Immer wieder von uns aufgerissen, ist der Gott die Stelle, welche heilt. Wir sind Scharfe, denn wir wollen wissen, aber er ist heiter und verteilt…
Мария замолкает и обращает к гувернантке молящий взгляд. — Каролина Карловна, можно мы не будем это разбирать? Почему бы нам не взять более современных поэтов, там Линдеманна из Лейцига или Штефана Музиоля? — Марья Сергеевна, но мы ведь уже разобрали все их возможные стихи. Да и чем Вам Рильке в нашем 1903 году не современный? Самый прогрессивный ныне поэт. — Как мне пригодится хохдойч в Вене, где свой диалект? — Я не стану с Вами спорить, что здесь бы Вам было полезнее общение с носителями австрийского наречия, да где же их взять? Ваша покорная слуга — жалкая полунемка магдебургского образца… Каролина ласково улыбнулась своей воспитаннице, к которой тесно привязалась за два года службы в их доме. Страшно не хочется расставаться с ней, самой умной и тонко чувствующей из всех девушек, с кем доводилось работать за долгую гувернёрскую карьеру. — Мари, у меня есть идея. Нам ехать ещё пять часов. Как насчёт прогулки в вагон-ресторан? Я уверена, что мы найдём там, по крайней мере, нескольких индивидуумов венского пошива, которые будут рады с нами побеседовать и фонетически подготовить Вас к Вашей новой действительности. И без того большие глаза Марии распахнулись до максимума с выражением бесконечного ужаса. — Нет! Нет! Фрау Доле, Каролиночка Карловна, не заставляйте меня этого делать! Умоляю! Вы же знаете, как я отношусь к новым людям. Не насилуйте мою мизантропию! — А как же Вы учиться в Вене собираетесь? — Я там буду поставлена в жестчайшие условия и, не имея выбора, сама заговорю. Честное-пречестное! Давайте лучше дальше Рильке разбирать. Каролина засмеялась. — Марья Сергеевна, друг мой, Бог с ним. Я, по-хорошему, должна натаскивать Вас по немецкому всю дорогу, но, как небезразличный к Вам человек, не хочу отравлять эти редкие часы Вашей свободы. Хотите, закажем у проводника Вашего любимого кофею прямо в купе — и рисуйте хоть до самого Wien Hauptbahnhof. Мария смущённо заулыбалась. — Вы серьёзно? — Ну конечно! Кто знает, когда ещё, кроме этого поезда, нам выпадет возможность быть свободными от условностей общества. Не хотите заниматься сейчас — не надо. Скажем Вашей маменьке, что Вам нездоровилось. Зрачки Марии взблестнули озорством и она вышла из купе в коридор позвать проводника. Минутная стрелка ещё не описала полный круг, как она ворвалась обратно, резко захлопнув на собой дверь купе и задыхаясь от волнения. Гувернантка секунду смотрела на горящие голубые глаза, вспыхнувшие щёки и дрожь в плечах своей подопечной, а затем обеспокоенно спросила: — Что случилось? — Там… Там… Он. — Кто? — Он! Если бы напитки уже принесли, Каролина поперхнулась бы. С таким выражением Мария говорила «он» только об одном из ныне живущих людей. — Господи помилуй, Фрейд? — Да! Мария сползла на диван ни жива ни мертва. Она не мигая смотрела в потолок огромными своими глазами, грудь так и ходила вверх и вниз под оборками блузы. — Это был он… Это точно был он. Силы небесные, он с нами в одном поезде. — И в одном вагоне? — Не знаю, мне кажется, он просто шёл через наш в вагон-ресторан. Каролина изогнула рот в полуулыбке. — Так что, теперь мы идём общаться с носителями?⁎⁎⁎
Состав Париж-Вена тащился по путям через поля, вздрагивая, перевозя банкиров, банкротов, великие умы, мелочную глупость и стройную белокурую славянскую барышню, препиравшуюся в этот момент со своей гувернанткой за столиком в вагон-ресторане. — Мари, смелее! — Да что я ему скажу? Он же величайший учёный наших дней… — А Вы — молодая интеллектуалка, желающая поделиться с автором впечатлениями о его работе. — Да вон посмотрите — кто-то уже подсел к нему, он уже с кем-то разговаривает. Каролина тоже повернула голову в сторону стола Фрейда и увидела напротив самого учёного затылок мужской головы с гривой густых тёмных кудрей. Почувствовав на себе взгляд, человек повернул голову в её сторону, обнаружив красивое семитское лицо, метнул колкий взгляд из-за пенсне и вернулся к начатой беседе. Гувернантка обернулась к Марии, уже штриховавшей что-то в блокноте, который всюду носила с собой. — Фрау Доле, я лучше на него просто со стороны посмотрю, портрет нарисую. Будет мне память на всю жизнь. — Марьюшка Сергеевна, друг мой сердечный, ну зачем Вы себя обманываете? Ведь Вы же не простите себе, если