Что будет завтра?

Антон родился уродцем. Нет, не в том смысле. У него были на месте глаза, пара рук и пара ног — и в целом ноль лишних частей тела, зубы нормальные, а не клыки, да и рот был один. Его лицо по всем меркам подходило под определение «пиздатенькое»: не десять из десяти, конечно, но под пиво сойдёт. А если он ещё выспится, так вообще — красота неписаная, а не мужик. Зафотал бы кто, что ли, такая морда пропадает. Но дело-то ведь не в этом. Тоху от слова «соулмейты» блевать тянуло. Потому что у Шастуна его не было. Люди, когда об этом слышали, шутки шутили про то, что ты ещё своего встретишь. Только не-а. Не встретит. Землю носом перероет, но не найдёт. Нет его. Он просто не родился. У боженьки чувство юмора лучше, чем у всего «ТНТ» вместе взятого. Такую приколюху замутить не каждый сможет. Шаст в бога не верил, а вот в то, что он сам уродец, неполноценный — да. Вполне. Пацаны во дворе раньше шутили, типа: слышь, да твою половинку просто в зародыше придушили, чтоб ты пополнил ряды бойцов за отмену абортов. А Шастун улыбался. Хули ему ещё делать? Морды бить? Так он убил бы их нахер. Не, не вариант. Да и лишать кого-то соулмейта, даже такого убогого, не в его правилах. Он же не зверь, да и на своей шкуре прочувствовал как-никак. Ценит эту хуёвину. Ну, а чё. В целом… Душевная ж шутка. Ха. Душевная шутка про родство душ. Игра слов, достойная Оксфорда! Ага. Но он ведь уёбищный. Ну какой с него спрос? С паршивой овцы хоть шерсти клок, как говорится. Это он на людях улыбался, похуизмом своим светил из всех щелей, и разве что не кричал во всю глотку о том, как ему поебать на всю эту хитровыебанную систему, метки и симптомы. Его ж собственная пизже, да. Хуйня компактная на запястье, которая всем своим видом кричала: будешь ты одиноким, как банный лист, прилипший к жопе. Скиталец, приживалка, которому ласки и тепла хотелось хотя бы чуть-чуть. Ну жалкую кроху дайте — не для себя, для сердца. Оно ноет и мерзко зудит. Так бывает, да. Одиночки рождаются. Одиночки живут и даже по доброй воле спариваются между собой, потому что остальным-то нахуй надо. Избавьте от такого счастья. Временного. Шастун везде и всегда временно. Катя. Маша. Света. Эдик. Костя. М-м. Хорошими они были. Но не постоянными. Просто от нехуй делать ноги раздвигали, пока искали своё настоящее. Судьбинушку ненаглядную. Антон не обижался. На кого хоть? На тех, с кем и так всё с самого начала очевидно было? Итог яснее промиллей в крови у сантехника. Кто ж проебёт «то самое», цепляясь за что-то такое… Такое как Шастун. Он в шарф свой сильнее кутался и дальше шёл, затыкая тишину наушниками — там о любви пели бодренько, восхищённо. Антохе тоже хотелось, чтобы по-настоящему: сразу в омут с головой. Он бы тонул, но улыбался как дурак, потому что… Потому что почувствовал. Не членом своим, а сердцем. Обнимашки, а не секс. Поцелуи, а не отсос. Хотя потрахаться тоже пиздато будет. С чувствами-то! Ух. Ой, бля. Простите. Не поебаться, а заняться любовью. Из той же серии: не синяк на коже, а засос — признак принадлежности. Метка. У Шастуна вообще отношение к меткам хуёвенькое. Он свою татухой хотел перебить, да руки всё никак не доходили. Пора бы. А то ходит как никчёмный, запястьем своим нормальным людям глаза мозолит. Хуже жалости нет ничего. Жалость Антон ненавидел. А потом появился Арсений. Арсений его не жалел. Арсений Попов вообще человек удивительный. Тоха прямо так маме и сказал: «Ма, ты знаешь, мой Сенька удивительный, я таких никогда не встречал, и