Три минуты

      Сэм любил бывать у Хартмена — по крайней мере, тот хотя бы пускал его внутрь в отличии от большинства людей, которым он доставлял грузы. У учёного можно было согреться, с наслаждением растянуться на диване и послушать очередную порцию научной информации, которой Хартмен обожал заваливать своего гостя.       Сэму даже почти удалось привыкнуть к тому, что учёный умирал каждую двадцать одну минуту. Почти. Хотя до сих пор он невольно содрогался внутри, стоило бросить взгляд на безжизненное тело Хартмена — он выглядел совсем как обычный спящий, за тем лишь исключением, что его грудная клетка не вздымалась. Хартмен не дышал.       — Добрый день, Сэм, — Хартмен улыбнулся, встречая гостя на пороге. Казалось, что он действительно был искренне рад пришедшему к нему курьеру… хотя, наверное, так и было. Сложно всё время жить в одиночестве, пусть даже и большую часть времени ты проводишь на другой стороне. — Принёс?       Сэм лишь тяжело вздохнул. Он практически успел забыть о том, что все окружающие воспринимали его исключительно как живую машину для перевозки грузов. Чёрт бы всё это побрал.       — Да.       Хартмен улыбнулся ещё шире, подмигнул и щедро одарил Сэма двадцатью лайками. В этом учёный, конечно, был хорош — редко кто платил Сэму ещё до того, как распаковывал полученный груз. Хартмен никогда не скупился на лайки, и за одно это ему можно было простить многое.       — Зачем тебе эта ерунда?       Сэм спросил просто так, чтобы хоть как-то начать разговор, но Хартмен оживился и принялся эмоционально рассказывать о своих новых предположениях о Большой пятёрке и том, почему произошёл Выход смерти. Всё это Сэм уже слышал, и не по одному разу, но если Хартмен заводился, его было не остановить. Наверное, ему действительно дьявольски не хватало общения.       — Если Выход смерти случался и раньше, то, возможно, подобное будет происходить и в будущем. Если, конечно, человечество это переживёт. Возможно, это даст толчок новой жизни… ведь вымерли же динозавры, что дало возможность размножиться другим живым организмам. Это же связь, Сэм, самая настоящая связь с прошлым! То, чему был свидетелем доисторический человек, и то, что сейчас видим мы — связывает нас. Как та хиральная сеть, которую ты проводишь через всю страну. Мы все связаны, только пока не можем понять, что всё это значит. Если бы мы только могли переместиться в прошлое…       — Ты там случайно не собрался машину времени делать? Я не для этого детали приносил?       Хартмен лишь раздосадованно махнул рукой. Он не любил, когда его прерывали во время сообщения важной информации. В его распоряжении всегда было не так-то много времени, и поэтому учёный стремился успеть рассказать как можно больше. После возвращения с Берега ему порой было трудно сконцентрироваться и вспомнить, о чём шёл разговор до этого. Это раздражало, но Сэм успел и к этому привыкнуть.       — Нет. Машину времени создать невозможно, и ты это знаешь. Хотя, думаю…       То, что думал по этому поводу Хартмен, так и осталось загадкой, потому что автоматический голос перебил его, услужливо сообщив, что осталась минута до остановки сердца. Хартмен в ответ лишь вздохнул и извинился за прерванный разговор.       — Мы позже к этому вернёмся, хорошо? Подожди меня, пожалуйста, это не займёт много времени.       Он лёг на кушетку, устроился поудобнее и закрыл глаза, не забыв сказать Сэму, что тот может даже немного поспать, если хочет. Весьма предусмотрительно с его стороны. Сэм кивнул и сказал короткое «спасибо», но Хартмен даже этого уже не услышал. Послышался длинный писк — и его сердце остановилось.       Телом учёный находился здесь, а душой… где была душа Хартмена, Сэм даже не представлял. За свою жизнь он видел лишь несколько Берегов, один из которых оказался кусочком никогда не заканчивающейся войны. И Сэм искренне надеялся, что Хартмен не очутился на одном из таких Берегов.       Он вытянулся на диване и прикрыл глаза. Ждать оставалось чуть меньше трёх минут.       Тьма.       