История одной картины (драбблы)

      Бен нашёл ее в старом подвале, на куче грязных матрасов вместе с лежащей в собственных нечистотах грудой изломанных тел. Он шел по наводке разгонять притон наркоманов, а наткнулся на ожившее волшебство. Редкий вид. Последнюю магию в их технологичной вселенной. До этого дня Бен не верил, что они существуют — хрупкие девушки с длинными волосами, золотом кожи и крыльями ангела. Слышал сплетни, читал несколько сводок, но, столкнувшись впервые, оторопел.       Она показалась ему совершенством. Маленькая. C высоты его роста крошечная настолько, что даже без учета чудовищной худобы, казалось нелепым, как это тело могло удержать поистине огромные крылья. А те гигантским свалявшимся комом были связаны у неё за спиной и для надежности затянуты в железную сетку. На шее болтался тяжелый колючий ошейник, под носом виднелась засохшая кровь, на разбитых коленях чернели коросты. Она стояла среди гниющих объедков, хрустящих бутылок из-под приторно-сладкой воды, в цепях и кровоподтеках, прижавшись к облупленной батарее. И ее глаза стали первым, что заметил в этой комнате Бен. Не спертый воздух клетушки, не вонь разложившейся крови или сладкий аромат волшебства, но упрямо распахнутые вопреки бьющему свету, яркие, чистые капли застывшей янтарной смолы. В них было больше решимости, нежели страха, правильной злости и глупой смелости. Они смотрели так откровенно, что Бен застыл на мгновение, а после счастливо улыбнулся. Смешная. Девчонка знала, что проиграет, шаталась от голода, дрожала от слабости, но все равно упорно хотела бороться.       Ее определили в частную клинику. Проводили какие-то тесты, лечили разбитые кости, пытались разговорить, но она упорно молчала. Бен навещал каждый день. Без исключений. И в солнце, и в дождь, утром и вечером, после полуночных рейдов или же в час, когда солнце садилось над городом каменных стен. Она сидела с ним рядом — тихая и молчаливая — с большим вырезом больничной рубахи, куда отчего-то неловко было смотреть. Хотя, что после кошмара подвала он мог там увидеть? Косточки рёбер? Худую грудину? Опасно и совершенно неправильно острые грани ключиц? Бен смотрел на тонкие кисти и говорил ей о том, что увидел. О том, как подчас немеют на оружии пальцы, как надоел запах смерти, как прекрасен сегодня закат или найденное на земле перышко маленькой иволги. Бен проводил с ней все свое время и в один из таких вечеров на привычное «ангел» услышал столь же негромкое «Рей».       Рей.       Наверно, она стала его наваждением. Ему снились крылья из бледного золота, словно чистейший прибрежный песок, янтарь ее глаз, мягкость улыбки. Он помнил шорох шелковых перьев, их аромат и родное тепло.       — Ты идиот! — орал в бешенстве инспектор Скайуокер.       — Ты идиот… — шептала грустная мать.       — Знаешь, сегодня на рейде мне было впервые тревожно, — бормотал он сам, развалившись в тени огромного клена. И Рей улыбалась. А потом молча опускала ладошку туда, где ныло плечо или старые раны, забавно сосредоточенно хмурилась, и боль уходила. И не возвращалась потом никогда. Его личный ангел. Ожившее волшебство. Настоящее преступление. Не человек. Но Бену было плевать.       Он знал, что однажды это закончится. Что Рей отправят в питомник где-то в горах. И она, конечно же, будет счастлива среди таких же крылатых, равных по сути, без осуждающих глаз. Бен готовил себя месяцами, пытался не думать и не приезжать. Его хватало порой на неделю, иногда чуть-чуть меньше, но итог был один — с силой захлопнув дверь своего кабинета, он мчался к окраине города, в сад у больницы. Туда, где под низкими ветками старого клена стояла скамейка, — Рей всегда была там. Ждала или нет, не говорила. Но стоило Бену ступить на тропинку, как золотом вспыхивали огромные крылья, а воздух звенел и сладко дрожал.       