Снотворец

— Хреново выглядишь, — буднично произносит Рихард и, подумав, протягивает Паулю свою чашку свежесваренного кофе. Для герра Круспе — неслыханный жест щедрости и заботы о любимом коллеге, так что Пауль даже решает сдержать рвущийся наружу остроумный ответ в честь такого эпохального события. Помедлив — нужно же проверить, издевается Рихард или нет — протягивает руку и облапливает белую керамику пальцами, подносит чашку под самый нос, упоенно вдыхая горьковатый аромат. Рихард — тот еще сладкоежка, но кофе по всем канонам хорошего вкуса пьет без единой ложки сахара или сиропа, и Пауль приникает губами к черной, горячей жидкости, чувствуя, как в груди царапается удовольствие. — И тебе доброе утро, — наконец достаточно дозревает он для ответа. Это самое утро — раннее и сероватое — плещется в высокие, панорамные окна первыми робкими лучами солнца, но у Пауля почему-то ощущение, что сегодня будет пасмурно. Идеально, чтобы весь день валяться на диване или в кровати и ничего не делать. Вместо этого по плану предстоит забаррикадироваться в их импровизированной репетиционной с Рихардом на пару, потому что Оливер уже неделю грозно смотрит на них волчьими глазами, одним этим обещая суровую кару за неприкаянную басовую партию, которую он написал еще в понедельник. Рихард, периодически потирая заспанные, слипающиеся глаза, вновь ставит турку на конфорку — приверженец классики, ё-моё. Он всегда долго и сложно просыпался, а Пауля сегодня опять мучили кошмары пополам с бессонницей, и вид Рихарда, почесывающегося и зевающего у плиты, до странного умиротворяет. Подумав, Пауль усаживается на высокий табурет, ставит чашку перед собой, обняв ее пальцами, как осьминог раковину. За окном щебечут птицы, порхают туда-сюда, выискивая себе завтрак и заставляя покачиваться ветки на кустах и деревьях. Паулю хочется курить, но в столь ранний час наверняка еще довольно прохладно и влажно, да и сигареты остались наверху. Рихард, обернувшись на недовольный вздох, понятливо протягивает свою пачку. Иногда Пауль думает, что другу будет проще уже какой-нибудь заводик купить, чем затариваться целыми блоками, но дураков никто не любит, жизнь — в первую очередь, и от предложенной сигареты он не отказывается. От двух. Одна оказывается за ухом, Рихард хмыкает в ответ на улыбку Пауля, переполненную пакостливостью, а затем садится напротив, схватив с рабочего стола какую-то грязную тарелку для пепла, потому что пепельница опять куда-то запропастилась. — Ты удивительно покладист и ласков с утра пораньше, — все же не может промолчать Пауль, а затем сразу меняет тему разговора: — Тилль опять бродит где-то? — Чертова ранняя пташка, — завистливо и хрипло бурчит Рихард в ответ. К сожалению — или счастью — он знает Пауля достаточно давно, да и в словесных пикировках всегда был хорош, и провести его не так просто. — Отдавай сигарету, я передумал. Раз уж не нравится покладистый и ласковый я. — Детка, не куксись, я куплю тебе колечко, — хмыкает Пауль, подкуривает, а затем довольно вздыхает и прикрывает глаза, чувствуя, как дым от глубокой затяжки царапает горло. Глоток кофе завершает картину идеального начала дня после ужасной ночки. — Ты так и не ответил, — Рихард замирает на мгновение, прислушиваясь к тихим шагам, доносящимся снаружи. Тилль у них и правда гребанный жаворонок, и всегда любил походить-побродить где-то в саду или лесу, собирая брюками росу с травы. — Плохо спалось, — вздыхает Пауль, и лицо Рихарда напротив тонет в сизом дыме сигарет: только серо-зеленые глаза поблескивают из-под кромки шапки. Пауль не любит говорить о своих проблемах и слабостях, но утро сегодня какое-то странное. Определенно слишком раннее и тихое. Паулю такое непривычно, как и то, что он решил поделиться переживаниями с Рихардом, но слова сами вылетают изо рта, и он видит, как ползут вверх аккуратные и густые черные брови: — Я верчусь еще несколько часов после того, как лягу, а потом проваливаюсь в сны, которые не придут в голову и шизофренику. — Всегда подозревал, что твой диагноз куда страшнее шизофрении, — механически, больше по привычке поддевает Рихард, а затем еле заметно сжимает губы, будто ощущая неловкость от этих своих слов, и Пауль не может злиться. Да и не хочет. Он только ухмыляется и делает очередной глоток кофе. — Тогда на твоем месте я бы закрывал дверь на ночь. А то кто знает… — Пауль многозначительно двигает бровями, обещая одним взглядом прийти под дверь Рихарда ночным кошмаром. — А я и так ее закрываю, — серьезно отвечает он, и Пауль не может удержаться от смеха. — В любом случае, — он все еще слегка посмеивается, пока говорит, но веселость быстро сходит на нет, стоит только мыслями вернуться в липкие воспоминания ночных кошмаров, — я не могу нормально спать уже несколько дней. То просто смотрю в потолок до утра, то просыпаюсь каждые полчаса весь в поту и с ощущением, что сердце вот-вот выпрыгнет. И снится же говно всякое! Даже не знаю, откуда