Она обволакивает, тянет за собой липкими щупальцами, заползает в душу, пачкает чёрными отпечатками, оставляя после себя стылое одиночество. Даже сделать простой вдох становится невыносимо тяжело, словно оказываешься под толщей воды, тонешь в ней, задыхаешься, теряешь все силы, но не можешь спастись.       Хартмен медленно бредёт по чёрному песку, с трудом переставляя одеревеневшие от усталости ноги. Он не знает, сколько времени уже идёт по этой бесконечной пустыне. Часы? Дни? Годы? Время на Берегу течёт совсем иначе, чем в реальном мире, но в местах, подобных этому, оно течёт ещё медленнее.       Он не знает, кому принадлежит этот Берег. Вокруг — ни одной живой души. Ни звука. Лишь он и бесконечное одиночество, от которого болит в груди и хочется кричать.       Но никто не услышит.       Где-то вдалеке во мраке виднеется остов разбитого корабля.       Наверное, этот Берег был создан в результате самоубийства, иначе объяснить себе, почему ему так плохо здесь, у Хартмена не получается. Кто-то совсем потерялся в мире и решил наложить на себя руки, в результате получилось место, полное боли и отчаяния, островок смерти и утерянной надежды. Кто-то нёс в своей душе слишком многое, чтобы это можно было выдержать. Кто-то решил закончить всё очень быстро и теперь потерялся здесь, в промежутке между жизнью и смертью. Смерть — не выход, но в условиях новой реальности это утверждение обретает новый, жестокий смысл.       Хартмен совсем не уверен в том, что хотел бы встретиться с хозяином этого Берега.       Совсем.       Ветер бьёт по лицу, поднимая в воздух колючие песчинки. Они оседают в лёгких, царапают изнутри, застревают в горле. Каждый шаг даётся невыносимым усилием воли, но Хартмен продолжает двигаться вперёд. Он знает, что не найдёт в этом месте свою семью. Он знает, что снова ошибся Берегом. Что в этой безлюдной пустыне нет места его жене и дочери. Что он опять зашёл не туда.       Он невыносимо устал, но знает, что не сможет вернуться домой раньше, чем аппарат запустит его больное сердце.       В реальности проходит три минуты, на Берегу — намного, намного больше.       Он даже как-то пытался сосчитать, сколько времени проводит на другой стороне, но сбился уже после первой тысячи секунд. Да и важно ли это?       Колени подкашиваются, и Хартмен всё-таки падает. Ладони тут же погружаются в ледяной песок, от которого холод мгновенно разбегается по всему телу. В нос лезут песчинки, и Хартмен закашливается. Из глаз текут слёзы, но он даже не пытается их вытереть. Их всё равно никто не увидит.       Хартмен знает, что такое одиночество. Это смотреть короткометражный фильм, не вникая в его смысл, только для того, чтобы переждать кажущуюся бесконечной двадцать одну минуту. Это лежать без сна с открытыми глазами и таращиться в потолок, понимая, что времени на то, чтобы поспать, и без того очень мало. Это видеть во сне ускользающие лица самых дорогих в мире людей и, проснувшись, обнаружить возле себя пустоту.       Хартмен знает, что такое одиночество, но этот Берег — его квинтэссенция, сосредоточие отчаяния, от которого хочется сдаться самому. Он чувствует, как стремительно убегают силы, и не знает, сможет ли подняться.       Небо серо, и чёрные громадные тучи говорят о том, скоро начнётся дождь. Хартмен невольно вжимает голову в плечи, хоть и понимает, что темпоральных дождей на Берегу не бывает. Ирония — только в ином мире он в безопасности. Одна из причин, чтобы возвращаться сюда снова и снова.       С неба падают первые тяжёлые капли, и очень скоро Хартмен промокает до нитки. Холод пробирает до кончиков пальцев, и всё тело колотит дрожь. Он поднимает голову, но всё, что он видит — вода. Тёмная, ледяная вода, низвергающаяся потоками с не менее тёмного неба. Вдалеке тучи прорезает молнией, и до Хартмена доносится угрожающий далёкий гул грома.       «Это плохо».       Он всё-таки поднимается. Спотыкается, падает, но продолжает идти вперёд. Всё лучше, чем замёрзнуть здесь в одиночестве. От холода начинают закрываться глаза, и на долю секунды Хартмен задумывается: каково это — заснуть в чьём-то кошмаре? Он вздрагивает и бьёт себя по щекам.       