Однако в последний вечер он струсил. Сидел за столом в пустом кабинете, бездумно смотрел на закат и представлял, как прямо сейчас с тихим шорохом раскроются крылья. Как упруго ударят по воздуху, окрасятся алым в последних лучах. Рей уезжала. Неделю назад она сказала об этом и отвернулась, будто вся их разлука — минутная мелочь… А может, она чего-то ждала? Но что Бен мог дать ей? Свое восхищение? Риск, что с нового рейда он не вернется домой? Глупые шепотки и ворох угроз? Рей не человек. Таких не любили. Ей с ним будет хуже!       Да-да, именно так говорил он себе, пытаясь искренне в это поверить; бормотал перед зеркалом, в метро и в машине. Шептал на планерках, рисовал на бумаге, покуда крутил между пальцев золотое перо.       — Ты идиот, — вздыхал лучший друг. — Спроси ее сам.       Бену хотелось бы довериться Хаксу… Но потом ему снился подвал, а в нем раздробленные в мелкую крошку блестящие крылья. И на яде подобных кошмаров окрепла решимость, что в этот вечер тяжким грузом сгорбила плечи, а после и вовсе полоснула по красным глазам.       — Ты идиот, — неожиданно ровно сказал себе Бен и тихо захлопнул дверь кабинета.       Солнце уже почти село, когда он подошел все к той же скамейке, что теперь усыпала золотая листва. Она мягко мерцала в свечении крыльев и тихо шуршала сухим черешком в порывах осеннего ветра. Замершая на самом краешке Рей не шевелилась.       — Я идиот, — после минуты молчания выдохнул Бен.       — Это неправда, — проговорила она торопливо и снова застыла в его громоздкой тени — тонкая, светлая, от напряжения едва не звеня позолотой на перьях.       — Ты не уехала. — Он сглотнул. — Почему?       — Потому что тогда мы бы больше не встретились.       Бен понимал, что, наверное, стоило спросить по-другому. Возможно, дать время подумать или рассчитать все самому, но наконец-то целуя теплые губы, впервые не жалел ни о чем. Как не сожалел он и после, когда в сумерках комнаты меж черноты тесно сплетавшихся тел вдруг позабылся, и крылья упруго раскинулись в стороны. Рей звонко смеялась, укрыв их обоих золотистым покровом, сладко скользила спиной по простыням и озаряла мерцанием темную комнату.       Ему нравилось все в новой жизни — воскресные утра, яблочный джем на тостах, немного неловкая неуклюжесть и тихий расстроенный шепот Рей. В его тесной кухне она так часто била посуду, что сначала Бен научился бинтовать золотистые крылья и только потом убирать чашки наверх. Им было счастливо вместе. Она находила в нем силу и смелость, он в ней долгожданный покой. И пряча лицо в переливчатых перьях, Бен знал наизусть их аромат и то, как магия нежно щекочет по коже.       Однако даже за безоблачным счастьем, скрывалось трухлявое дно. Не они его строили, не им и чинить, хотя Бен старался залатать слишком огромные дыры. Но все же Рей падала. Глубже и глубже она уходила под воду вместе со злыми словами, что бросали им вслед. С каждым презрительным взглядом, смешком или вскриком в ней тонуло то солнце, где словно выжгли клеймо: «нечеловек». Существо. Нечто иное. Ее здесь боялись, и постепенно она становилась все молчаливее, меньше смеялась, но ночью свернувшись под боком упорно твердила «все хорошо». Ну, а Бен не хотел, чтобы на неё так смотрели. Чтобы смотрели вообще, затмевая собственной злостью ее волшебство! Это его личное счастье, его красота, до которой никто не посмеет даже дотронуться.       Однако тем сумрачным вечером, вернувшись домой, он ощутил, как в квартире вдруг сделалось пусто. В звенящей тишине их жилища, там, где раньше был свет, снова проснулись черные тени. Бен не понял, как по наитию прошел несколько метров, прежде чем шатко добрался до кухни. Теперь та показалась слишком пустой. Поджав под себя загорелые ноги, Рей ждала его сидя на стуле и теребила нервной рукой туго сплетённую косу. На полном веснушек лице блуждала улыбка, от которой с безумной синкопой рухнуло в панику влюбленное сердце.       — Где они? — хрипло бросил он в тишину. Рей помолчала, а потом беспокойно пожала плечами.       — Это неважно. Я теперь человек…       — Где они!       