Лишь осколки

Маленький котёнок на крыше Так одинок без своей Леди

Я пою, потому что мне хочется петь. Не потому что думаю, что меня кто-то услышит: шум города внизу заглушает снова и снова повторяющиеся слова, которые уже давно потеряли всякий смысл. Значит, пою для себя. Потому что мне это нравится. Потому что в душе продолжаю надеяться, что… Я пою, хоть это и последнее, чего бы мне сейчас хотелось. Мечтаю быть услышанным, но в мире больше не осталось ни одного существа, способного воспринимать происходящее вокруг. Тут вообще больше ни одного существа не осталось. Мне не нравится петь, просто от мертвой тишины слишком звенит в ушах — а у меня чуткий слух. Я уже даже не надеюсь, что… У меня за спиной вдруг раздается звук чьих-то шагов. Едва уловимый шорох черепицы, но я уже знаю, что это она. Немного поворачиваю голову и подавляю желание кинуться ей навстречу, просто жду, пока Леди сама сядет рядом. Она меня услышала? Боюсь представить, что означали бы для меня размеренные шаги за спиной. Пришествие ангела, посланного положить конец моим страданиям? Или наказать меня за то, что я сотворил с этим миром? Но разве это правильно? Обвинять одного меня? Наверное, мир заслужил всё это. Не заслужили мы с ней. Леди присела рядом на нагретую солнцем черепицу. Я даже не поприветствовал её, боясь… Спугнуть? Сейчас снова как-то неловко пошучу, ляпну что-то, неприятное для неё, и она уйдет. А я буду ещё долго корить себя за это и просижу тут до наступления ночи. Сизые сумерки опустятся на мои плечи, а в небе ни одна звезда так и не подмигнёт. Буду сидеть тут до тех пор, пока до костей не продрогну, пока мое дыхание не начнет превращаться в облачка пара. Из таких соображений я и молчу. Наверное, сейчас она уйдет, как это обычно и делает. Мне не привыкать. Но она не уходит. Я один, такое чувство, что всегда был один. Но ведь это не может быть правдой? Так ведь не бывает. Но почему тогда в груди у меня пустота? Почему в памяти не осталось никаких теплых воспоминаний о тех, кого я мог когда-то любить? Почему когда я, закрывая глаза, пытаюсь восстановить перед собой её образ, он разрушается снова и снова? И я только крепче стискиваю зубы, пытаясь подавить отвращение. Ненавижу. Ненавижу её. Она не уходит. Улыбается чему-то уголками губ, хоть я и молчу, и вдруг доверительно склоняет голову мне на плечо. Так мы и сидим — долго и неподвижно. Словно застыли во времени, которое больше не имеет над нами власти. Кажется, Леди моментально засыпает, а я просто боюсь пошевелиться, спугнуть уже не её, а слишком хрупкое мгновение. Чем я заслужил такое? Вроде ведь не сделал сегодня ничего хорошего. Из ряда вон выходящего, непривычно героичного. Ну так чем я это заслужил? Тем, что любил слишком сильно? С каких пор это считается преступлением? Ничего, теперь в моей пустой груди найдется место лишь для презрения. И ненавидеть вдруг стало так легко. Её. Разрушенный мир. Себя. Последний солнечный луч скрывается за горизонтом, но холодно не становится. Я готов сидеть вот так до рассвета. Сколько угодно, да хоть целую вечность, пока мы есть друг у друга. Пока мы можем снова и снова помогать друг другу разрушать свое одиночество. Разрушать. Снова и снова. Это всё, на что я способен. Какая жалость. Мне холодно, но я уже давно этого не замечаю. Потому что мир вокруг застыл, расколовшись на две части, как погасшая луна в тусклом небе, как моя жизнь, которая уже ни на какую жизнь не похожа. Впереди у меня вечность — для созерцания того, что раньше было таким значимым. И от чего теперь остались лишь осколки. Если из-за них у меня колет в груди, значит, там ещё осталось, чему болеть? — Леди, ты же больше не уйдешь, правда? Вечность — это ведь так долго. Как же я не хочу сидеть столько на крыше, лишь среди льда и одиночества. Разрушая. Снова и снова. То, что осталось от меня самого. То, что уцелело посреди пепелища, пусть и не должно было. Не страшно, я всё исправлю. Не уцелеет ничего. — Правда, Котёнок. Я буду рядом. Что бы ни произошло.