оно берется. Рихард, подумав мгновение, опять тянется к пачке с сигаретами, Пауль вытаскивает свою заначку из-за уха, и они оба в очередной раз подкуривают. Пока трещат бумага и табак — можно свободно молчать. Рихард раздумывает над задачкой, Пауль борется с липкими ошметками муторности и страхом, спрятавшимися где-то под сердцем. Именно в этот момент, потягиваясь и почесывая пальцем в ухе, в комнату входит Шнайдер. Кивает им в знак приветствия, сразу же направляясь к холодильнику, открыв дверцу, долго там что-то высматривает, а затем достает остатки вчерашней пасты и принимается жевать с самым сосредоточенным видом. Шнайдер — еще одна соня в их коллективе. По утрам это даже не Шнайдер, а некто молчаливый и очень угрюмый, находящийся где-то не здесь, не с ними. Может, продолжает досыпать? Пауль не знает. Просто смотрит на сосредоточенно работающего челюстями друга, очень удачно загородившего своим телом солнечные лучи, бьющие в глаза. Худощавая фигура обрисована золотистым контуром, а волосы на голове забавно светятся, и Пауль невольно расслабляется. — Тебя тоже кошмары мучают? Чего так рано встал? — интересуется Рихард, с грустью смотря на донышко своей чашки. Его кофе закончился. Шнайдер отрицательно мотает головой, отправляя в рот очередную ложку макарон, измазанных подмерзшим густым соусом. Пауля передергивает, и он не знает почему: то ли от неприятного зрелища холодной еды, то ли от болезненных мурашек, от которых никак не получается избавиться. Нужно скорее начинать что-то делать. Отвлечься, заняться делом — тогда, может быть, получится загнать неприятные мысли подальше или даже забыть о них вовсе. До наступления следующей ночи. — Как можно жрать с утра. Фу, бля. Вопрос и не вопрос вовсе, так, риторическое неодобрение, но Шнайдер громко сглатывает, сует любопытный нос в турку, а затем разочарованно хмурится — ему кофе никто не сварил. А у Рихарда, как назло, закончился запас ласковости. — Мама всегда говорила, что завтрак — самый важный прием пищи. Да я и проснулся потому, что жрать захотел, — от половины тарелки Шнайдер оживает. С его глаз пропадает сероватая сонная пелена, и теперь он с любопытством шкребется в каждый увиденный шкафчик, выискивая кофе или хотя бы чай, чтобы залить макароны чем-нибудь жидким и горячим. Вот что значит приползать на кухню только на запахи готовой еды и нихера не делать самому — нифига не знает, где что стоит. Пауль кидает на Рихарда любопытный взгляд, проверяя, когда у того сдадут нервы и он выскользнет изо стола, чтобы самому взять все нужное и отправить Шнайдера восвояси. Нет. Рихард закуривает третью и никуда не спешит, а воздух уже сизый и движется так, будто живой, от беспрестанно изменчивых завитков дыма. — А что, кого-то мучают кошмары? Упаковке с чаем Шнайдер рад так, будто нашел миллион на дороге, и Пауль расплывается в улыбке, немедленно пряча ее в чашке с уже остывшим кофе. Его наполняют ощущения: присутствие рядом друзей, их тепло и случайные мимолетные взгляды, щелчок чайника и звуки шагов Шнайдера, щебет птиц и гудение закипающей воды. Панцирь отчужденности раскалывается и осыпается, пропадают призраки ночных страшных снов, что до этого еще крутились на периферии зрения, редкие тени перестают дышать и шевелиться, и Пауль чувствует, что окончательно проснулся. — Так, ерунда. Но спать мешает основательно. — Выпей снотворного, — выдает Шнайдер. Он трясет рукой, а затем дует на пальцы — чашка со свежезаваренным чаем, естественно, слишком горячая, чтобы браться не за ручку. Конечно же, законы физики писаны не для Шнайдера. — И что это даст? Хочешь, чтобы я «наслаждался» очередным говном, что мне мозг подкинет, до самого утра? — насмешливо фыркает Пауль и внимательно смотрит на друга. Тот безрезультатно пытается отогнать от себя дым рихардовой сигареты, а затем заглядывает под полотенце, укрывающее корзинку со сладостями. — Хм, — он сосредоточенно пережевывает кусок сладкой булочки, а затем, слизнув пудру с губ, поднимает на Пауля виноватый взгляд: — Я как-то не подумал об этом. Тот только выгибает бровь, но «ты никогда не думаешь» повисает в воздухе отчетливой табличкой с мигающими лампочками. — Прости. Мне просто никогда ничего не снится. Ни мертвецов, ни голых баб, — Шнайдер вздыхает даже как-то грустно, будто голые мертвые бабы во сне — это предел всех его мечтаний. — Тогда попробуй подумать перед сном о чем-нибудь приятном. — Баранов посчитай, — отзывается Рихард с дальнего края стола, на который его спихнул некурящий Шнайдер. — Они мягкие, да и уснешь быстрее. — Бараны воняют, — морщится Шнайдер и делает гигантский глоток чая. — Пойти еще поспать что ли… Я вам нужен? — Нужен. Буду тебя считать вместо баранов, — смеется Пауль и, потянувшись, запускает пальцы в растрепанные, спутавшиеся после сна волосы Шнайдера, заставляя того закатить глаза, а затем недовольно вывернуться из наглого захвата. — Я такой один, чего меня считать, — бурчит он