не перекинетесь с доктором хоть парой фраз. Мы зачем столько часов убили на дойч? Чтобы Вы не поговорили со своим кумиром, столкнувшись с ним, по невероятному стечению обстоятельств, лицом к лицу? Карандаш дрогнул в пальцах Марии, губы налились румянцем. В уголках глаз стали нарождаться слёзы. Вот он, человек, сумевший возмутить всё западное научное сообщество, смутивший своими работами столько разумов, вот он сидит через проход наискосок. Она тайно добывала его книги у студентов медицинского факультета Университета Святого Владимира, отдавая им все карманные деньги, уворачиваясь от их блудливых рук. Она разбирала их с Каролиной Карловной на уроках под видом рассказов фон Клейста (благо, мама по-немецки не говорила). Она перечитывала их в постели, когда луна была достаточно яркой, чтобы не приходилось выдать себя зажжёной керосиновой лампой, пока мускулы глаз не отказывались держать веки и дальше открытыми. Она, видевшая его лишь на паре отпечатанных портретов, узнала бы, даже попрошайничай он на Контрактовой ярмарке. А теперь он дышит в пяти шагах от неё, а она не знает, в какую из трещин оконной рамы спрятать своё смущение. — Я мечтаю об этой встрече уже три года. Если что-то пойдёт не так, я себе не прощу. — А я себе не прощу, если Вы с ним не поговорите, прежде чем пыльные шестерни взрослой жизни доберутся и до Вас. Никуда не уходите, я сейчас всё устрою. Каролина поднялась, неторопливо прошелестела строгой юбкой гувернантки к столу по диагонали и остановилась там, выжидательно сложа руки и нагло улыбаясь. — … да, и в основе марксистского учения тоже. Вы же не станете, молодой человек, отрицать, что классовая борьба капитала и пролетариата за доминирование в социуме очень уж напоминает сцепившихся рогами на лесной поляне оленей, дерущихся за право спариться с ожидающей в кустах самкой. — Нет, доктор, я как раз стану это отрицать. Никто не спорит, что Ваши идеи крайне любопытны — я потому и захотел пообщаться с Вами лично, как только увидел Вас в вагоне, — однако, низводить механику классовой борьбы до половых инстинктов, по меньшей мере, наивно… Что Вам угодно, госпожа, у Вас к нам какое-нибудь дело? Молодой, сначала старавшийся игнорировать беспардонное появление гувернантского вида особы, всё же не выдержал и, прервав свою речь, обратился к ней с нескрываемым раздражением. — Господа, — начала Каролина самым невинным тоном, — я бы не побеспокоила вас в другой ситуации, но, как вы сами видите, в вагоне не осталось свободных столов, а мы с моей спутницей хотели бы выпить чаю или кофе. Вы не возражаете, если мы присоединимся к вам? Доктор Фрейд обвёл взглядом пять или шесть пустых столов вокруг, взглянул на Марию, штрихующую карандашом за собственным с уже заказанным кофе, и улыбнулся, качая головой. — Ну раз мест больше нет, как мы можем отказать? Это было бы величайшей грубостью. Зовите свою компаньонку и присаживайтесь. Каролина сделала Марии, полыхающей от смущения, знак переезжать на новое место, а густоволосый собеседник доктора процедил: — Вы считаете обязательным влезать в разговоры незнакомых мужчин? — Что вы! Я ведь не варвар. Только если мужчины привлекательны. Молодой мужчина еврейского вида продолжал глядеть из-за стёкол пенсне с вызовом, но, едва ли сознавая это сам, подвинулся, освободив для Каролины место. Доктор, в свою очередь, потеснился, приглашая сесть подошедшую с карандашом и блокнотом Марию. Лесть. Лесть может всё. — А если серьёзно, чем мы обязаны такой чести? — спросил доктор с явной насмешкой в глазах. — Я Каролина Доле, гувернантка, сопровождаю фройляйн Марию в её поездке по европейским университетам. Гимназия в Киеве окончена, родители хотят для неё лучшего образования. Мы уже были в Париже, но Мария считает сердцем науки будущего Вену и убедила их разрешить ей поступить в университет именно там… А ещё у неё есть Ваша книга, которую Вы могли бы ей на память подписать… — Наш университет и правда неплох, — доктор Фрейд внимательно посмотрел прямо в глаза сидящей теперь рядом с ним Марии, — что желаете изучать? — Медицину. Её голос ещё не затвердел, но светлый взгляд выдержал его тёмный. Он продолжал испытывать её глазами. Зрачки его сверлили так требовательно, что в горле становилось почти гадко. Мария не знала, как это произошло, но смущение перед идолом вдруг сменилось желанием сопротивляться. Доктор потянулся рукой к её блокноту: — Медицину? Не