Что-то меняется к лучшему

Все сложилось как нельзя лучше. Потому что вот он — кабинет губернатора, без следов человека Рэкхема или пристального взора его сподручной шлюхи. В этом была своя справедливость. Та, которую мог принять Флинт, потому что теперь ему опять есть, к чему стремится и чего хотеть, а кабинетный стол напоминает ему немного о том, как это было в Лондоне. Так же Томас восседал за ним в своей резиденции, задавал вопросы и ждал убедительных ответов, никак не меньше. И даже если от них старых ничего не осталось, и теперь Джеймс всегда подле плеча нового губернатора, он все так же способен направить его мысль, дабы ее воспроизвели на благо тем жизням, доверенным ему. О том, что он сам знает про пиратскую обитель, Томас очень быстро впитает, научится управлять, прогнозировать события, и в том, чтобы делиться этим, есть своя особая доля удовольствия, сокрытая за сдержанностью. Как и в том, что теперь время на их стороне, и минута за минутой проходит, они ничего не потеряют, и слова заменяет молчание сомкнутых друг на друге губ. Флинт позволяет это делать Томасу, отступает, оставляя в растворенном чувстве эйфории и стирающейся из души той непомерной точки. Для того, чтобы дать побыть кем-то, чью нишу он успел занять, и воспроизвести то, что было ими утеряно в прошлом. И раньше Джейс больше ему улыбался, особенно сквозь смазанный поцелуй, да чужую ладонь в своих волосах. И пусть сейчас отросшие лишь едва пряди даже не скрывают его лоб, а улыбка больше напоминает оскал, Томас принимает это. Вместе с немой благодарностью (ведь правда Джеймс хотел бы внушить ему это заполняющее его чувство), пробуждается первое смятение от звука, как расходятся пуговицы на его рубашке, горячая ладонь уже ложится поверх самого грубого шрама на загорелой коже мышц груди. И потом приходит осознание, что этот сценарий дотошен не только до присутствующего в пространстве стола, просторного кабинета, но еще того, за каким действием последует откровение. Где беглый поцелуй, там безоговорочное подчинение. Под властную ладонь — отпечаток на открытом участке кожи. И затем уверенные в своем пальцы на застежках штанов, когда под стон в вспухшие губы они оказываются на чужих бедрах, свободных от всякой одежды. И лейтенант когда-то всегда повиновался своему лорду. Может, не сию секунду, неуверенно и позорно не сумевший скрыть свое смятение, спрятать подальше терзающий липкий стыд, и разве что мог просить не останавливаться, ведь промедление будет куда более страшной пыткой для уязвленного сознания. На время его умиротворяет ладонь на собственном затылке, мягко гладящая против роста все еще коротких волос, и это действительно приятно — вместо озвученного согласия Томас ответит ему своей наитеплейшей улыбкой, не сумев сдержать ее при виде такой же напротив своего лица, только более сдержанной и будто бы извиняющейся за нерасторопность. Потому что такое он не выдержит лицом к лицу, только не столько лет спустя, не сейчас. Тот Джеймс в нем, уязвленный так до боли сильно и вместе с тем безмерно счастливый, предпочтет стратегию ему привычную: поверхности стола все равно, каким будет твое лицо в отражении почти блестящего покрытия, ведь со спины не считать ни одной его мысли, и только поза будет соблазнительной для любого, кто ценит власть в любом ее проявлении. Это было похоже на них, точнее, на их блеклые тени в прошлом. Но безмерно любимые им ладони Томаса, будто сошедшие с барочных картин в своем совершенном изяществе, были еще способны пробудить в нем то забытое почти успешно странное и дикое удовольствие, пока собственная ладонь предательски из-за спины тянулась дотронуться в жажде хоть какого-то обладания телом. А потом уже Флинт обрушится на голову вместо смятения, с потоком хаотичных мыслей, вне себя от ненависти — потому что не это ли гнущийся в унизительной позе поперек стола страшнейший монстр Нассау, пусть и воздвигший на трон только одного хозяина, способного принять, — троном, по всей видимости, выступал он сам. И сейчас способный, что скулить себе под нос, да подставлять сбереженный зад под стихийную похоть своего нового короля, он больше не представляет из себя ничего более заслуживающего хоть сколько-нибудь человеческого уважения. Такого, на которое сам никогда не был способен, потому что человеческого в нем все равно ничего не осталось. Для Флинта нет смысла, сколь мучительно ему этого не хватало, и что на самом деле он хотел этого. Для него теперь Джеймс хуже всякой шлюхи, пусть даже чудом пережившей бойню испанцев, которых он самолично помог призвать в страхе потерять то, что делало его таким слабым. Такая необходимая ему сейчас ладонь, что гладит вдоль сгибающейся поясницы и напряженных мускул, ненадолго отвлекает — со стоном на выдохе, с плавным и нежным движением бедер, голос зовет его по имени, и, кажется, даже спрашивает, все ли хорошо. И тут Джеймсу не остается ничего, как стиснуть зубы и до первого, выдающего его глубоким тоном, выдоха насадиться на член, будто жадно и с раздражением, что между ними сейчас уместны какие-то вопросы. Но всякое негодование уходит, когда темп выбивает его из любой здравой мысли, отступая перед так ласково накрывающей его пеленой помутнения, в которой он не чувствует ничего иного, как желания большего. И непонятно, сколь много ушей могли услышать его раздающиеся стоны, надрывные и полные слабости, пока сам он беспомощно жался к Томасу, просил этого самого «больше», цепляясь в жесткой хватке за края рубахи, собранной на предплечье, пока долбящий его уже привычно сладко член методично доводил его до пика, как и внимательные ко всему пальцы на своем собственном. Для полного соответствия его не отпустили только мысли об дорогом его памяти изгибе губ леди Барлоу. В себя он приходит только тогда, когда кожа вновь способна ощущать прикосновения, а искусанных в кровь губ касается губернаторских платок. Джеймс ухмыляется, разгибаясь не без усилия, и отодвигает локтем эту смешную о нем заботу — не грубо, но с нежеланием принять. Ему нравится вкус собственной крови, оказывающейся на языке, покуда Томас застегивает на его рубахе последнюю пуговицу, с наблюдением отмечая, что соскучился по его несдержанным стонам, почти приторно нежно, не так приятно, целует его коротко в губы. Флинт ему отвечает с иронией, что второго счастливого конца с ними больше не произойдет, потому извещать весь Нассау об их связях нет смысла. Капля его крови остается на вороте чужой идеально белой рубашки, пока вторая задерживается на нижней губе, пусть ненадолго, исчезнет быстрее, чем появилась. Томас философски заметит, что теперь изменились они сами. И такой ответ, кажется, устроит их обоих.