уже, наверное, не встречу», а другу своему при встрече: «Ебать, он пизданутый на всю голову, конечно, но я привыкаю, мне нравится. Тянет меня к нему, чё непонятного?». Сенька нормальный был. С правильной меткой — всё как положено. Человек, обречённый на счастье. Это же аксиомы: кот ебёт кошечку, у них рождаются котята; молоко белое; говно воняет; у человека есть его соулмейт. Должен быть. По правилам. Метка красивая была. Антон любил проводить по ней языком — и ничего: током не било, небо на голову не падало, загадочный принц или принцесса на белом коне не появлялись, чтобы заявить свои права на это тело, эту душу. На этого человека в целом. А мог ведь никогда и не появиться. Вдруг это блядский индус, который по-русски не «бе» и не «ме» и вообще клал хуй на поездки в Питер? В Петербурге охуенно. Климат располагал на диване под пледом со своей зазнобой нежиться, пить чай под забавную киношку с обязательной счастливой концовкой. Шастун хэппи энды любил, и не любил Попову в жопу уколы ставить, потому что он, сука, опять простыл. А ведь сказано было: ну одевайся ты теплее, дурила. Арсений в принципе шибанутый на всю кукуху. Себе на уме. Он Антону ласково так на ушко шептал: «У меня к тебе серьёзно». У меня к тебе серьёзно. Да это, блять, даже лучше, чем: «Поздравляем, вот ваш диплом, больше в шарагу приходить не надо. Сорян, на носок денег не хватило. Пока». Пока, остатки надежды на не сдохнуть от переизбытка чувств. Антон с ним счастлив был. Антон любил. Антон забывал, что у них что-то не так. А Арсений хуй клал на всю эту систему с метками, он сам выбрать хотел. И выбрал: такого дурного, вредного, нескладного, вспыльчивого. Хорошего. Своего. У него каждое «люблю», «моё» особенным было. Шастун следил: интонации менялись — с каждым разом сильнее и увереннее, теплее и понятнее. Понятнее: это не пройдёт. Это надолго. Это серьёзно и существует безо всякой предначертанной мерзкой хуйни. Ушёл бы он, если бы пришлось? Подвинулся? Антон не думал об этом, только сильнее Сеньку к себе прижимал и грел его такого тощего и хрупкого. Он палку напоминал. Или швабру, но не ту из советского кинчика про бедность и коммуналки, а крутую, дорогую из супермаркета. Шастун его подобными комплиментами мог радовать хоть каждый день — у него это от всего сердца шло, но он ведь не дурак, понимал, что хуйню несёт, и мысленно лещей себе отвешивал, но Сенька смеялся и целовал, с блаженным видом сообщая, что Тоха — идиот. А он и не спорил: правда ведь идиот. Антон его ласкал и нежил каждый раз как в последний. Арс молил: чуть грубее, сильнее, резче, не сахарный же, а Шастун не мог, не вставляло. Он каждую его косточку оглаживал, по телу руками водил так, будто боялся сломать. Целовал. Целовал. Целовал. Каждый раз растягивал его, превращая этот ритуал в вечность. Попов под ним скулил, извивался, чуть ли не выл от нетерпения, потому что хотел уже внутрь. У него обычная задница, она всё стерпит — особенно хуй, побывавший, блять, в ней уже не один раз. А Шастун медлил, приходилось укладывать руку ему на ягодицу, подталкивая и прямо намекая: пора. Но иногда Антону срывало крышу, и он начинал вколачивать, мять, стискивать до синяков, рычать и кусаться. Моё. Моё, блять. Не трогайте, суки, а то нахуй загрызу. Такое случалось, когда Шастун напивался. Такое случалось, когда появилась Алёна. Алёна. Алёнка. Антон пробовал её имя на вкус. Милая девчушка. Молоденькая. Интеллигентная. Ухоженная, но безо всей этой красоты двадцать первого века. Хорошенькая. Тоха