изящные, как Вы сама, искусства? — Я не изящная. Фрейд чуть прищурился, непроизвольно поглаживая начинавшую местами серебриться бороду. — Неплохой холод. В этот момент подошел официант: — Чай? Кофе? — Чай! — не сговариваясь, ответили Каролина и молодой марксист. Кудрявый мужчина в пенсне, до этой секунды злой на бесцеремонно ворвавшуюся в его диалог со знаменитым психиатром киевскую гувернантку, чуть заметно улыбнулся и протянул ей руку. — Георги Самоковлиев, коммерсант из Болгарии. Очень приятно. Каролина понимала, что молодой человек — такой же коммерсант из Болгарии, как она сама, но вернула и рукопожатие, и улыбку. Всё же, юный еврей был хорош. Доктор и Мария, не обращая внимание на официанта, продолжали держать прямую между взглядами. — Значит у Вас, фройляйн Мария, есть моя книга. — Да, у меня в чемодане есть «Die Traumdeutung». — Что толкает такую юную барышню читать психиатрические книги? — Научное любопытство. — И что Вы думаете о книге? — Что вторичная переработка образов в процессе построения сновидения происходит всегда, без исключений. — Стало быть, Вам никогда не снятся фрагментарные, бессюжетные сны? — Никогда. Каждый сон — история. Я думаю, что многие люди эту историю просто не хотят запоминать. — Я явно слышу художника. Но, поверьте мне, не всякое сознание пишет полноценные полотна… Позвольте, всё же, взглянуть. Он снова протянул руку к её блокноту, накрыв на сей раз тяжёлой ладонью её пальцы. До этого мгновенья она держала себя в руках, но, почувствовав прикосновение этого человека одновременно к её коже и к её тайне, вырвала блокнот и вскочила, вспыхнув от негодования и другого, не уживающегося с возмущением, чувства, натянувшего почему-то струной мышцы бёдер. Доктор откинулся на спинку дивана, почти бесшумно смеясь. — Не стоит так переживать, фройляйн Мария, сядьте обратно. Я не лезу в работы художников, как насильник. Только в их головы. И души. И… — Прошу великодушно, ваш чай! — звонко ворвался в разговор официант, весёлый австриец с подкрученными усами, и не понял, почему дышащая юной красотой барышня славянского типа смотрит на него так, будто хочет проклясть. Мария и на гувернантку зыркнула не особо дружелюбно: «Вот нельзя было, Каролина Карловна, в другое время чаю попить, правда?» Между тем, Каролина Карловна уже непринуждённо беседовала с новым знакомым, явно разделявшим её приверженность заваренным листьям, а не молотым бобам. — Вы с фройляйн Марией, значит, тоже прямиком из Парижа? — Да, именно так. — И как он Вам? — А Вам? И снова, не сговариваясь, они оба выпалили в один голос: — Одесса лучше. Тут уже не выдержала даже мстительная натура марксиста-коммерсанта, и он громко расхохотался вместе с Каролиной, которая, в ознаменование окончательно треснувшего между ними льда, едва заметно коснулась его колена своим. — Мне неплохо бы в оставшиеся до Вены часы поработать над докладом, который я представляю вечером в Обществе. Посему благодарю всех, особенно милых дам, за замечательную компанию, но вынужден откланяться. Мария, сперва застывшая на секунду, пришла в себя и встала, дабы пропустить доктора Фрейда. Неужели всё? Четверть часа связанных нитями льда взглядов, пара дюжин слов, секунда откровенного касания — и на этом конец? Она действительно сможет дать ему сейчас удалиться в своё купе, сесть за вычитку доклада и забыть её не позже чем на третьей отсюда станции? — Доктор Фрейд, а как же мой автограф? Я сейчас схожу за своим экземпляром «Die Traumdeutung». Он остановился, не пропускаемый ею, почти вплотную. Шерсть его жилета могла поцеловать кремовые рюши её блузки. Он ответил, выдохнув горячую горечь табака прямо в её лицо: — Ну разумеется. Жду Вас в своём купе. Затем он прошёл мимо Марии, будто остекленевшей на месте, и направился к выходу из вагона. Молодой марксист, выдающий себя за коммерсанта, тоже схватился на ноги: — Доктор, мы толком и не поговорили. Может быть, продолжим беседу у Вас? Мне и самому нужно работать, но я не займу Вас надолго. Всего несколько вопросов. — Что ж, господин марксист, идёмте. Как только особи мужского пола удалились из вагон-ресторана, особи женского бросились друг к другу, тараторя одновременно: — Каролина Карловна, пустите меня к нему! — Марья Сергеевна, я не пущу Вас к нему! Усмирив взбесившееся дыхание, гувернантка и воспитанница начали, наконец, говорить по очереди. — Каролина Карловна, Вы же сами