и, подхватив свой чай, выходит из кухни, не оборачиваясь на ржущих друзей. Кофе допит, Рихард уже выглядит привычным, вечно готовым обороняться ежом, и Пауль потягивается, разминая шею и спину. Впереди долгий день и наверняка не один спор. Нужно подготовиться, настроиться, а это значит, что о кошмарах и прыгающих через забор парнокопытных стоит подумать позже. Или не думать вовсе. Наверно, у него не получилось полностью сосредоточиться на деле — работа не задается, они так и не придумывают, что делать с басовой линией, успевают два раза погрызться и выкурить на двоих целую пачку, так что в постель Пауль ложится переполненный мрачностью и недовольством. Не добавляет радости и интуиция, вопящая, что впереди очередная бессонная ночь, наполненная удушающим страхом, и Пауль, горько хмыкнув, решает последовать утреннему совету и посчитать баранов. Он не понимает, какой в этом всем смысл, но старательно заставляет блеющих шерстяных мешков скакать, почему-то, через лежащий на земле синтезатор Флаке. Сон, как кажется Паулю, вовсе не спешит проявляться от столь сакрального действия, и он просто лежит и страдает фигней, но это все же лучше, чем кошмары, поэтому бараны четким строевым шагом раз за разом подходят на позицию, перескакивают через синтезатор и растворяются в дымке, давая дорогу своим собратьям. А потом Пауль со скуки и смеха ради представляет себе Шнайдера, который, разогнавшись, несется прямо на несчастный инструмент. Перескакивает. Раз, второй… На третий раз уже слегка запыхавшийся Шнайдер недовольно останавливается перед синтезатором и скрещивает на груди руки, всем своим видом показывая, что больше прыгать не станет. — Зачем ты это делаешь? — он легко пинает ногой темный пластиковый бок инструмента, а затем недовольно смотрит на Пауля. На Шнайдере, почему-то, куртка времен Sehnsucht-тура** и… Ahoi-евские*** шорты? — Что значит «зачем»? Сказано прыгать — будешь прыгать. Мой сон, я тут командую, — на автомате откликается Пауль, не особо думая над тем, что он там отвечает — больше заботит дикое сочетание стилей. Пока он гадает, что же заставило его мозг сгенерировать подобную безвкусицу, Шнайдер, заметив, во что одет, слегка краснеет, а затем щелчком пальцев меняет выверт сознания их костюмеров на вполне привычные штаны и футболку. — Не буду, — продолжает артачиться он, и только тогда Пауль замечает, что и синтезатора уже на полу нет, да и пола самого тоже нет. Хотя был. Был же! Вот только что. Ну, не пол, но земля. Сухая, с камешками и травинками… Должны же бараны по чему-то прыгать! Сейчас же вокруг только темноватая однотонная даль — Пауль даже затрудняется определить, что вокруг него за цвет. Просто… цвет. Пусто. Клубится вон только что-то здоровенное и явно плотоядное на вид — Пауль опасается подходить к этой темной туче, держится с опаской поодаль — вот и все, что его окружает. — А, это кошмары твои. Подожди… — слышится сбоку голос Шнайдера, но обернуться к другу Пауль не успевает — мимо летит синтезатор. Темная туча от яркой вспышки почему-то взорвавшегося инструмента расползается в стороны, возмущенно скрипя от такого с ней обращения, а затем бесследно растворяется. — Хм… А что еще можешь сделать? Раз уж прыгать не хочешь. Пауль смотрит на Шнайдер с любопытством. Он совершенно не понимает, почему друг внезапно хозяйничает у него во сне так, будто сидит за своей установкой, и как у него так получается, но раз уж получается… Почему бы и нет? — А что хочешь! Пальмы, горы, сиськи, бухло — что только в голову взбредет, — Шнайдер ржет, как конь, очевидно представляя море из текилы и горы в виде сисек, и никак не может остановиться, пока Пауль никак не может взять в толк, что же здесь происходит. — Ну, давай начнем с малого… Пальму все-таки сде… Еще раньше, чем Пауль успевает договорить — рядом шелестит суховатыми узкими листиками самая настоящая пальма. Настоящая! С теплой корой с выступами, чуть изогнутая и нависшая над Паулем мягко покачивающейся тенью. Пальма такая реальная, что кажется, будто в ее кроне вот-вот затрещит какой-нибудь попугай, а затем вниз полетит кокос. Пауль поворачивается к Шнайдеру, а тот довольно, если не сказать самодовольно, улыбается, и выжидательно на него смотрит. — Э… Нихуясе, — только и может выдавить из себя Пауль и в очередной раз трогает пальму пальцем. Если это такой странный сон — пусть он не заканчивается никогда. — Ладно, я примерно представляю, в каком направлении двигаются твои мысли, так что… — Шнайдер с любопытством осматривается. Они стоят на африканском побережье. Любимый пляж Пауля в Кейптауне: небольшая бухта с прозрачной голубой водой, белый песок и порывы ветра, заставляющие листья местных диковинных растений шуршать тихим, успокаивающим звуком. Вода бьется белыми гребнями в высокие камни прибрежных скал, высоко вверху — точки птиц, и ни поблизости, ни на горизонте нет ни единого человека. Пауль с размаху садится в мягкий песок. Нагретый солнцем, покалывающий