знал, что Сеньке такие нравятся. Он видел его бывших, все как на подбор. Боженька, блять, постарался: сам вошёл во вкус и учёл их предпочтения. Спасибо. Но ничего не было. Ничего. Арсений уверенно говорил: «Мне похуй». У него метку жгло. Похуй. В жар бросало. Похуй. Лихорадило. Похуй. Девчонка загибалась. Похуй. Борец, блять, против системы. Ссаный тупорылый баран. Антон причитал это, когда свои пожитки в сумку закидывал. Три футболки, носки, трусы. Много ли ему надо? Ещё бритва, зубная щётка и кружка с надписью «хуесос». Шастуну нравилась. Подарок по фактам, хули. Шастун вообще-то ревновал до безумия, ему рвать и метать хотелось и желательно милую девушку с сладким именем. Он теперь даже шоколадку эту паршивую жрать не сможет. До чего ж доводит людей любовь. Упёртость. Сенька у него сумку из рук вырывал и рычал, как взбесившаяся собака, прилипшее к языку «не пущу». Приятно было, что его такого ебанутого, неправильного отпускать не хотят, руками и ногами за него держатся, чтобы не удрал. Но это в теории, в сериалах зрелищно и кайфово, рейтинги, повышенные цены на рекламу — лепота, а в жизни всё сложнее. В реальности Арсений, которого судьба подталкивает к Алёнке. Механизм запущен. Поздно. Они уже встретились. Пути назад нет. Не хочу. Сдохни. Умри. Откинь копыта от горячки. Утащи её за собой. Круто, чё. Ромео и Джульетта. Новая трактовка. Авангард. И пидорство бонусом. Говорят, такие темы сейчас заходят. Хайпанут на чернухе. Главное, только негров не трогать. Ни-ни. А то в еблет схлопотать можно. Антон устал. И сумку вырывать устал. И жить так устал. И любить так устал — до пизды неправильно, но зато искренне. Так разве что дети умеют и Антон Шастун, потому что бросился в это с головой, у него ведь такого никогда не было. Ему не светило, а потом… Он тонуть в этом устал. Но ему нравилось. Он хотел. Сам. Чувствовать Арсения. Жить им. Дышать. Он бы стихи ему писал. Красивые. Сенька оценил бы, любит он такое. Правда писал бы, если б умел рифмовать поэтично, а не: «Прошла такая жопа, а я ей опа-опа». Ну зато не на глаголы, да. Парень к успеху шёл. Он любить его любил. — От такого не умирают, Тох. Всё пучком будет. От такого не умирают. М-м. — Ты первым решил стать что ли? Я в этом не участвую, Сень. Тебя к лику святых не причислят, кончай хуйнёй страдать. Она твоя. Бери, еби, книжки ей читай, одеялко поправляй ночью. Только живи, ладно? Потому что я себе не прощу. Если ты сдохнешь, не прощу. У меня рыбки были. В детстве. Парочка. Там одна откинулась, так вторая об стенки билась, пока насмерть не уебалась. Мы люди, но… я ведь тоже так сделаю. Лол. Я сейчас поржать должен и сказать, как мне на самом деле похуй. Но не похуй мне. Не похуй. Антона трясло, когда его в тёплые крепкие объятия сгребли. Его запах родной окутывал, успокаивал и дурманил. Сенька — его личный наркотик, его личный обезбол, который выпить хотелось сразу весь, чтобы счастливым, беззаботным откинуться. — Я тебя, блять, люблю больше жизни. Не её. Понял? И даже если ты уйдёшь, я к ней не пойду. Сдохну, но не пойду. Тебе назло сдохну. Ты на похороны придёшь, а я там фак из гроба показываю. Серегу попрошу, он устроит. Он приколы любит и последнее желание умирающего исполнит. — Какой же ты ебанат, Сень. — Но ты меня любишь такого. — Люблю. Антон дышал ему в затылок, ладонью гладил по спине, чувствуя, как метка-рисунок под пальцами горит. Пылает. Жжёт. Лилия. Красивая. Как будто талантливый татуировщик набил. Но Антон такую бы не сделал. Вычурно. Он