мирону даже спорить уже не хотелось, просто потому что надоело. Он чувствовал себя участником одной из тех странных современных постановок, в которой зрителей вовлекают в действие. Только вот зритель, как и актер, был один. И даже не подписывался на это. Федоров послушно уселся на стул, лениво развалился и уставился перед собой. Зеркало было совершенно обычное: не из тех гостиничных монстров, которые неудачно косят под антиквариат или роскошь, а ими грешили многие дорогие отели. Простая, но приятная дубовая рама, а в отражении — двое успешных и богатеньких, но явно ступивших не на тот путь мальчика. Их выдает сероватая кожа, худые лица, едва заметно подрагивающие руки в кольцах того, что повыше, лежащие на плечах другого. Пока последствия алкоголя и наркотиков коснулись их только в этом, но еще пару лет в таком темпе — и образ жизни даст о себе знать куда заметнее, если не сбавить обороты. А Мирон и не собирался. Пока. — И что? — недовольно спросил Федоров через пару минут. Ваня все так же стоял за ним, положив ладони на его плечи и внимательно смотря в отражение, прямо себе в глаза. Мирон думал, сколько еще придется просидеть вот так, потакая чужому безумию, и когда уже можно будет как можно мягче попробовать объяснить Евстигнееву, что тот все себе придумал. — Смотри-смотри, — медленно, как будто гипнотизируя его, сказал Ваня. Он все повторял и повторял это, и Мирону уже начало казаться, что голос его звучит как будто немного издалека. — Смотри… И Федоров смотрел. И через какое-то время осознал, что хотя Ваня все еще периодически приговаривает свое это «Смотри», губы его в отражении не двигаются. Как только эта мысль в его голове окончательно оформилась, человек за спиной в зеркале вдруг улыбнулся, но совсем не похоже на Ваню, не его этой новой деланной улыбкой во все 32, которыми улыбаются люди, заменившие себе зубы на искусственно-идеальные импланты. Нет, улыбка была диковатой, хищной, еще немного — и обнажит совсем не человеческие клыки. Руки на плечах вдруг как будто потяжелели, сжали почти до синяков, и Мирон видел это в зеркале, ощущал всем телом, но, скосив взгляд вниз, понял, что Ванины руки не двигались. Только его отражения. Федоров не успел подумать о том, что Евстигнеев, возможно, не сошел с ума, а если все-таки сошел, то явно не в одиночку. Не успел подумать ни это, ни что либо еще. Его взгляд как будто бы затягивало в отражение, и мыслей не осталось. Он только падал и падал, и мимо него проносились то ли воспоминания, то ли сны. Пьяные вечера в обнимку с шестнадцатилетним Ваней; такой же пьяный отец, посеревший от горя; бесконечные тумаки от одноклассников в немецкой школе; переезд в Германию; первая поездка в Лондон и «возможно, мы будем тут жить, осмотритесь с мамой»; дождь; музей; взрыв… Алкоголь и наркотики, наркотики и алкоголь, психологи и психиатры, недовольный отец и обманутые покупатели. И мама. В конце концов осталась только она. Так или иначе Мирону часто снились сны про нее: он ищет ее в их квартире в Лондоне, Эссене, Питере, Слау, бежит по музейным залам и по мокрым от проливного дождя улицам. Но никогда не находит. Все его сны были особенно болезненны из-за того, что он так стремился к ней, но никогда не добегал. Только тут он наконец увидел ее, совсем такую, как запомнил: молодую и невесомую, самую красивую и при этом такую далекую. В этом видении она обнимала Мирона, прижимая его голову к груди, и гладила по плечам, и тихо шептала, совсем как в детстве: «Ну ты что, Миро...». А он, кажется, плакал, плакал навзрыд, по-детски истерически, всеми теми слезами, что не выплакал по ней ребенком. *** Когда Мирон резко пришел в себя, панически вдыхая воздух, за окном все еще было темно, хотя по ощущением прошло много долгих-долгих часов. По стеклу все так же приятно барабанил дождь, а сам он в одной рубашке и брюках лежал на кровати, потерянный и почему-то до ужаса напуганный. Рядом с ним мирно спал Ваня в брюках, туфлях и полностью расстегнутой черной рубашке. Его густо забитая татуировками грудь медленно и спокойно вздымалась и опускалась, и Мирон попытался сосредоточиться на этом движении, чтобы унять сдавливающую грудь панику, но не справился и издал какой-то задушенный полувздох-полустон. В этот же момент Евстигнеев, не открывая глаз, повернулся на бок лицом к Мирону, закинул ему на грудь тяжелую руку и сквозь сон пробормотал: — Спи, Гриффиндор, я тут. Как и восемь лет назад, это короткое заклинание невероятным образом сработало, и Федоров наконец смог набрать воздух полной грудью и сразу же успокоиться. Он тоже повернулся на бок лицом к Ване и, засыпая, пообещал себе: если все это было не вселенского масштаба глюком, он точно завяжет, выкинув все содержимое своей драгоценной жестянки в унитаз.