настаивали, чтобы я с ним пообщалась и взяла автограф. — Да, Марья Сергеевна, пока речь не зашла об автографе у него в купе. Это за пределами всякой пристойности. — Да будет Вам, Вы же сами всегда говорили мне, что условности поведения в обществе — прошлый век. — Условности поведения — да, а вот последствия нахождения наедине с мужчиной будут весьма ощутимы ещё не одно столетие, душа моя. Вы же понимаете, чем рискуете? Каролина смотрела в упор янтарём своего взгляда в аквамарин глаз Марии, давно переросшей её на полголовы. Да, она была слишком вольных нравов для гувернантки и позволяла своей любимой подопечной многое, что осудили бы другие. Но раньше речь никогда не заходила о материи настолько тонкой. Полунемке, работавшей не на одну зажиточную киевскую семью, была ни в коей степени не безразлична дальнейшая судьба именно этой замечательной сердцем и умом барышни. Она хотела, чтобы Марья Сергеевна с юных лет брала от жизни всё, но, в то же время, не могла позволить ей, красавице с талантом художницы и разумом учёного, обжечь свою судьбу одним получасовым поступком. Мария не потупилась. Каждая черта её прекрасного лица облачилась в парадную форму решимости. — Каролина Карловна, даже девушек младше моего возраста отдают замуж. Поверьте, я знаю, что может случиться между двумя людьми, запершимися в купе. Я сама назову Вам с десяток неутешительных вариантов развития событий после этого — я много читала. Но Вы же знаете, что меня ждёт дальше: университетский диплом исключительно ради тщеславия, брак по расчёту с человеком, которого я знать не знаю, запрет работать — и бездонное болото тоски. Так неужели я не заслужила права на те самые полчаса счастья, которые я буду помнить до гроба, неужто Вы сами бы, на моём месте, не просили свою гувернантку стать сообщницей? Ведь он умён, силён, безжалостен… Чего ещё может хотеть женщина любого возраста и сословия? Как я могу устоять? Как я смогу простить Вам, что Вы меня не пустили, и себе, что я Вас послушала? Каролина слушала молча, не сводя с Марии испытующий взгляд. Но с каждой фразой воспитанницы, всё жёстче и жёстче давили на веки подступавшие слёзы. Ведь права она. Ведь воткнут в отлаженный столетиями механизм домостроя, ведь одно касание руки в два с половиной раза старшего циника с желтоватыми от сигар пальцами будет потом вспоминаться чаще, чем три лета в загородном пансионате в Швейцарии… — Мари, я не могу… Не могу запретить Вам. Ступайте за «Die Traumdeutung», а затем к доктору. — А тот, молодой? Он же сейчас у него. — А молодого я беру на себя.⁎⁎⁎
— Ещё раз Вам говорю, господин Само… — Самоковлиев. Не важно, доктор Фрейд, продолжайте. — Ещё раз Вам говорю: марксистская модель семьи не сработает, покуда в homo sapiens будут доминировать животные инстинкты, то есть — никогда. Что будет побуждать человека пошевелить хоть пальцем, если не eros? — Идея. Великая идея построения нового мира, основанного на равенстве. — Никогда с Вами не соглашусь. Мы животные и останемся таковыми. Вы мечтатель, что нормально, в силу Ваших молодых лет. — Каждый раз парадоксально смешно, когда нас, марксистов, обвиняют в идеализме. Здесь и доктор Фрейд, раскуривавший было сигару, улыбнулся. Самоковлиев продолжал: — Цель моя и моих единомышленников — доказать на практике, что бесклассовое общество возможно, и даже сейчас, а не через тысячу лет, когда люди эволюционируют до бесплотных субстанций… Фрау Доле, как может кого-то воспитывать человек, который сам не научен стучать в дверь? — Я стучала, господин Самоковлиев, но два выдающихся ума были явно слишком поглощены беседой, чтобы услышать. «Ну надо же, запомнила фамилию. Я сам её два дня учил. «Два выдающихся ума» — ладно, можно её простить», — подумалось марксисту. Лесть. Лесть может всё. — Так что случилось? — Мне срочно нужна Ваша помощь, господин Самоковлиев. — Именно сейчас? Именно моя? — Да, это архиважно. «Архиважно»? Неужели от Ленина? Почему она использовала его характерное слово?» Мнимый Самоковлиев сорвался на ноги, будто диван под ним превратился в серную кислоту. Дикое сердцебиение пульсировало в зрачках. — Доктор, благодарю Вас за беседу. С Вашего позволения. Кудрявый марксист выскочил за Каролиной в коридор, и в купе Фрейда тут же зашла Мария с заветным томиком. — Ну, что он просил передать? — накинулся молодой человек на гувернантку. — Кто? — Ленин. — А кто это? Каролина смотрела