думал: хули, Алёна, а не Лиля? Не совпало чё-то. Зашквар. Шаст бы с ним с удовольствием парную татуху забацал. Но что-нибудь простенькое, не выёбистое — слово или фразу. Красивую, значащую что-то для них. А иначе как? Иначе бессмысленно. — И что будет завтра? И потом? Ты думал? — У нас? М-м. Завтрак? Любовь? Агрессивная совместная дрочка? Или ты вставишь мне наконец? Я всё из этого хочу, Шаст. С тобой. Заебато чё. Антон всеми копытами «за». А через неделю ему стало хуже. Просто. Резко. Стало. Хуже. И не только ему, видимо. Но о ней Антон не думал, только компрессы менял и размышлял: он ебанат или ебаный ебанат в квадрате, потом в кубе, а дальше… у него с математикой так себе. Хуже только со способностью уйти. Уйти, скинуть их адрес Алёнке и больше не появляться в жизни Арсения. В жизни Арсения — может быть, а что насчёт Сеньки? У него температура была за тридцать девять, вокруг татухи слазила кожа, ожог, кровь и что-то похожее на гной. В воздухе пахло желанием сдохнуть. Компрессы — хуйня, не помогали. Таблетки — то же самое. Антон, сидящий на полу и держащий за руку, — приятно. Очень, блять, приятно. Если б только не всё остальное. Всё остальное. Живой труп. Трупешник. В их спальне. В их кровати. — Так нельзя, Арс, ты… — Можно, Тош. Пройдёт. Я хочу. Это мой выбор. Я тебя выбрал. Тебя. — Она… — А ей легче. С ней так не будет. Это не её вина. — Моя. — И не твоя. Просто так сложилось. Правильно. По доброй воле. По любви. — В пизду такую любовь, Сень. — Не. В жопу. Мы ж пидоры. Или ты до сих пор не привык? Хотелось удавить его подушкой — это как эвтаназия, только без документов, геморроя и бесплатно. Антон гладил его по лбу, перебирал волосы и думал. Хотелось курить, но он не мог себе позволить съебаться на балкон и оставить его одного с этим. Он думал. Думал. Думал. Решение нихуя не додумалось. Шастун никогда ссыкуном не был, но сейчас позорно трусил и боялся отпустить. Он верил Сеньке, он к Алёне не пойдёт. Упрямый. Гордый. Влюблённый. Антоха видел, какая связь была между ними. Связь, которую специально рвали в угоду своим предпочтениям и прихотям. Надо же! У моего соулмейта не член между ног и имя не Антошка Шастун. Начну-ка я козлить и загоню себя в могилку. Прелесть же, ну! Они понимали друг друга. Они улыбались друг другу. Они дополняли друг друга. Они хорошо смотрелись друг с другом. Они были созданы друг для друга. У Антона и Сеньки то же самое было. Ну кроме последнего. Тут Вселенная шутканула немного, поиздевалась. Ну кто не без греха, правда? С кем не бывает. Его любить хотелось. Но он как та паучиха, которая сжирает своего партнёра. Образно выражаясь. Да в пизду эти сравнения. Убивал он его. Даже своим присутствием в гроб загонял — чётко, методично, по плану. — Куда ты? Не уходи… Его практически не слышно. От боли хрипло сопел. — В аптеку. Жаропонижающие закончились. Ты спи, спи. У Арсения сил не было не спать. Его вырубало сразу же, как только приступ стихал. И сейчас как раз тот случай. Он сопел так сладко, Антон не удержался — по волосам провёл, потрепал ласково. Поцелуй вышел неторопливым, почти целомудренным, как у девственника на дискотеке: он сухие губы послюнявил и ему хватило. Тут не в технике дело, в ощущениях, а их много — просто до пизды. Запомнить. Антон брёл по набережной и наслаждался закатом. Красиво. Летние закаты не то, а вот ноябрь. Холод, ветер и эта прелесть на фоне. Такое снимками не передашь, такое рисовать надо. Айвазовский. Нева. Закат. А то, что на душе, ни одной