пятки песок. Он рассеянно погружает в него пальцы, а затем поднимает ладонь и смотрит, как мелкие крупинки, гонимые ветерком, падают обратно вниз, копятся в складках майки и бархатно ласкают кожу на ногах. Сказать, что он в шоке — это лучше промолчать. В голове непривычно девственно и пусто — ему просто нечего сказать, а такое случается нечасто. Да почти никогда не случается! Но что тут можно?.. Он поднимает глаза на Шнайдера, который задумчиво смотрит вдаль, на белые барашки над волнующейся синью, а после мечтательно вздыхает: — Да, теперь я тебя понимаю… Есть здесь что-то эдакое. Пауль не понимает, о чем Шнайдер, но тот, быстро попробовав воду босой — когда успел? — ногой, возвращается и информирует: — Ладно, время-то не резиновое, пошел я. Еще надо что-нибудь? Пауль открывает рот, но не может выдавить из себя ни звука. Нужно устроить Шнайдеру допрос с пристрастием, вытрясти из него все, что получится: что, как, зачем, все явки и пароли, тайные знания и сакральные истины, но мозг отказывается формировать кипящие внутри чувства в слова, и Пауль только досадливо фыркает на самого себя. Шнайдер терпеливо ждет, пока друг отвиснет, но не дожидается. Вздыхает, не сердится, но явно недовольно сопит, а затем рядом с Паулем появляется шезлонг с зонтиком, запотевший стакан с пивом, откуда-то теперь доносится музыка, а к ним спешат несколько женских фигурок. Пауль может только замычать, как умственно отсталый, и замотать головой в отрицательном жесте. Фигурки пропадают — будто и не бывало, и музыка больше не мешает вслушиваться в рокот волн. Когда Пауль оборачивается, чтобы поблагодарить Шнайдера, того уже нет, а на месте, где он стоял, лежит доска для серфинга и плавки. Еще какое-то время Пауль ошарашенно всматривается в горизонт, где голубизна неба мешается с синью моря, а затем решает все же пересесть под тень зонтика. Вряд ли он обгорит в собственном сне или получит солнечный удар, но мало ли… Ступни вязнут в песке, а в пальме и правда стрекочет какой-то местный цветастый петух, то есть попугай. Стакан с пивом тоже кажется таким настоящим, что подушечки начинают неметь от холода стекла, а по горлу разливается мягкая и знакомая горечь. Пауль не имеет ни малейшего представления сон это или реальность, в которой Шнайдер владеет телепортацией. Шок застилает глаза, и он долго смотрит в одну точку, пока не замечает, что одна из горных вершин выглядит как-то странно… Хмыкнув, Пауль уже куда расслабленнее растягивается на шезлонге. Вряд ли в реальности существует гора в виде женской груди. Ну, если только его не телепортировали в другой мир… Просыпается Пауль от звука гитары. Долго смотрит в потолок, выныривая из ощущения тепла и ласкового бриза, и никак не может понять, куда подевалась соль на губах и ощущение свежести огромного океана. Затем сознание начинает медленно прогружаться и приходит понимание — это все был сон. Ужасно реалистичный сон с колющимся песком, мягким деревом шезлонга и прохладной водой, укрывающей высокими волнами с пяток по макушку. Пауль не горит особым желанием слезать с кровати — хочется вновь уснуть и вернуться на африканское побережье, но какая-то часть сознания понимает, что вот так просто это сделать не получится. Кто знает, какие звезды сошлись или что Пауль такого выпил, чтобы в эту ночь его мозг выдал подобное… Он не думает, что все дело в Шнайдере. Это все вчерашний разговор внес свою лепту, стал причиной того, что вместо баранов через синтезатор стал скакать друг, а после сотворил Паулю сисястую гору. Хорошо хоть не хуевую. Пауль хмыкает себе под нос и все же вылезает из постели, направляясь в ванную комнату. Про сны и Шнайдера можно подумать позже, а сейчас хочется почистить зубы и пожрать. И кое-что разузнать… — Тебе это приснилось, — со знанием дела говорит Рихард, и Пауль закатывает глаза. — Конечно мне это приснилось, идиот, я разве что-то другое сказал? Я к тому, что мне приснилось ровно то, что я захотел! — Ну и что? — Рихард обиделся на «идиота», а это значит, что не видать Паулю ласковости и кофе еще примерно неделю. — У меня так тоже пару раз было. Пауль виснет на какое-то время, а затем усмехается и говорит: — Мокрые сны в пубертате с любимой актрисой не считаются. Выражение лица Рихарда становится еще более непроницаемым — сильнее обиделся, Паулю бы заткнуться. — Ладно, ладно. Просто… Ну не может это Шнайдер быть! Невозможно такое! Но что это тогда было — ума не приложу… — Так давай у него и спросим. Что мы теряем? — пожимает Рихард плечами и смотрит уже куда более открыто, чем еще минуту назад. Кажется, оттаивает. Пауль задумчиво прикусывает губу. Спросить… А если Шнайдеру нельзя об этом говорить? Молчал же все это время… Хотя, раньше никто и не предпринимал попыток у него сон «заказать»… Если это все, конечно, правда дело рук Шнайдера, а не невероятно реалистичный выверт сознания Пауля. Он уже почти соглашается с самим собой, что ничего ни у кого спрашивать