на разволновавшегося нового знакомого озадачено. — То есть, Вы не от Ленина. — Георги, я искренне пытаюсь Вас понять, но у меня не получается. — Если Вы не от него, то зачем использовали его слово «архиважно»? — А что, у отдельных людей на слова монополия? Я так говорю уже много лет и не знала, что должна была отчислять кому-то процент за пользование его любимым словом. Молодой человек покачал головой с выражением смеси раздражения и разочарования и, желая куда-то деть руки, достал папиросу. — Выходит, Вы снова нагло прервали мой разговор с доктором Фрейдом, одним из революционных умов наших дней, и дали мне ложную надежду о важных известиях от моего идейного лидера, для того чтобы Ваша воспитанница могла остаться наедине с кумиром? — Выходит так. В купе доктора Фрейда, перед которым они всё ещё стояли, щёлкнула задвижка. Самоковлиев горько усмехнулся своей наивности и высек искру из спички. Каролина повернулась к нему: — Не курите, пожалуйста. — А то что? — А то я не дам Вам себя поцеловать. — А я собирался Вас целовать? — А разве нет? Что ж, показалось. Каролина перевела взгляд, полный спокойной тоски, на посеревшие за окном луга и небо. Марксист смотрел на неё секунду, затем затушил подкравшееся уже почти к самим пальцам пламя на спичке, спрятал папиросу и проговорил: — Почему Вы попустительствуете такому поведению фройляйн Марии? Это ведь за пределами всякой пристойности. — Потому что женщина тоже имеет право на сбывающиеся мечты. Общество поощряет научные изыскания и амурные приключения у юношей, так почему девушки должны быть лишены радости и горечи опыта? Традиционный уклад заточен так, чтобы не давать женщине больше одного варианта счастья. Да и тот не гарантирован. Георги встал совсем близко. Он несколько секунд внимательно рассматривал черты не юного, но приятного лица гувернантки с едва заметными смешливыми морщинками в уголках задумчивых глаз. Она была умна. А ещё ему всегда нравились женщины постарше. — Послушайте меня внимательно. Я и мои единомышленники работаем именно над тем, чтобы в новом мире, уже совсем скоро, каждый имел равные права на радость и горечь, будь то профессор Венского университета или восемнадцатилетняя барышня. Пол, сословие — всё это останется в прошлом. И фройляйн Мария, и Вы, и любой другой человек будут сами решать, на что положить свои годы. Каролина повернулась к нему лицом. Ей никогда не нравились мужчины помоложе, но этот был горяч и остёр речами, а после покойного мужа синематографиста-пропойцы и быстротечных романов в Константинополе и Палестине у неё никого не было. — Обещаете? — Обещаю. — Как же меня заводят уверенные в себе евреи. — Я не еврей. — Как же меня заводят евреи, говорящие, что они не евреи. — Вы скверная гувернантка, Каролина. — Хотите знать, насколько? — Где Ваше купе?⁎⁎⁎
Доктору стоило бы, в соответствии с правилами приличия, предложить Марии сесть, но он привык придумывать правила сам и предпочёл, непринуждённо откинувшись, положив ногу на ногу, оставить девушку стоять, ведь так её было куда приятнее рассматривать. Мария чувствовала себя вдвойне неловко: оттого что сама навязалась прийти и оттого что сейчас стояла посреди купе, будто нагая, не зная куда себя деть, словно осуждённая на казнь через повешение на средневековой рыночной площади. От этого веки в кайме длинных ресниц были мучительно напряжены, скулы подёрнуты розовой стеснительностью, а тонкие ноздри неуловимо трепетали, будто у загнанного зверя. Она была сейчас великолепной дышащей статуей, высокой, удивительно хорошо сложенной. Постоянные танцы не давали книгам согнуть её плечи, туго утянутая талия ещё сильнее подчёркивала совершенные изгибы груди и бёдер, безжалостно соблазнительные против воли, даже в наглухо целомудренной эдвардианской одежде. Каждый, кого бы попросили описать идеал женской красоты, описал бы её. — Мария, Вы боитесь? — Да. — Хорошо. Доктор с удовлетворённым видом поднялся и подошёл к ней вплотную, вынуждая её вдыхать табак, серую шерсть костюма и токсичное, словно ртуть, чувство превосходства. — Должен Вас предупредить, что мои автографы не бесплатны. В третий раз его рука потянулась к блокноту, зажатому в руке Марии вместе с «Die Traumdeutung», теперь пытаясь насильно разогнуть её побелевшие в несдающейся хватке фаланги. — Уплатите моим портретом. Вы же меня рисовали всё это время? — Нет! — Не меня? — Нет, я не отдам Вам рисунок. Он