Шепот Рей разнесся по дому, дрогнул в стеклах окон, взвизгнул замком и хлопнул закрывшейся дверью:       — Мальчишки забрали…       Бен вышел на улицу, не зная, чего же хотел: свернуть шеи мерзким ублюдкам или повеситься сам. Он не сберег… не заметил… позволил! В глазах заметались злые химеры, что пожирали своей чернотой некогда карюю радужку. Они обезумели в ощущениях горя, танцевали на углях, бесновались в крови. Хотелось кричать, но вместо этого Бен ощутил, как кто-то взял его за руку и дернул неловко рукав. Он сморгнул, усмиряя бушующих демонов, бросил взгляд вниз и встретился с упрямо сухими глазами.       — То, что вы ищете, там… за сараем. Им было весело, а я не смог, — сумбурно начал соседский ребенок, но громко всхлипнул и замолчал.       И позже, когда Бен стоял в пыли на коленях, зарывшись лицом в прохладные крылья, он неожиданно понял — его обокрали. Все они, кто смотрели им вслед; все, кто завистливо перешептывался, и кто громко смеялся, кто морщил брезгливо лицо. Бен дышал и никак не мог надышаться. Но сладкий запах с каждой секундой становился все глуше, и с перьев сыпалась хрупкая позолота, пока он пальцами бережно гладил кромку костей, что оставил после себя садовый секатор.       Бен хоронил крылья молча, а после всю ночь смотрел на тонкую кожу, что затянула собой острый остов. Рей же молчала, не в силах пока осознать, что отданная ею во имя любви жертва стала предательством все той же любви. И не было шансов это исправить, как не было шансов вернуться назад. Потому дни шли за днями, и в каждый из них Бен ощущал все сильнее, как тянет на дно горькая ненависть. Он ненавидел мать, что их проклинала; перешептывающихся вслед коллег; мальчишек и даже садовников. Неизменной оставалась лишь Рей. От попыток сдержаться в нем просыпалась жестокость. Она тугим полотном ложилась на руки, спуская крючок на оружии всякий раз, когда можно было бы переждать. Бен мстил за мертвые крылья и рвался вперед, где под звуки стрельбы платил за удачу бессмысленным риском. Без сомнений, от него пахло кровью и смертью, иначе с чего бы каждую ночь Рей тихо плакать, пока он разыгрывал спящего, и целовать без остановки лицо в попытке прогнать оживших в нем демонов.       Но мир никогда не терпел бессмысленной злости, а потому всегда наступает момент, когда той становится слишком уж много. Именно это почувствовал Бен, лежа на бетонном полу с простреленным в решето легким. Он хрипло вздохнул и от мысли, как прямо сейчас где-то в доме его ждала Рей, вдруг ясно понял, что был дураком. В миг все стало так очевидно… Не нужны им были ни крылья, ни волшебство, плевать на все пересуды, на взгляды и злую ложь, потому что на старой скамейке, под ветвями клена, они сотворили любовь. Лучшую магию. Нечто святое. И потому в свой последний вздох Бен отчаянно думал о тонких запястьях и нежной улыбке, о яблочном джеме и алых рубцах, что расчертили хрупкую спину. Он, конечно же, слышал, как встревоженный Хакс надрывался где-то над ухом. Тот тряс за плечо и требовал то ли очнуться, то ли подохнуть уже наконец. Однако в ушах колотилось биение крови, во рту было склизло, и в этот момент под закрытыми веками вспыхнуло золото крыльев. Рухнув вниз, Бен отчаянно улыбнулся…       …Из марева солнца, в котором он плавал, и соленых на вкус облаков его вырвал шепот, что прыгнул под спину и больно отдался в груди твердью бетонного пола. Сладким вздохом наполнились легкие, по коже скользнуло чувство тепла, пока Рей зацеловывала острые скулы и бормотала, тихо смеясь:       — Ты идиот… Знаешь об этом?       — Похоже на то.       Она улыбнулась, громко шмыгнула носом, а потом привычно свернулась клубком и зарылась в терпко пахнущий ворот, откуда недавно сбежала прочь смерть. И пусть за другими стенами облегченно кричал на инспектора Хакс, пусть хоть трижды этот мир падет прахом… Прямо сейчас Бен медленно целовал два золотистых крыла с тонкой корочкой недавно запекшейся крови.       И пусть для других Рей не человек. Но для него она нечто свыше.