не надо, как на пороге репетиционной появляется объект размышлений, выворачивая зевками челюсть. Не обращая никакого внимания на сигаретный туман, он бредет к своей установке, хотя обычно первый недовольно кривится и несется открывать окна, если в комнате слишком сильно накурено. Пауль чувствует, что они с Рихардом почти синхронно удивленно моргают. — Ты какой-то… невыспавшийся, — проигнорировав предостерегающий взгляд, произносит Рихард, и Шнайдер поднимает на него взгляд заспанных, припухших глаз. Долго фокусируется, успевает еще несколько раз зевнуть, заразив и Пауля с Рихардом, и только потом отвечает: — Да пиздец. Даже не знаю почему, вроде как обычно лег. — Снилось что-то плохое? — закидывает удочку и Пауль тоже, но Шнайдер только вертит в пальцах палочку и рассматривает свои барабаны. Кажется, он уснул с открытыми глазами. — Да нет, ничего не снилось… Я же говорил, вроде — мне никогда ничего не снится. И вырубаюсь мгновенно. А вот с пробуждением и высыпанием проблемы иногда, — он улыбается, а затем трясет головой и ерзает на своем стуле с видом полной готовности к бою: — Ладно, давайте начинать, что ли! Басовая линия Оливера вновь остается не у дел, зато они придумывают что-то новенькое и чрезвычайно бойкое, и Шнайдер даже оживает немного, забывая про сонливость, пока радостно тарабанит по томам и тарелкам. Они играют, меняют что-то и опять играют, а Пауль не перестает думать. Возможно такое, что Шнайдер и придуривается, будто ничего не помнит. Все он помнит, просто водит их за нос и отваживает от своей тайны. И если так, то Пауль даже склонен оставить и друга, и его тайну в покое. В конце концов ему никак не жмет. Но возможно и такое, что Шнайдер и правда не запоминает все, что происходит в его снах. Точнее, в чужих снах… Снотворец. Создатель сновидений для других, но не для себя. Пауль слегка сбивается с ритма и ловит на себе угрожающий взгляд Рихарда. Игра становится ровнее, но Рихард смотреть не прекращает, потому что, скорее всего, и сам сейчас думает о том же, о чем и Пауль. И что делать со всем этим ни он, ни Пауль не представляют. Не пытать же им Шнайдера, в самом деле! Хотя… Может, во сне? Пауль смотрит на довольного друга, который, пусть и расшевелился от работы, но все равно выглядит сонным и уставшим, и решает, что не настолько он любопытный черт. Да и в целом это слишком уж все невероятно звучит! Не может такого быть! — Давай я сегодня попытаюсь… Посчитать Шнайдеров, — тихо говорит ему Рихард после того, как они решают, что на сегодня хватит и неплохо бы вылезти пожрать. — Проверим, правда ли это он все, или ты сам себе придумал такой сон, и может разузнаем, врет он или нет. Он ведь наверняка заподозрит что-то, если в довесок к тебе еще и я захочу заказать что-то. Пауль только молча кивает, признавая логичность и целесообразность этой идеи. Он и сам думал повторить «ритуал призыва» сегодня ночью. Интересно даже, получится ли у Шнайдера бегать в сон к двум людям одновременно… — Вы чего там шушукаетесь? — тот подозрительно смотрит на заговорщиков, а затем, едва заметно покраснев, щупает себя под челюстью и у ушей, очевидно решив, что недостаточно хорошо смыл пену для бритья. — Да так. Рихард никак не хочет признаваться мне, на какую актрису он дрочил в юношестве. Шнайдер еще несколько секунд недоверчиво хлопает глазами, а затем лукаво улыбается и подходит ближе, наседая на Рихарда с расспросами. Пауль ловит на себе очередной за этот день угрожающий взгляд и надеется, что этой ночью его не будут насаживать на кол и рвать псами по заказу герра Круспе. А объединять сны Шнайдер может?.. Так, стоп, они даже не узнали, Шнайдер ли это вообще… — Ну так что, Рих, колись. Ангелика*, да? Да ладно тебе, ну скажи… Пауль улыбается и идет за друзьями следом на кухню, мечтая о хорошем стейке. Ну или хотя бы шницеле. Он улыбается даже тогда, когда в его сне недовольный Шнайдер стоит у уже знакомого синтезатора с уже так знакомо скрещенными на груди руками. — Ладно, ладно, можешь не прыгать. Я просто не знаю, как по-другому тебя позвать. — У меня имя вообще-то есть. Заебали туда сюда гонять… — Еще у кого-то был? — невинным тоном интересуется Пауль, сразу же навострив уши. Все же, догадка подтвердилась: Шнайдер снотворец и, скорее всего, правда не помнит утром, чем занимался во сне, но не отшибает же ему память каждый раз, как он приходит в сон к другому человеку? Или отшибает… — У Рихарда. И лучше бы тебе не знать, что этот извращенец пожелал увидеть… — Что, он там с Ангеликой на сцене трахается под одобрительные крики толпы? — не выдержав, перебивает Пауль, а затем ржет, когда Шнайдер устало и смущенно хмыкает. — М-да… Ну, нужно же прорабатывать детские травмы, — отсмеявшись, произносит Пауль, а затем тайком смотрит на Шнайдера, пытающегося незаметно зевнуть в кулак. В груди ворочается жалость и, желая скрыть это от друга, Пауль давится нервным кашлем. — Извини, — сразу же принимается строить