только мой. Это память для меня. Её взгляд, до этого предельно кроткий, в считанные мгновенья обратился в ярость защищающей потомство львицы. Он отпустил её пальцы и с деланной холодностью отошёл на шаг. — Что ж, в таком случае с Вас стандартные пятьдесят шиллингов. — Пятьдесят шиллингов? Но у меня нет денег. Мне не позволено их носить с собой. Папенька и маменька выписывают чеки на всё необходимое… — Как жаль, как жаль. Видимо, положение действительно безвыходное. Ну, фройляйн Мария, давайте прощаться. — Смилуйтесь, доктор Фрейд! — девушка бросилась к нему, не веря такому банальному цинизму. — Неужели Вы откажете мне в чести только из-за того, что у меня нет пятидесяти шиллингов? Это же уму непостижимо! Он снова перевёл свои пытающие зрачки на неё в упор и медленно проговорил: — Непостижимо уму лишь бессознательное. А тот, кто действительно хочет получить желаемое, находит способ заработать пятьдесят шиллингов. Мария молчала, разочарование набилось в горло мерзким комом. Он внимательно следил, как она проглатывает обиду, теснящую её нежную шею под воротником с камеей. — Ну что, Вам есть что мне предложить? — Я могу у Вас здесь прибраться… Он резко сел на диван, смеясь своим почти неслышным хохотом. — Мари, Вы неподражаемы! Горничная нашлась! Посмотрите на свои холёные руки. Девушки вроде Вас не должны выполнять такую грязную работу. Знаете, — продолжил он, доставая новую сигару, — как самостоятельные барышни в Вене зарабатывают на жизнь? — Как же? — Они раскуривают мужчинам сигары. Десять шиллингов, шутка ли? Не хотите попробовать? — Я была бы не против, но фрау Доле плохо переносит запах табака, ей потом будет дурно… Доктор сделал паузу, удостоверяясь, что она сосредоточенно внимает прищуру его глаз. Он неторопливо погладил аккуратную бороду, поправил стального цвета галстук, отбросил мешавшую фалду пиджака. Ей было уже почти больно от напряжения, с которым приходилось унимать дрожь. Его рот очертила красящая мужчин надменность. — Заприте дверь. Теперь подойдите сюда. Ближе. Она выполнила все указания с механичностью куклы. — Наклонитесь. Ниже. Он положил мощную ладонь ей на плечо и опустил её на колени перед собой. — Есть другая грязная работа и другие сигары. Не сводя с неё взгляда, он расстегнул брюки и достал тяжеловесный член. Она инстинктивно отпрянула, но он удержал её за затылок. — Я наблюдал за тобой. Это ведь то, что тебе надо, правда? Ты же больше всего хочешь быть проституткой со Штефансплац. Хочешь терпеть в себе фаллосы солидных господ, вроде меня, и голодранцев-студентов, орущих о революции от избытка семени в мозгу. Всё верно? Её глаза блестели от сладкого страха. Он застал её врасплох, унизил и безошибочно определил породу демонов, живущих в её голове. Её раскрасневшиеся губы пробормотали: — Да, да, всё так… — Приступай. Не зная, как начать и что толком делать, она замерла в замешательстве. Он придвинул её голову к себе. — Такая прирождённая шлюха, как ты, всё сможет. Делай то, что тебе подсказывает инстинкт. Глядя в упор на его член, уже ощущая его запах, она услышала знакомое слово и неожиданно для самой себя автоматически забормотала заученного Рильке:Uns wird nur das Lärmen angeboten. Und das Lamm erbittet seine Schelle aus dem stilleren Instinkt
. — Вот видишь, даже ягнёнок сам просит свой колокольчик. Это его инстинкт. А твой инстинкт — просить меня о благосклонности. Так что довольно болтать. Возьми его в рот. Мария повиновалась, отрицая происходящее разумом и ликуя подсознанием. Текстура и вкус были новы для неё, губы скользили с нежным любопытством. Язык как-то сам потянулся вперёд, желая распробовать полнее. Прежде чем она успела сама понять, рот полностью сомкнулся вокруг него, смакуя нёбом и щеками. Пьяняще потекла слюна. Его запах, втравливаясь в её мозг, диктовал, что делать. Закрыв глаза, она, будто этому её учили семь лет в гимназии, принялась самозабвенно насаживать свою голову на его член, постепенно оставляя на нём влажный след губ всё ниже и ниже. Неподдельный, пещерной чистоты голод овладел ею. Он явно был доволен, поминутно задерживая дыхание и гладя её по пшеничным волосам, но она сама, казалось, наслаждалась своим падением больше. — Умница. Какая способная маленькая шлюшка. Талантлива во всём. Возьми глубже. Ещё. Она попыталась проглотить его весь, но не смогла. Тогда его широкая ладонь, до сих пор придерживавшая её затылок