Human

       — Господин обер-группенфюрер, мы её взяли. — Шиман произносит это так, будто он сам неделю сидел в болоте с комарами, пытаясь поймать беглянку. Готтенберг отодвигает шахматы.        — Она здесь?        — Да, господин обер-группенфюрер.        — Хорошо. пускай её приведут сюда.        Эта женщина давно интересовала его. Местная достопримечательность. Галина Помазан. Женщина, которая смогла стать любовницей гауляйтера. К ней слишком много вопросов, но слишком мало ответов. Готтенберг трёт переносицу и устало снимает очки. Нужно будет взять выходной.        Её приводят. На ней бордовое платье и лёгкое пальто. Обер-группенфюрер кивком показывает охранникам, что они свободны, и поворачивается к девушке.        — В каких отношениях вы состоите с господином Краубе?        — Я работаю прислугой в его доме.        — Ложь, — Готтенберг шипит это слово, растягивая тонкие губы в ухмылке. Значит, решила врать. — Я знаю, что ты — любовница гауляйтера.        — Это неправда, — её голос дрожит, но она старается держать себя в руках. — Я смотрю за его детьми.        — А когда они спят, стонешь в его постели? — глаза за стёклами очков холодны, точно лёд.        Девушка мотает головой из стороны в сторону, нервно кусая губу.        — Нет.        Готтенберг рассматривает слишком яркую помаду на её губах и думает, что даже если она не любовница Краубе, то, вполне возможно, что скоро ей станет, независимо от того, хочет она этого, или нет. Слишком яркая. Мужчины любят яркое.        Мужчина встаёт из-за стола, чтобы размять затёкшие ноги.        — Тогда как ты объяснишь то, что ты так быстро из официанток попала в дом гауляйтера? — он расхаживает по кабинету, останавливаясь рядом с ней. Захочешь — дотронешься рукой до её волос.        — Я не знаю, — её напрягает то, что она не видит его. Готтенберг видит, что ей хочется повернуться, и он только этого и ждёт.        Она оборачивается.        И в следующий миг оказывается прижата к его столу. Он одним движением руки сметает всё лишнее со стола и сажает её на гладкую поверхность, на ходу стягивая с неё лёгкое пальто. Его ладони, гораздо более крупные, чем у неё, кажутся лапами здорового волка, которого он в детстве видел в зоопарке, пока задирают платье почти до пояса, оголяя красивые бёдра и плоский живот. Она вырывается с удивительной прыткостью. Он впервые видит такое хрупкое и одновременно могущественное тело. Почему эта женщина так на него влияет? Заставляет забыть обо всём, оставляя лишь бесконтрольное желание.        Готтенберг торопливо расстёгивает одной рукой китель и бросает его на спинку стула — проклятая педантичность! — следом расстёгивая рубашку. Прижимает девчонку всем телом к столу, зарываясь руками в её волосы, чёрнее его формы, затыкает её поцелуем. Глубоким, почти болезненным. Готтенберг готов поверить в Бога, чувствуя все изгибы этого сумасшедшего, извивающегося тела под ним.        Он подтаскивает её ближе к своему отяжелелому паху.        — Что же ты со мной делаешь? — мужчина шепчет это, соприкасаясь с девушкой лбами.        Но в ответ он лишь читает страх в её глазах и немую мольбу.        «Не надо»        Он слишком долго терпел и не собирается останавливаться. Первый толчок. Резкий, болезненный. Такой нужный. Мужчина выдыхает сквозь зубы. Господи, если бы кто-нибудь сказал, что он будет так зависим от одной женщины, он бы не поверил. Она так слаба перед ним. И в то же время она сильная.        — Животное, — шипит она ему в лицо, когда чувствует, что движения становятся резче.        — Ты даже не представляешь, насколько, — он выдыхает эти слова ей в губы, чувствуя, что она сломлена им. В память об этом он оставляет у неё на шее яркую, призывно алеющую метку.        Ощущая свою власть над ней, Готтенберг закидывает её руки на себя, заставляя обнять за шею, и едва не кончает от того, что нежные пальцы зарываются в волосы на затылке. Ещё несколько мгновений — и по телу пробегает разряд, перекидывая через край блаженства. Он затыкает собственный стон поцелуем и опирается на стол. она что-то тихо шепчет себе под нос и перебирает его волосы. Готтенберг готов умереть, лишь бы это мгновение длилось вечность.        Наконец, он собирается с мыслями и начинает одеваться.        — Завтра, — он бросает это небрежно, будто вскользь, — тебя будет ждать машина.        Мужчина перед зеркалом поправляет китель, а потом оборачивается к ней.        — Если ты не приедешь, — Готтенберг криво усмехается, глядя на Галину совершенно неподобающим для немецкого офицера, умоляющим, взглядом, — я тебя найду.