вид бодрого работника ГП «Морфей» Шнайдер, — тебе как обычно? Море песок? — Эм… Да. Спасибо. Они уже стоят на знакомом кейптаунском пляже, и Шнайдер улыбается, а затем, подавив очередной зевок, машет рукой на прощание и пропадает, будто и не было. Пауль чувствует странную пустоту внутри, у сердца, а затем с недовольным лицом опускается на шезлонг. Ни океанские волны, ни белый песок почему-то не радуют, и он, скрутившись в комок, закрывает глаза, надеясь, что сможет уснуть внутри сна и время потечет быстрее, приближая наступление утра. — Это. Просто. Охуеть, — говорит ему на следующий день Рихард, нервно подкуривая. У него суетливые, рваные движения и возбуждение, полыхающее в глазах дьявольским жаром. Небывалая потеря самоконтроля, и Пауль вопросительно выгибает бровь, хоть и представляет примерно, чем с ним хотят поделиться. — Он и правда создает сны! Стол заказов, блять. Посетители ресторана и шеф-повар, — Рихард так искренне, по-детски рад, что Пауль решает не делиться с ним своими переживаниями. Ну да, охуеть. Что это: тайная способность, генная мутация или хогвартская магия? Почему-то Пауля этот вопрос совершенно не заботит. Он незаметно оглядывается, смотря на Шнайдера, медитирующего над чаем настолько крепким и черным, что тот поглощает весь падающий на него свет. Шнайдер выбрит не самым аккуратным образом и подпирает щеку рукой, безучастно смотря в одну точку. Все же, он умеет спать с открытыми глазами, Пауль почти уверен в этом. — Тебе что, не интересно? — голос Рихарда вклинивается в мозг требовательным звуком, от которого нет никакого спасения, и Пауль перестает смотреть на Шнайдера. Но не перестает думать. — Интересно, но, видимо, не так сильно, как тебе. Я как-то равнодушно относился к актрисам, — Пауль умолкает, а затем, пресекая все возможные шутки, добавляет: — И к актерам тоже. Рихард только обиженно фыркает. — Зато к Шнайдеру неравнодушно относишься. Что ты все на него постоянно косишься? И почему так уверен, что я заказал эротический сон? Будто мне секса не хватает, честное слово… Рихард еще бубнит что-то себе под нос по инерции, но умолкает, когда замечает, что Пауль его не особо внимательно слушает. Шнайдер спит, спрятав лицо в изгибе локтя. — Тебе не кажется, что он как-то утомляется бегать по подсознаниям и материализовывать наши желания? — ядовитым тоном произносит Пауль, но это лишнее: Рихард и без того молчит, покусывая губу — все понял. — Но это же так круто!.. — делает тот робкую попытку возразить. Круспевский эгоизм не дремлет никогда — как зло, и в этом нет ничего плохого, потому что Рихард моментально понимает, что сморозил, и досадливо хмурится. — Круто, но если так будет продолжаться и дальше… — Пауль снова оглядывается, с жалостью смотря на друга. — Лучше уж кошмары и бег на месте, чем Шнайдер, загибающийся от недосыпа. Так что нужно прекращать. И не думаю, что об этом стоит кому-то говорить, — он многозначительно смотрит на Рихарда, но тот только отмахивается. — Да, да, не тупой. Но что если еще кто-то решит «посчитать Шнайдеров»? Маловероятно, конечно, но нам нужно увериться, что его никто не сдернет посреди ночи ради спасения человечества или замка с принцессой. Пауль согласно кивает — ему в голову нечто подобное не пришло. Он просто планировал оставить в этот раз Шнайдера в покое, не звать его среди ночи из своего сна, но Рихард высказал здравую мысль. Только… — Как мы это провернем? Рихард молчит, наблюдая за тем, как Шнайдер отмахивается сквозь дрему от Тилля, пытающегося разузнать, что происходит и почему сонные тела валяются в столовой за столом, а Пауль чувствует, как внутри сосет от волнения. Он и правда не хочет, чтобы Шнайдер продолжал так уставать. Эти двое суток ночь не была для него отдыхом — лишь другой работой, и это нужно исправлять как можно скорее, если они не хотят живой труп вместо барабанщика. Но и правда — как?.. — Ладно, есть идея. Встретимся в двенадцать у двери комнаты Шнайдера. А сейчас идем что-то думать над мелодией Оливера, а то скоро он ко мне во сны начнет являться, — наконец возвещает Рихард, и Пауль недоуменно смотрит на него, не находя причин для радости. — Стесняюсь спросить что за идея тебя посетила, мой сиятельный коллега. — Вот ночью и узнаешь. А если что-то не нравится — можешь сам подумать, — с осознанием полного своего превосходства ухмыляется Рихард, и Пауль не находится, что возразить. Остается только надеяться, что план друга не заключается в том, чтобы не давать Шнайдеру спать всю ночь напролет — во избежание вызовов. Вдвоем они конвоируют того в репетиционную, позволяя скрутиться под пледом в уголке дивана, и даже брынчание струн не мешает недееспособному барабанщику спокойно высыпать из себя все, что не получилось выспать в ночное время. Стараниями самих Пауля и Рихарда. Неужели… Совесть бушует? Пауль хмурится неприятному чувству в груди, и все аккорды вылетают ранними пташками из головы, оставляя вместо себя девственную