бережно, повлекла её голову вниз всей тяжестью. Воздух встал колом и во рту, и в ноздрях, не давая выдохнуть, и ей овладел животный страх удушья. Он несколько несносных секунд держал её, слушая, как она задыхается, и наконец отпустил. Мария наконец выдохнула, по измученным щекам полились обильные слёзы, заканчивая свой путь в габардине его брюк. Она плакала, сломленная, но продолжала послушно ласкать губами его член. Он отстранил её. — Довольно. Сигара прикурена. Заслуженные десять шиллингов. На двадцать у Вас ещё не хватает сноровки, но я готов дать дополнительных пять за поэзию. Желаете добыть недостающие тридцать пять или забудем об автографе? Об автографе на форзаце «Die Traumdeutung» Мария теперь думала меньше всего. Происходящее в купе доктора Фрейда, за несколько сот километров до Вены, ошеломило её, вытащило из кожи и вернуло обратно, в истинную её оболочку. Ей пришлась по душе навязанная им роль и теперь, подпишет он ей книгу или нет, она ни за что не хочет прекращать игру. — Я заработаю. — Вы меня не разочаровали, фройляйн Мария. — Чего желаете, доктор? — Вытащи свои груди из этого дурацкого корсета. Она поднялась, расстегнула блузку и достала из бежевого в молочную полоску корсета юную грудь, не прикрываясь, не играя смущение. — Иди сюда. Он схватил её за руки и притянул к себе, усаживая у себя на коленях. Её набухшие розовые соски были теперь прямо перед его лицом. — Меня никогда не перестанет удивлять, — проговорил он, глядя на них заворожённо, — как, даже становясь взрослыми, мы всё так же непроизвольно тянемся к женской груди, даже если там ещё никогда не было молока. И он накрыл горячим ртом один из нетронутых прежде сосков, сжимая шершавыми губами, лаская языком, раздражая её грудь жёсткой бородой. Её спина выгнулась, голова запрокинулась, из уст вырвался первый её собственный вздох наслаждения близостью. Всё ещё твёрдый его член упирался в её бедро. Он принялся за второй сосок, мягко стиснул его зубами, чуть не заставив Марию непроизвольно вскрикнуть, но вдруг остановился. Девушка обеспокоенно взглянула на него. Что-то изменилось в один миг. Сознание безраздельной власти не ушло с его лица, но теперь в проницательных глазах появился блеск неистового, свойственного только юности желания. Он был сам поражён, ибо давно так не чувствовал. С дикостью одержимого он резко поднял её и повалил спиной на стол купе. — В обычных условиях дома терпимости ты бы и дальше обслуживала меня, но я давно не встречал никого с таким ангельским лицом и такой развратной душой. Ты ещё нетронута и мне как никогда хочется узнать тебя на вкус. Получишь десять шиллингов. Согласна? Она едва успела кивнуть, всё ещё не до конца придя в себя от падения на стол и не понимая толком смысла его слов, а он уже задрал непослушные слои её юбок, раздвинул её бедра и, непонятно зачем, опустился на колени. Она почувствовала прикосновение его рта на сей раз у себя между ног и вспыхнула от неизбежного первичного стыда. Но движения его языка были так необычно приятны, что стыд, сменившись сперва мимолётным любопытством, быстро уступил место непохожему ни на какое прежде удовольствию, и она замерла, крепко схватившись за края стола, вперив взгляд прямо в слепящую с потолка лампу, будто один лишний поворот головы, один взмах ресниц мог разрушить колдовство этого бесчинства. Он лизал её, закинув её ноги в белых чулках на бежевых лентах себе на плечи, будоража её плоть всё настойчивее, явно наслаждаясь вкусом, а ей спирало дыхание от того, что бывает так хорошо. Он не останавливался, поощряемый нелгущей отдачей её тела, и мышцы её бёдер снова натянуло мучительной струной, как после первого его касания полчаса или вечность назад в вагон-ресторане. Ноги сводило жаром, и она непроизвольно стиснула ими шею доктора. Не понимая толком, что с ней происходит, она вдруг сорвалась на выдох, чувствуя, что подступает какой-то сладчайший зуд, закусила кожу на фаланге пальца, и, разрешаясь тысячами раскалённых белых лучей из глаз, исторгла стон, прозвучавший так явственно, будто чужой. Доктор Фрейд освободил свои плечи от её обмякших ног, помог ей, всё ещё блуждающей взглядом, тяжело дышащей, с прилипшей ко влажному лбу белокурой прядью, с бесстыдно задранными юбками, сесть на столе и проговорил, глядя прямо в глаза: — Фройляйн Мария, Вы очень вкусны. Я не помню, когда мне в последний раз хотелось кого-то так