Дождь, кажется, и не думает заканчиваться. В реальном мире поток воды давно бы иссяк, но здесь… Хартмен идёт вперёд, стиснув зубы и стараясь не думать о том, что он застрял здесь до следующего витка цикла. Главное, не вернуться сюда после очередного погружения. Главное, чтобы Берега не кончались, и он продолжал их исследовать. Чтобы…       «До пробуждения три секунды…»       «Две».       «Одна».       Хартмен так резко сел на своём месте, что Сэм даже испугался. Учёный какое-то время сидел молча, лишь громко и тяжело дыша, а затем отметил что-то на своём устройстве, встряхнул хиральные часы и повернулся к сидевшему на диване гостю. Взгляд у Хартмена был отрешённый, словно мыслями он продолжал оставаться в другом мире.       — О чём мы говорили?       Хартмен улыбнулся и поспешил подняться, поправляя сбившиеся набок очки. Словно и не было ничего. Сэм лишь пожал плечами.       — Да так… ничего особенного. Ты хотел мне показать какой-то диск с музыкой.       Брови учёного недоверчиво поднялись вверх. Сэм иногда пользовался тем, что Хартмену тяжело вспомнить, что было до его «ухода», и переводил разговор в совсем другое русло. В конце концов, он постоянно слышал о Выходе смерти. Иногда хотелось поговорить о чём-то другом.       — Правда?       — Конечно. Я только не помню, о чём конкретно мы говорили. Прослушал. Прости.       Хартмен, казалось, его уже не слышал. Он задумчиво хмурился, изучая стеллаж, уставленный пластинками. По одному взгляду на коллекцию можно было понять, что её хозяин — педант. Всё расставлено аккуратно, ни пылинки. У каждого диска или книги своё строго определённое место, и когда однажды Сэм постарался незаметно переставить один том на другое место, как сразу же наткнулся на укоризненный взгляд Хартмена.       — Мне кажется, тебе бы понравились «Beatles». Конечно же, ты слышал о них…       Сэм отрицательно покачал головой, что, кажется, повергло Хартмена в глубокий культурный шок. Он тут же достал какую-то пластинку, бережно достал диск и аккуратно вставил его в патефон.       — У них много известных песен, так что сразу тяжело выбрать. Но одна из моих любимых — эта. Тебе текст и мелодия могут показаться простенькими, но в этом и прелесть.       Игла патефона захрустела, захрипела, а затем началась незатейливая песенка о моряке и том, как он вдохновил остальных искать другой, более прекрасный мир.       «Вот так мы весело и легко живём,       У каждого из нас есть всё, что нужно.       Небо голубое, море зелёное       В нашей жёлтой субмарине!» [1].       Сначала Сэм не особо вслушивался в слова, но вдохновлённое лицо Хартмена заставило его устыдиться. Сам же попросил, в конце концов. Изволь теперь слушать.       Было в этой песне что-то такое, что ускользало от первоначального понимания. Что-то очень простое, но одновременно сложное. Мысль о людях, живущих все вместе и радующихся таким простым вещам, как голубому небу и зелёному морю, казалась наивной, как и образ жёлтой субмарины. Идеальный утопичный мир, где все вместе и счастливы.       Но разве он не пытался сделать то же самое? Объединить всю страну во имя призрачной идеи «новой Америки»? Что, если он — тот самый моряк, за которым следуют остальные? Сэм невольно вздрогнул от своих мыслей.       Скорее всего, выбор песни со стороны Хартмена был далеко не случаен. Или же Сэм просто становился параноиком.       — Как тебе? — спросил Хартмен после того, как отзвучали последние ноты. Он вытащил пластинку и бережно положил её на прежнее место.       — Неплохо, — честно ответил Сэм. — Но можно было бы музыку сделать пожёстче.       Он не мог объяснить всех тех мыслей и чувств, что возникли у него в сердце. Да если бы и мог, то не захотел бы. Сэм ненавидел изливать свою душу перед кем бы то ни было. Однако, с Хартменом это было делать проще всего. Он уже рассказал ему о своей семье, хотя даже не планировал подобной откровенности. Случайно вырвалось, когда учёный рассказывал ему о собственной трагедии.       Два сломленных человека нашли друг друга. Только помогло ли это хоть кому-то из них?       — Если бы у «Beatles» была более жёсткая музыка, они были бы уже не «Beatles». Погоди, давай я тебе включу кое-что другое. Тебе точно понравится.       