пустоту. Это что-то новенькое. В конце концов, Пауль никогда ничего не делает просто так: шутит только о том, что действительно требует доработки, и колет замечаниями именно туда, где можно подлатать и улучшить. И в таких случаях извиняться не за что — он же как лучше хотел! Но сейчас ситуация кардинально другая. Улучшать нечего — Шнайдер делает все идеально, только вот это не приносит ему пользы, а Пауль просто нагло пользуется, и совесть внезапно вспоминает о своем существовании и заявляет, что причинять неудобства другим людям не есть хорошо. Пауль вздыхает, снова начиная играть, но взгляд волей-неволей все равно стекает по аппаратуре и стенам к дивану, на котором мерно посапывает Шнайдер. Небольшой дремы тому определенно мало. Со взрослым, но сонным мужиком приходится носиться так, будто тот маленький ребенок: подними, проведи, усади, чуть ли не с ложечки покорми… С одной стороны забавно, с другой даже Паулю как-то не очень то и смешно. Все-таки, совесть. Шнайдер настолько устал, что засыпает сразу же, как усаживается на свою постель, и Рихард с Паулем решают, что можно и не ждать двенадцати ночи. — Через полчаса тогда, — негромко произносит Рихард, пока они оба смотрят на спящего друга и мучительно размышляют о том, раздевать того или нет. — Ты скажешь мне, что задумал? — отвечает Пауль, уже зная ответ. Конечно. Конечно же Рихард не упустит момента кольнуть его хоть самой маленькой иголочкой. — Потерпи, немного же осталось, — приторным тоном тянет тот и выплывает из комнаты, а Пауль, поморщившись, остается проверить будильник Шнайдера. Завтра они решили начать рабочий день позже, чтобы сегодня как следует отдохнуть, и лучше выключить все мерзкие звонилки сейчас, чем утром с матами искать телефон по всем закоулкам. Полчаса тянутся как все десять. Приняв душ и умывшись перед сном, переодевшись и даже откопав на дне сумки повязку на глаза, моток струн и старый медиатор Рихарда, который он спер у коллеги просто из-за пакостливой натуры, Пауль понимает, что просто банально переживает. За успех операции, за сохранность тайны, за Шнайдера и его странную способность, обнаруженную совершенно случайно — за все сразу. Это все удивительно и совершенно потрясающе, но сейчас, без всякого лукавства, Пауль знает точно: между хорошим самочувствием друга и сновидениями по заказу он выберет первое. Наконец наступает назначенное время, Пауль даже умудряется задержать себя на пару минут, потому что Рихард наверняка опоздает просто потакая своей театральной натуре, хоть внутри все и горит от нетерпения, а затем тихо выскальзывает из комнаты. Время довольно раннее, и Тилль с Флаке точно еще не спят: первый шуршит своими бумажками как енот-полоскун, второй читает под негромкую музыку, и лучше не попадаться им обоим на глаза, чтобы избежать лишних вопросов. Рихард уже торчит у двери комнаты Шнайдера, недовольно скривив губы, и Пауль чувствует, как когти нервозности разжимаются — сложно переживать, когда наружу рвутся смешки. Рихард забавно бесится: до сих пор, спустя все эти годы, и Пауль просто не может отказать себе в удовольствии очередной подъебки. — Почему я должен… — начинает было Рихард, но резко умолкает и нервно раздувает ноздри, когда внезапно с лестницы выворачивает Оливер. Открыть дверь и нырнуть в комнату они не успевают, поэтому остаются неподвижно стоять на месте, настороженно посматривая на медленно приближающегося басиста. — Надеюсь, презервативы взяли хоть с собой? — поравнявшись с ними, интересуется Оливер, и, пусть они и знают друг друга уже туеву кучу лет, Пауль до сих пор не научился определять, когда тот шутит, а когда говорит всерьез. Он кивает на всякий случай, слышит смешок — значит, шутил, — а затем Оливер скрывается в своей комнате. — Это все из-за тебя, — немедленно заявляет Рихард, но Пауль только закатывает глаза и дергает ручку, открывая дверь. Тихое сопение и свет уличных фонарей — вот то единственное, что наполняет комнату. Сопение и неяркий свет, вязнущий в ночной темноте. Шнайдер спит ровно в той же позе, в какой они его и оставили. Ни разу не шелохнувшись, не почесавшись и не встав попить воды он, уставший, едва заметно цепляется пальцами в подушку, подтянув колени к груди. Совесть внутри скребется сильнее и больнее, и Пауль усилием воли заставляет ее замолчать, а затем оборачивается к Рихарду. — Ну и что ты надумал? Рихард почему-то краснеет — Пауль видит это по особому излому бровей даже в темноте. Чудно. Вот чувствовал же какой-то подвох, но доверился, не подумал сам, и сейчас Рихард озвучит какую-нибудь глупость и они вдвоем окажутся в дураках. Пока Пауль думает о своей тяжелой судьбе, Рихард со знанием дела идет куда-то в дальний угол комнаты, негромко тарахтит там чем-то — Шнайдер шумно выдыхает, но не просыпается, — а затем возвращается с обычной акустикой в руках. — Только не смотри на меня так, — яростно шепчет Рихард, очевидно, тоже, как и Пауль, обладающий способностью