strange birds

      — Знаешь, чем мы отличаемся от птиц, запертых в клетке? Из нас улетит лишь один.       Гаррати не сразу сообразил, что голос, в сумеречной тишине прозвучавший чрезвычайно громко, обращался к нему. Он поднял голову и осоловелым взглядом обвёл мир вокруг себя. Удивительно, но он всё ещё шёл. И все они тоже шли. Дорога была устлана туманом — тёмные фигуры неспешно брели сквозь него, словно призраки, заблудшие в огромном асфальтированном замке.       Клетка?       Гаррати долго всматривался в обладателя голоса — далёкого, эфемерного, но до тупой боли в груди знакомого, — прежде чем понять, что с ним говорил Макврайс.       «Ну разумеется, это Макврайс, — подумал Гаррати. — Всегда Макврайс».       Лёгкая улыбка коснулась его губ, но сразу же резко стёрлась. Этого не может быть. Нет, вернее, Макврайс всегда рассуждал о подобных вещах, философствовал, острил в своей любимой ироничной манере, криво улыбаясь, ведь это же весь он, это же вся его суть. Но что-то не так.       Что-то грубо неправильно.       Какого чёрта здесь вообще туман?       — Птицы, — бездумно повторил Гаррати.       — Символ свободы, — кивнул Макврайс и улыбнулся, засовывая руки в карманы куртки. — Ещё её ассоциируют с самолётом. Ну знаешь. Высоко в небе, вдали от земных грехов и абсурда, ты один на один со своими мечтами. Никто тебе не указ — ни мамочка с папочкой, ни дорога, ни Главный.       Где-то в стороне невесело посмеялся Пирсон:       — Главный достанет тебя из Альфа-Центавры, если захочет.       — Возможно, — пожал плечами Макврайс, — но мы могли бы обрубить ему крылья.       — Ничего глупее в жизни не слышал, — поделился Колли Паркер; Гаррати показалось, что он охрип и довольно сильно. Разве шёл дождь? Поэтому туман? Тем не менее, их одежда оставалась сухой.       Макврайс больше ничего не сказал, а Гаррати подумал, что обрубить крылья Главному — действительно нелепая мысль.       Но ведь Олсон пытался.       И Колли Паркер пытался. А теперь он идёт, сгорбившись, то и дело шмыгая носом и сплёвывая каждые пять минут, словно его рот кровоточил изнутри.       — Так громко лаял, что прикусил язык, — пробормотал Гаррати.       — Что такое? — спросил Макврайс.       — Туман, говорю, сильный. Не видно ничего.       — Я пройду ради тебя через огонь и воду, — мягко сказал Макврайс, — и вознесу своё разбитое сердце к твоим ногам.       Гаррати растерянно посмотрел на него. Макврайс лишь улыбнулся и легонько потянул его за рукав куртки, когда Гаррати рисковал споткнуться о пробоину в асфальте. Он шёл теперь чуть ближе, служил путеводителем, но при всём этом его взгляд, обращённый вперёд, был абсолютно пустым. Будто стекло. В нём не отражалась жизнь, которой Макврайс горел каждый раз, спасая шкуру Гаррати.       Он невольно вспомнил, каким эмоциональным в такие моменты становился Макврайс. И как рассудок постепенно покидал его самого, оставаясь где-то там, позади, в прошлой беззаботной жизни рядом с мамой и Джен.       На воле.       Гаррати уже не думал, когда переставлял ноги. Он слишком устал. Он хотел спать. И он мог лечь, запросто мог. Остановиться, согнуть колени и рухнуть на землю, отпустив всё напряжение, отдавшись прохладному свежему воздуху. Но его свобода не длилась бы долго.       Не когда рядом с ним шествуют ещё полсотни точно таких же изнурённых тел.       Гаррати нахмурился. Сколько их осталось? Как долго они уже идут? И почему он не слышит автомобили Сопровождающих? Он попытался разглядеть их по обеим сторонам дороги, но туман настойчиво нарушал видимость. Всё, что улавливало зрение и сознание Гаррати — Макврайс, преспокойно шагающий бок о бок с ним, и расплывчатые силуэты остальных Идущих, узнать которые он больше не мог.       — Что тебя тревожит? — спросил Макврайс, наверняка стараясь скрыть волнение. Гаррати уже не был уверен, остались ли у него чувства.       Он вдруг рассердился на Макврайса.       — А почему ты так охрененно спокоен?       Он поднял на Гаррати свой пустой, ледяной взгляд, от которого Гаррати тут же стало плохо. Живот скрутило и подкосились ноги. Так не должно быть, так не должно. Макврайс не должен так смотреть, не на него, и ни на кого больше, кроме бессердечных солдат Сопровождения, которых он клялся убить.       Гаррати хотелось плакать, и он больше ничего не сказал. Только всматривался в лицо, молодое прекрасное лицо, искажённое бледным шрамом — Присцилла могла вырезать ему глаз, если бы её рука двинулась ещё чуть выше, — разглядывал каждую отточенную черту, кажущуюся идеальной и неполноценной одновременно, впитывал в память так, будто в любую секунду Макврайс навсегда исчезнет.       А затем он улыбнулся, и — Гаррати лишь показалось, лишь привиделось, — что его глаз коснулось некоторое тепло.       И бесконечная боль.       — Просто остановись сейчас, Рэй, — сказал Макврайс и отвернул голову.       Гаррати не понял, что он имел в виду, но его собственные ноги вдруг загудели, заныли, и появилось ощущение, что колени скоро выгнутся в обратную сторону.       Он не мог остановиться. Он просто не хотел, чтобы Макврайс видел, как он умирает.       А имело ли это смысл?       Кто-то из Идущих разговаривал. Сладко нашёптывал в тишине, при ласковых сумерках, на безобразной чёрной дороге. Кто-то напевал мотив. Кто-то молился. Сердце Гаррати болезненно сжалось, когда он услышал:       — Нет, спасибо, мне со свинцовой обшивкой.       Бейкер. О Господи.       Он не хотел бы слышать их голоса, но он слышал. Он не мог видеть лиц, но он ощущал их присутствие. Даже сквозь разделяющий их туман. Даже с закрытыми глазами и стиснутыми до скрежета зубами.       Невыносимо. Невыносимо. Невыносимо.       Он слишком устал. И ему нужна была помощь. Хотя бы на минуту.       Хотя бы иллюзию нужности.       — Пит, — тихим, осипшим голосом позвал Гаррати.       Макврайс едва ощутимо коснулся его локтем.       — Я здесь, — сказал он, — но ты должен открыть глаза, чтобы не упасть.       Его голос спокоен и бодр, а его лицо всё ещё молодо и свежо. Гаррати смотрел и не мог насмотреться: что же не так, что же здесь, чёрт подери, неправильно?       Он мог протянуть руку и коснуться Макврайса, убедиться, что тот настоящий, но не стал.       А Макврайс усмехнулся — криво, иронично; так, как всегда раздражал Гаррати раньше.       — Сколько птиц задохнётся в клетке прежде, чем её откроют для кого-то одного?       Мир перестал существовать, а время, постепенно замедляясь, остановило ход. Гаррати чувствовал, понимал, осознавал, но не мог выговорить. Он так много плакал и кричал, что успел забыть, каково это — выдирать боль, с кровью и мясом, опустошая душу.       Он разрывал сердце на каждого, кто был рядом, и теперь его существо внутри беснуется, вырывается, скребётся по рёбрам и лёгким.       Потому что последние кусочки ушли вместе с ним.       — Мне так тебя не хватает, Пит.       Макврайс нежно улыбнулся ему, закрывая глаза.       — Эта дорога счастья принадлежит тебе. Мы лишь твои временные спутники, и, кто знает, возможно, следующий наш полёт повторится на другом небе.       С этими словами Макврайс невесомо коснулся холодными губами щеки Гаррати и ушёл вслед за остальными — дальше по вечному Долгому Пути, погружённому в туман и немые крики отчаянных.       Закрывай клетку, Гаррати.       Эти птицы больше не взлетят.