Сэм любил музыку. Она позволяла расслабиться и мысленно отвлечься от окружающего дерьма, хотя бы ненадолго. Он с удовольствием сидел бы целый день у Хартмена и слушал бы «Beatles», которые оказались отличными парнями, но, к сожалению, времени у него было не так много.       Как и у Хартмена.       Через несколько песен надоевший автоматический голос сообщил, что осталось немного до остановки сердца, и учёному пришлось лечь на кушетку. Перед тем, как закрыть глаза и отправиться на очередной Берег, он тихо попросил Сэма включить одну определённую песню.       — Спасибо.       Сэм подошёл к патефону и вставил пластинку, которую попросил Хартмен. Учёный улыбнулся, сделал рукой жест «лайк», а затем закрыл глаза.       «Остановка сердца через три секунды…»       «Две».       «Одну».       Биение сердца на мониторе превратилось в одну сплошную прямую линию. Грудь перестала вздыматься. Хартмен умер.       «Ты должен осознать, что всё дело — в тебе,       Что никто, кроме тебя, здесь ничем не поможет» [2].       Сэм лёг на диван, закрыл глаза и принялся слушать песню. Ждать оставалось ещё три минуты.       Солнце ласково касается щёк, и приходится жмуриться от его ярких лучей, бьющих в глаза. Ветер приносит с собой цветочный, лёгкий аромат, и хочется с наслаждением вдыхать его полной грудью, пока не закружится голова.       Хартмен идёт по берегу реки, а вокруг по воздуху плывут полупрозрачные медузы. Они похожи на живые фонарики, которые любят пускать в небо люди, загадывая желания. Он касается одной из них, но, вопреки ожиданиям, не обжигается. Пальцы дотрагиваются до чего-то невесомого, мягкого, и уставшее сердце начинает биться чаще. Только сейчас это больше не приносит боли, как в обычной жизни.       На Берегу действуют совсем другие законы.       Хартмен улыбается. Искренне, радостно. Хочется бежать легкомысленно, беззаботно, позабыв о всех ужасах, что наполняют мир. Хотя бы одно короткое мгновение. Разве он не заслужил этого?       И он бежит. Чувствуя, как песок липнет к ботинкам, как ветер подгоняет в спину, как ласково греют лучи. Чувствуя себя наконец-то живым, а не мёртвым, застрявшим между двумя вселенными.       Когда он неожиданно видит перед собой маленькую девочку, мир переворачивается в одну секунду. Небо ломается на осколки, падая на землю острыми гранями. Все звуки исчезают, уступая место оглушительному биению сердца в ушах. Хартмен стоит, боясь даже дышать, и смотрит на розовое платьице и светлые волосы, которые до боли похожи на волосы его дочери.       — Ли… Лиза?       Горло пересыхает, и говорить становится невыносимо трудно, словно бы он разучился это делать. Хартмен дрожит каждой клеточкой своего тела, и лишь колоссальным усилием воли продолжает стоять на ногах. Он боится верить, но одновременно отчаянно верит в то, что его поиск наконец-то закончен.       Десять лет.       Десять долгих лет он пытается найти её. За это время он встретил множество женщин, похожих на его Анну, и множество девочек, похожих на Лизу. Его сердце разбивалось вдребезги множество раз, стоило только понять, что он снова ошибся. Хартмен обещал себе больше не поддаваться глупой надежде, но каждый раз верил, как в первый.       Он не сможет пережить ещё одну ошибку. Нет.       Хартмен судорожно сглатывает, пытаясь набраться решимости. Его трясёт. Перед глазами всё плывёт, и единственное, что он видит — светлые волосы и розовое платье перед собой.       Она так похожа. Она так невозможно похожа.       «Да пошло всё к чёрту!»       Хартмен резко приближается и одним быстрым движением разворачивает девочку лицом к себе. На какую-то долю секунду желающий верить в чудо мозг яркой вспышкой рисует лицо его дочери, но уже через пару секунд Хартмен понимает, что это не она.       Это.       Не.       Она.       Ноги слабеют, и Хартмен падает коленями на мокрый песок. Он очень хотел бы умереть в эту самую секунду, чтобы больше не видеть и не слышать ничего. Не надеяться. Потому что он больше не может.       Его трясёт от рыданий, и он далеко не сразу замечает лежащую на плече тёплую ладонь. Маленькая девочка стоит рядом, смотря синими большими глазами, и от этого взгляда отчего-то слёзы перестают течь.       — Почему вы плачете? Вы тоже потерялись, как и я? Вы тоже потеряли свою маму?       Хартмен издает задушенный полувздох-полувсхлип. Он не может говорить ничего, грудь слишком стискивает чем-то тяжёлым, что не даёт даже сделать нормальный вдох. Он может лишь смотреть и беспомощно пытаться снова начать дышать.       — Вам больно?       Он кивает. Ему действительно очень больно, но никакие врачи и таблетки не смогут вылечить эту боль. Но объяснить это наивному ребенку он всё равно не сможет. Он неосознанно прижимает руку к сердцу.       — Моя мама говорила, что если болит в сердце, то человеку можно помочь объятиями. Только мне запрещают обниматься с незнакомыми людьми.       Хартмен невольно улыбается. Получается плохо, словно все мышцы одеревенели, но по крайней мере, он больше не задыхается. Что-то внутри ломается с громким, кажется, что слышимым физически треском, и Хартмен знает, что он никогда не сможет починить это. Его проклятое сердце сшито из множества клочков, и когда-нибудь от него ничего не останется. Но до этого времени он будет продолжать движение, как бы тяжело и больно ни было.       Потому что где-то там его ждут они. Его семья.       — Вы не видели мою маму?       Хартмен отрицательно качает головой. Он хотел бы верить, что эта маленькая девочка имеет общий с её матерью Берег, и рано или поздно они встретятся… но что, если это не так? Что, если и его Лиза блуждает в одиночестве где-то бесконечно далеко и спрашивает себя, где же её мама и папа?       Что если последние мгновения её жизни были наполнены таким количеством боли и страха, что это навсегда деформировало её Берег?       Хартмен зажмуривается до пляшущих перед глазами цветных пятен. Он панически боится этих вопросов и старается их не задавать. Всё, что у него есть — надежда и разрозненные кусочки ответов на вопросы, которых с каждым новым погружением становится лишь больше.       — Вам плохо?       Хартмен открывает глаза. Сквозь пелену слез он по-прежнему видит маленькую девочку, которая с опаской смотрит на него. Она всё так же похожа на Лизу, и это продолжает ранить.       — Нет, я… я в порядке.       — Тогда, может, вы поиграете со мной? Хотя мама мне запрещает играть с незнакомыми людьми…       «И правильно делает. Но сейчас тебя больше не сможет обидеть никто. Потому что никого вокруг больше нет».       — Так давай познакомимся. Как тебя зовут?       — Джин.       — А меня… Хартмен.       Он колеблется несколько секунд перед тем, как ответить. У него было другое имя… в другой жизни, которая стёрта навсегда. Теперь же его чёртово сердце определяет, кто он есть, и имени другого у него быть просто не может.       — Какое странное у вас имя. Оно настоящее?       — Да.       — Мне кажется, что человек с таким именем не может быть плохим. Вы — хороший?       — Я не знаю, — честно отвечает Хартмен. — Но я стараюсь быть хорошим.       — Вы поможете мне найти маму?       — Помогу.       Он знает, что ничем не сможет помочь — он даже себе помочь не в состоянии, но сказать об этом, глядя прямо в доверчивые детские глаза, он не способен. Пусть девочка продолжает верить. Интересно, знает ли она, что уже мертва? Или думает, что всё это — просто затянувшаяся прогулка, и уже скоро мама заберёт её, и они вместе пойдут домой?       — Давайте наперегонки? Спорим, что я легко смогу вас обогнать?       — Тебе для этого придётся постараться. Я отлично бегал, когда учился в школе.       — Догоняйте!       Девочка смеётся и резво бежит вперёд. На песке отражаются следы маленьких ботинок, и на долю секунды Хартмен застывает, не в силах сделать и шага. Перед глазами быстрой вспышкой появляется воспоминание: вот он и Анна на берегу, смотрят на розовеющий закат. Лиза мчится рядом, хохоча и распевая какую-то детскую надоевшую песенку. Волны лижут босые ступни, а он обнимает жену и смотрит на то, как их дочь счастливо плещется в водах моря.       Он смаргивает слёзы. Прокашливается, чтобы убрать мешающий в горле ком. А затем бежит вслед за Джин.       