книгой, поэмой и песней не отобразишь, потому что там лишнего много — эпитеты всякие, сравнения, инверсии для красоты и странные речевые обороты. В реальности же проще. В реальности и пары слов хватит, чтобы обрисовать картинку. Безысходность. Погано. Любовь. Он хотел этого. В омут с головой. Чувства чувствовать. Любовь любить. Арсения Антонить. Он получил. Смешно, правда? Получил и похерил, потому что в него кто-то природой не заложил способность всё это удержать. Уёбок. Не со злости. Сил на это уже не хватало. Он тонул в этом дермище и не пытался всплыть. Нахуй? Оно ж тёплое, а на улице ноябрь. От реки пахло... ну чем от неё могло пахнуть? Рекой. Влажностью. Антон такое любил, а иначе съебался бы подальше от этого города. Шастун пытался быть хорошим человеком: жить, решать, поступать правильно, но иногда это «правильно» — самое худшее из того, что может человек сделать. Так бывает. Судьба — сука последняя, если её хотелки не корректировать, ещё лет в пятнадцать пиздануться можно. Антону повезло — ему двадцать пять. И у него жизнь сложилась. У него всё было. Приятно осознавать, что ничего бы не изменил — каждая мелочь понравилась, из всех деталек сложился полноценный пазл, на который приятно глянуть. Он любил. Его любили. Только вот пришло время с этим кончать. Потому что в такой ситуации о себе не думаешь, зазноба важнее. Чтобы хорошо всё с ним было: сыт, одет, здоров, с улыбкой на роже — хотя как уж получится, главное жив. Мужество иметь надо. И не позами из камасутры, как обычно, а в душе. Он ведь не соулмейт, но душа у него была — не родственная, а своя, и она на многое способна. Он сообщение отправил. Девочке-шоколадке. Хуй знает, может она сможет сделать сладкой жизнь Попова? Антону бы хотелось. Искренне. Без тени иронии и сарказма. Просто… Будь счастлив, Арсений. Живи, дыши, твори. Ты ж книгу хотел — у тебя получится. Кота — только сфинкса не заводи, ты ж старый, облысеешь со дня на день, и будете ходить, как два страшных уёбища. На море — не забудь крем и кепку, у тебя ж организм слабый. А ещё не бери то молоко (ну ты помнишь), у тебя ж от него несварение. И послушай всю ту музыку, которую я скидывал. Она заебись! Ты обязан её послушать. Там я, там мы, там всё вот это. Я другую бы не включал. Научись уже наконец жарить яичницу, потому что это позорно для мужика — не уметь закинуть в сковородку два яйца. Не в этом смысле! Не забрасывай посиделки с Серёгой и Димкой. Ты же знаешь, как они это любят. И суть не в том, чтобы бухла выжрать. Похуй. Помнишь, как мы в монополию по трезвяку играли? Заебись же было. Ну! Ты хоть и позорно просрал, но нашёл в себе силы это принять и моей победой гордился. Я б купил тебе что-нибудь, если б по правилам можно было. Хотя в пизду правила. Надо было купить. Но я вообще всегда сначала делаю, а потом жалею. Я ж не полноценный. Может это отразилось где-то ещё? Да. Сообщение. Адрес и «приезжай к нему, он ждёт, правда. помоги ему, Алёнка, помоги». Правда. Что в этом мире вообще «правда»? Правда, что людям приходится так жить? А нахуй оно надо? Кому с такой системой проще? Кому легче любовь найти? Тем, кто снимает ебанутые сериалы с счастливым концом? Им — да, а людям? Нормальным людям, у которых кости и мясо на них? У которых мозги и собственные желания? Как им быть, а? Тонуть? И даже не пытаться всплыть? Точно. Он в воду прыгнул. Плавать Антон не умел. А в наушниках играло что-то про любовь.

Хоть на яву всё заебись, И тут откуда ни возьмись лёгкий бриз. Что будет завтра? ©