видеть в темноте. — Он ведь сказал, что ему никогда не снились сны… А так мы его разбудим, проверим, чтобы он не шлялся где не нужно, покажем «сон», который он никогда не видел, и снова отправим спать. Пауль вздыхает. — Гениально, — безэмоционально произносит он. Идей лучше-то нет, так что нет и смысла возмущаться. — А почему ты считаешь, что ему обязательно должен сниться ты с гитарой? — А я ему и не буду сниться, — ухмыляется Рихард. — Я на аккомпанементе. Сниться будешь ты. Пауль сглатывает. Раз уж Рихард без обиняков, вот так просто заявляет, что сознательно задвигает себя на второй план, то стоит соглашаться и не спорить. Иначе себе дороже выйдет. Он машет головой, показывая, что согласен, и Рихард садится на кровать у Шнайдера в ногах, поудобнее перехватив гитару, оставляя Пауля совершенно одного. Что ему делать? Что говорить? Какую нарисовать Шнайдеру реальность, чтобы все было похоже на не сильно наркоманский сон? Пауль не знает и даже чувствует укол паники, но тихая, размеренная мелодия, которую принимается наигрывать Рихард, успокаивает. Немного грустная, она маленькими нотками проникает под одежду, ласкает кожу, и Пауль осторожно садится рядом со Шнайдером. Медлит мгновение, пытаясь в полумраке рассмотреть детальнее спокойное лицо, а затем тянется ладонью к чужим волосам. Рихард все продолжает играть, пока Пауль мягко поглаживает Шнайдера по голове — лучшее, что он смог придумать. Чужое дыхание, щекочущее колено, сбивается, Шнайдер трется щекой о подушку, а затем приоткрывает глаза. Смотрит на Пауля какое-то время, и непонятно, спит или нет. Пауль просто продолжает мягко перебирать вьющиеся пряди и старается ничем не выдать своего страха. Главное, чтобы Шнайдер не проснулся окончательно, главное удержать его на этой тонкой кромке между явью и воображением. — Я сплю? — хрипло интересуется Шнайдер, и Пауль старается двигать пальцами мягче. Спи, спи… — Конечно, — он умолкает на мгновение, а затем, не удержавшись, добавляет: — Стал бы иначе нам герр Круспе что-то наигрывать? От пинка спасает только тот факт, что им нужно не разбудить Шнайдера, а доказать ему, что это все игра воображения. — Точно… Странный какой сон, — слабо фыркает Шнайдер и снова закрывает глаза. Почему-то гладить его вот так, баюкая и уверяя в нереальности происходящего, оказывается невероятно успокаивающим занятием, и Пауль чувствует, как веки становятся тяжелыми, их хочется сомкнуть и прилечь где-то прямо здесь, может даже отобрав немного одеяла у незадачливого снотворца. Мелодия за спиной становится тише и тише, и в конце концов Пауль слышит тихое шуршание и негромкий деревянный стук. Обернувшись, он видит ровно то, что и предполагал увидеть: прикорнувшего на краю кровати Рихарда, уже почти полностью погрузившегося в сон. Сонное царство какое-то, честное слово. Но, наверно, идея не так уж и плоха. Пауль еще раздумывает несколько мгновений, а затем укладывается Шнайдеру под бок, использовав друга как обогреватель и одеяло одновременно. Ему снится Млечный Путь. Удивительно близкий, яркий, мерцающий белыми и фиолетовыми огоньками. Кажется, протяни руку — и колючие звезды посыплются в ладонь, как сахарные крупинки. Изо рта вырываются облачка пара, но холода Пауль не ощущает. И не может оторвать взгляда от звезд. Они высоко и давят величием, Пауль ощущает себя ничтожно маленьким и одиноким в бесконечности этого черного неба с далекими созвездиями и туманностями, но после плечо соприкасается с чем-то теплым, и космос отпускает его, позволяет вернуться обратно. Пауль больше не уверен, что это его сон. Рядом сидит Шнайдер и, задрав голову, с улыбкой рассматривает ночное небо, а еще чуть дальше расположился Рихард, больше заинтересованный Паулем, чем росчерками падающих звезд. Как их там… Метеоритов. Или метеоров? Пофигу. — Так тебе все-таки снятся сны? — удивленным и даже обиженным тоном интересуется Пауль. Выходит, они не помогли Шнайдеру, а только помешали, выдернув его из его звездного рая. — Или это… Они снова пересекаются с Рихардом взглядами, и тот недоуменно пожимает плечами. — Да какая разница, — расслабленно выдыхает Шнайдер и все смотрит, смотрит вверх, туда, где блестящее крошево перемигивается и зовет с собой, подначивает нырнуть в черные воды далеких далей. — Красиво же… Остальное не важно. Пауль тоже смотрит на звезды и, подумав, молча соглашается. Красиво. Дальше их окружает только тишина и холодное дыхание недостижимой выси. Молчать вот так — легко и приятно, и чей это сон и правда становится неважно. Пауль чувствует, что уплывает куда-то: может, глубже проваливается в сон, а может, и правда решил поплавать где-то там, в черных водах, чувствуя, как растворяется в них и перестает существовать. Космос же. — Но можно с уверенностью заявить, что это не Рихарда сон. Тут же нет Ангелики. Пауль со Шнайдером смеются на пару, и смех становится только громче, когда Рихард негромко откликается на подъебку: — Да пошли вы…