сильно, так по-мальчишески сильно. Взгляните, возбуждение никуда не ушло, я был всё время напряжён, будто в двадцать лет. Но я реалист. Во что бы мы не играли в одном из поездов, пересекающих Европу, Вам придётся вернуться к действительности. Как бы мне ни хотелось иметь Вас без остатка, я не хочу портить Вам жизнь и сохраню Вашу невинность. Она посмотрела на него ледяным и синим, очень серьёзно, серьёзнее, чем он мог бы сам, и сказала: — Не надо. Кометой пронеслось безумие от зрачка к зрачку, он сорвался на ноги, схватил её, развернул к себе спиной, и уложил обратно на стол, на сей раз лицом вниз. Юбки были всё ещё задраны, обнажая полностью круглые ягодицы над шёлком чулок. Он вошёл в неё, ожидая сопротивления, но она была такой горячей, такой нечестиво мокрой. Её узкое лоно сводило с ума своей теснотой, и он сразу начал двигаться быстрее, повинуясь родившемуся за миллионы лет до наук и морали инстинкту. Ей почему-то не было больно (а ведь слышала где-то, что должно), когда он овладел ею, но теперь, когда его крупный член ходил внутри неё, доселе закупоренной, такой тугой, так мощно, стало невозможным сдерживаться, и она громко застонала от его напора и счастья быть поверженной. — Тихо! Ты что себе позволяешь, шлюха? Хочешь меня скомпрометировать? Держи себя в руках! Но она не могла, не могла терпеть, громкие вздохи с единственно возможным толкованием продолжали вырываться из её груди. Тогда он схватил с дивана так и оставшуюся незажжённой сигару и сунул её Марии между зубов, глуша звук. Его толчки были всё чаще. Уже не справляясь, она прокусила сигару зубами и заплакала от неописуемой горечи. Несколько подростков на полустанке, мимо которого поезд Париж-Вена проследовал с замедленным ходом, но без остановки, раскрыв рты, пару секунд наблюдали в окне вагона прилипшую к стеклу ладонь, очертания обнажённой груди и девичье лицо с зажатой поперёк рта сигарой, прекрасно искажённое мукой соития. Она была на пределе, боялась, что сейчас лопнут её лёгкие, но он вдруг на мгновение остановился, резко вышел из неё и, задыхаясь собственным, ничем уже не приглушаемым стоном, извергнул обильное семя на её ягодицы. — Двадцать пять шиллингов, — сказал он, переводя дыхание, — Двадцать пять шиллингов за девственность. Мы в расчёте.⁎⁎⁎
Мария вышла в коридор вагона, уныло тусклый из-за смеркавшегося за окном неба, пошатываясь на нетвёрдых ногах чуть более чем положено в поезде, с растрёпанной причёской и пылающими щеками. К счастью, в коридоре никого не было. Пальцы привычно твёрдо сжимали том «Die Traumdeutung» и блокнот. Пока она приводила себя в порядок, стоя спиной к доктору, тот быстро начёркал на форзаце и попросил её прочесть, когда она останется одна. Остановившись у входа в их с гувернанткой купе, Мария дрожащими пальцами раскрыла книгу. «Дорогая фройляйн Мария, Вы могли бы стать превосходной проституткой, но Вы уже превосходный художник. Поэтому я забираю в уплату за автограф свой портрет. Это будет память для меня.» Она принялась лихорадочно листать блокнот. Страница, по которой она сегодня штриховала, была вырвана. Мария улыбнулась, и её самую довольную за восемнадцать лет жизни улыбку увидела только взошедшая луна.⁎⁎⁎
Постучав и получив разрешение войти, Марья Сергеевна застала в пахнущем свежим потом купе Каролину Карловну с почему-то распущенными тёмными кудрями и их нового знакомого в почему-то развязанном галстуке попивающими чаёк из неизбывных подстаканников. — Лев, оставьте нас, — обратилась гувернантка к молодому человеку в пенсне. — Лев? — озадаченно отозвалась Мария. — Я думала, он Георги… Гувернантка махнула рукой: — Это длинная история. Георги (или всё-таки Лев) подошёл к двери и оттуда обратился к Каролине: — Так Вы придёте на моё выступление на съезде партии? — Я приду после съезда, прямиком к Вам на квартиру. Он довольно рассмеялся, тряхнув густой гривой, и вышел. Каролина сосредоточенно посмотрела на воспитанницу, у которой в углах губ налипло что-то похожее на чаинки. Она принюхалась. От губ Марии, даже закрытых, шёл такой запах табака, что фрау Доле, плохо переносившая даже папиросы, зашлась диким кашлем. Девушка испуганно бросилась к своей гувернантке, но та уже пришла в себя и только спросила: — Господи помилуй, Марьюшка Сергеевна, Вы что там эти сигары жевали, что ли? Мария остановила на ней самый честный из возможных взгляд. — Каролина Карловна, Вы не поверите…