Они сидят вместе на берегу и смотрят на летающих в воздухе разноцветных медуз, когда он слышит знакомое и такое лишнее сейчас: «до пробуждения три секунды».       Он говорит Джин «прощай», но не уверен, что она успевает его услышать. В её памяти он останется смешным взрослым чудаком, который внезапно упал к ней Берег и так же внезапно исчез.       «Две».       «Одна».       Когда Хартмен пришёл в себя, по его щекам бежали слёзы. Сэм тактично сделал вид, что ничего не заметил, давая время учёному прийти в себя. Он никогда не спрашивал о том, что Хартмен видел во время своих «уходов», а тот никогда не рассказывал. Наверное, иногда это было что-то действительно тяжёлое, после чего Хартмен долго сидел, уставившись в одну точку. Но Сэм до этого ни разу не видел, чтобы он плакал.       — На чём… на чём мы остановились?       Сэм притворился, что не услышал, как дрожал голос Хартмена. Вместо этого он как можно медленнее встал с дивана и подошёл к полкам.       — Да так… Музыку слушали. И ты бы это… часы перевернул.       Он знал, что хиральные часы, в отличие от песочных, не переворачивают, а лишь встряхивают, но отказаться от вбитого в голову понятия было не так-то просто. Но Сэм знал, что Хартмен в любом случае поймёт, что он имел в виду.       — Спасибо.       В последнее время Хартмен иногда забывал о часах — или же не переводил время на них специально. «Порой устаёшь считать каждую минуту, Сэм».       — Так, о чё…       Хартмен вдруг сдавленно охнул, и Сэм мгновенно обернулся к нему. Учёный стоял в какой-то неловкой позе и прижимал руку к груди. Его лицо скривилось от боли.       — Что с тобой?       Сэм подскочил к покачнувшемуся Хартмену и хотел было подхватить его, чтобы он ненароком не упал. Пол, конечно, у учёного мягкий, однако падений лучше избежать. Но замер, остановившись в нерешительности. Для этого Хартмена необходимо было коснуться.       — Сердце…       Прежде чем Сэм сделал хоть что-то, Хартмен сам буквально упал обратно на кушетку. Он был бледен, тяжело дышал и продолжал прижимать руку к груди, в которой билось до смешного неправильное сердце. Кардиформия миокарда. Что за слова-то такие, чёрт.       — Что… что мне нужно сделать?       — Ни… ничего.       Хартмен, пошарив по карманам, достал какую-то таблетку и запил её стаканом воды, который предусмотрительно стоял рядом на столике. Через несколько секунд его дыхание выровнялось, но руку от груди он не убрал.       — Что произошло?       — Я же тебе говорил, что постоянные смерти и реанимации повредили сердечную мышцу. Иногда оно сбоит… ничего страшного.       — Ты так себя погубишь.       Сэм покачал головой. Он почти привык к зрелищу мёртвого Хартмена, но видеть, как он был близок к настоящей, окончательной смерти, было страшно.       — Так я к этому, кажется, и стремлюсь?       Хартмен невесело усмехнулся, но тут же поморщился. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихой музыкой.       — Ты так и не выключил «Beatles».       — Хотел было поставить твой любимый похоронный марш, да пластинку не нашёл.       Хартмен снова улыбнулся, на этот раз веселее. Он почти уже пришёл в себя. На его щеках остались невысохшие дорожки слёз, и Сэм задал вопрос, который долгое время вертелся у него на языке.       — Скажи… а сколько времени для тебя проходит на Берегу?       Хартмен нахмурился. Сэм как-то пытался уже задать этот вопрос, но тогда учёный лишь отшутился, переведя разговор на другую тему.       — Не знаю, Сэм. Честно. Иногда по ощущениям проходят часы. Иногда недели. А иногда мне кажется, что я провёл на каком-нибудь из Берегов годы. Время — субъективное понятие, особенно там.       — Получается, ты намного старше, чем… чем все считают.       — Получается, что так.       Хартмен рассеянно снял очки и принялся вытирать их специальной тряпочкой. Глаза у Хартмена были голубые, что за стёклами особо не разглядишь. Как вода возле Берега, на который Сэм то и дело возвращается. На котором он видит Амелию.       — Я тут… Я тут посчитал…       — Что?       — Ты сказал, что двести восемнадцать тысяч пятьсот сорок девять раз находился около Шва.       — Да. Сейчас уже больше.       Хартмен был очень серьёзен. Кажется, он понял, к чему клонил его гость.       — Это практически десять лет. Ты… ты ищешь свою семью уже десять лет?       — Да.       Хартмен тяжело вздохнул и отвернулся. Его руки в чёрных перчатках начали подрагивать, и он поспешил спрятать их.       — Я их найду, Сэм. Обязательно найду. Сколько бы времени мне на это ни потребовалось. Потому что кроме этого у меня ничего не осталось. Думаю, ты меня понимаешь.       Разговор начал принимать слишком личный оборот, и Сэм уже пожалел, что завёл об этом речь. Он старался не вспоминать о собственной семье, которой лишился. И всё равно вспоминал каждый раз, стоило проснуться утром. Каждый раз.       — Может, продолжим нашу экскурсию в мир музыки? Или, может, ты хотел бы что-нибудь посмотреть? У меня богатый выбор.       — Знаешь, мне, наверное… надо идти.       Хартмен мгновенно погрустнел, но согласно кивнул.       — Понимаю. Спасибо, что заглянул ко мне, Сэм. Заходи, если захочешь отдохнуть. Мои двери всегда открыты для тебя.       Он улыбнулся и осторожно поднялся с кушетки. Сэм побрёл к выходу, на ходу поправляя закреплённый на спине груз. Он бы с радостью остался, но мир себя сам не спасёт, как говорится.       Чёрт.       Сколько же пафоса.       — Ты будешь в порядке?       Хартмен лишь отмахнулся.       — Конечно, буду. Я так долго уже живу. Не бойся, до твоего следующего прихода не умру. А если умру, то, пожалуйста, подожди меня немного, хорошо?       Сэм усмехнулся. Смеяться над собственной смертью — это, конечно, очень круто. Наверное, в этом заключалось одно из немногих преимуществ положения учёного. Но оказаться на его месте Сэм бы абсолютно точно не захотел.       — Что ж. Пока, Сэм Портер Бриджес. Если будешь в наших краях, заглядывай. У меня всегда найдутся заказы для тебя.       — Замётано.       Сэм осторожно поправил висящую на груди Лу. Та спокойно спала. Она тоже любила бывать у Хартмена — ей нравилась музыка, которую он слушал. В их безумном ритме жизни подобное удовольствие было для неё редкостью.       — Если выяснишь что-нибудь новое о Выходе смерти, дай мне знать.       — Обязательно.       Сэм вышел на улицу, вдохнув полной грудью свежий воздух. После полумрака комнаты Хартмена солнце нещадно резало глаза.       Коммуникатор пикнул, и на экране появилось лицо Хартмена. Уже успел соскучиться?       — Я скинул тебе несколько оцифрованных треков. Думаю, тебе понравятся.       — Спасибо.       Сэм был искренне рад подобному жесту со стороны Хартмена. Они не были друзьями — далеко нет, у Сэма не было друзей. Но находиться в его компании было, по крайней мере, сносно. А большего Сэму было не надо. В следующий раз он занесёт ему что-то полезное. Даже если это будет вне заказа.       Сэм нажал на кнопку воспроизведения и отправился дальше разносить заказы по адресам. Однако теперь это должно было происходить гораздо веселее.       Хартмен отключил связь и обессиленно сел на диван. В последнее время сердце беспокоило его всё чаще, и он задумался о том, чтобы следующим заказом попросить Сэма принести ему лекарств. Он устал. Очень устал. Сегодня он побывал на множестве Берегов, но ни на одном из них не нашёл свою семью.       Может, он никогда их не найдёт.       Может, он зря надеется.       Но мысль о том, что после смерти он будет обречён на вечное одиночество и что его семья продолжит ждать, заставляла преодолевать боль и усталость и идти дальше. Он не любил жизнь и ждал лишь возвращения на Берег, но в последнее время присутствие в реальности сделалось более терпимым. Угрюмый Сэм Портер, надежда Америки, неожиданно оказался неплохим человеком. С ним было довольно весело. Подумать только, он не знал, кто такие «Beatles»…       Хартмен встал и поставил новую пластинку. Впереди у него оставалось чуть меньше пятнадцати минут, и он собирался провести это время наедине с музыкой.       Когда голосовой помощник вывел его из омута мыслей, до остановки сердца оставалась минута. Хартмен лёг на кушетку, закрыл глаза и мысленно представил себе свою семью.       Он найдёт их.       Обязательно найдёт. Рано или поздно.       «Остановка сердца через три секунды».       «Две».       «Одну».