it comes and goes in waves.

Вот тут нужно смеяться, — думает Матсукава, смотря 'Офис', и вечные серии, слипшиеся между собой, проходили медленно, тянулись, как огонёк по фитилю свечки. Вот тут — определённо смешно. Иссею казалось, что спокойствие двух человек, размокшей краской на холсте, проявлялось неаккуратными разводами и отпечатками пальцев. — Иногда мне кажется, что мы умеем смеяться только над Ойкавой, — честно признался Макки, слабо растягивая губы в улыбке, из-за чего его яркое и нежное лицо немного заблестело синим огоньком в свете гирлянды. — Мы ценители классических шуток! — не воскликнул, но чуть-чуть громко и так, как умеет, произнёс Матсукава, зарываясь пальцами в светлые волосы: — Короткошёрстный, — улыбнулся он. Оставшиеся десять минут до конца одной из серий, они сидели молча и иногда, с периодичностью несколько минут с небольшим; нежно-ласково целовались. Матсукава всегда целовался спокойно, осторожно; зная, как нужно, чтобы Макки начал слабо вздрагивать, улыбаться шире, чем обычно, пытаясь быть ближе, чем это вообще возможно. Он был ценителем классических шуток, пластинок, вместо дисков, чтобы звук был живым, звонким и красивым, как Ханамаки, подпевающий с акцентом английской мировой классике, да и не только ей, фильмов Вуди Аллена, потому что они были какими-то не от этого мира, определённое место у него занимал 'Поющие под дождём' Джина Келли и он даже не мог объяснить причину, почему так сильно любит всё это. Любит и всё тут. Любит Макки — и ничего с этим не сделаешь, и никак не уйдёшь от этого, даже и не попытаешься. Потому что когда они первый раз поцеловались — в этом была вся неловкость, опадающая сакура облепила волосы Ханамаки и Иссей знал, что ничего прекраснее для него в этом мире не будет, поэтому он гладил его по волосам, говоря всё это 'Короткошёрстный'. Но котом не называл, так, думал иногда незаметно, пока Макки кривлялся, после выставляя Ойкаву придурком, идиотом и шутя над ним так, что тот неизменно начинал жаловаться Ива-чану. Их первый поцелуй был немного морозным, но грел душу, а большего не нужно было. — Матсун, вот тут точно надо посмеяться, — говорит Такахиро, вроде бы, даже поворачиваясь и его 'ха-ха' звучит искренне, хоть и немного тихо, умиротворённо, спокойно. Его голос мелодичный, лишь с проблеском звонкости какого-то излишне яркого дня, чтобы солнце слепило совсем, Иссей щурился и слушал Макки внимательно, пытаясь уловить каждое слово, особенно если оно было немного тихим, будто бы сквозь толщу воды, но больше какую-то робкость и нерешительность. Ханамаки не был таким или не хотел показывать себя таким, с полной уверенностью в игре, касаясь меча на доли секунд, его не волновало, что в магазинах он обычно молча берёт всё нужное и никогда не отвечает на: 'Помочь вам чем-нибудь?', качая головой. Уверенность в игре скользила больше от взгляда Ойкавы, который в своих ребятах — внезапно и удивительно для него — не сомневался вовсе. Если он ошибался, то его разочарование было громким и эмоциональным, каким сам Макки бывает редко, поэтому ему нужно было махнуть рукой, сказать 'Расслабься. Отыграем' — тогда их поделенная на двоих умиротворённость и спокойствие занимали положенные места где-то в грудной клетке, рядом с бьющимся сердцем. Наверное, поэтому, так и не посмеявшись, но оценив хороший, комедийный поворот, без ссор и препираний между работниками, Матсукава потянулся, прижимаясь к уголкам губ Такахиро, переплетая пальцы в замок. Замок такой любви, пока всё — несерьёзно-неважное не касалось и не могло сказать им 'нет, так дело не пойдёт'. Замок той любви, что нельзя описать просто подростковой, а тем более — не описать как обычные чувства. А как описывают обычные чувства? Мы же смотрим по выходным работы Макото Синкая. Думают: как бы не... Не расстаться. Чтобы потом искать-искать-искать, а если не найти? А если всё уже — и у него другой сериал для смеха, 'Клиника' или 'Бруклин 9-9'. Он любит английский, но свободно на нём не говорит. И у него другой или другая, чтобы не такие молчаливые, ему бы пошли какие-нибудь заряженные, чтобы вечно говорили, не замолкали, а Макки бы их слушал, улыбался — магией лунного света, по Вуди Аллену. Пробовал бы вино на вкус, кривился бы, а потом целовал сам; ласковый, хороший, на касания падкий. Но никогда нельзя торопиться, Матсукава сам это не особо ценит, а Такахиро любит прочувствовать всё, будто бы днём его спокойствие медленно отошло, давая дорогу всем чувствам и переживания  бились-бились внутри, запертые в клетке, как птичка, крохотная и неосторожная, чуть что —разбивающая клюв, потому что не знает, где горит вывеска 'выход'. Вот и будет он однажды смотреть с кем-то другим, кого не назовёт бережно-воздушно 'Матсун', смотря 'Друзей' и не говоря, что вот тут нужно смеяться, ведь люди это знают, понимают, смешная шутка, ха-ха. Прикалываться над Ойкавой смешно, потому что он их близкий человек. И это правда развеевает всё, по праву занимая места одних из шутников, а потом почётные — старших, на которых можно положиться. Но в самом деле, если бы Матсукаве в детстве сказали, что улыбка и смех продливают жизнь, он бы всё равно смеялся исключительно над и с Ойкавой. А иначе никак. И поцелуй выходит долгим, в свитере с воротником, который, оказывается, из гардероба Иссея, но никого это не волнует, Ханамаки становится немного жарко и душно, он поворачивается обратно к телевизору, запрокидывает голову назад; улыбается, чувствуя затылком чужое плечо. Он молчит и кто такой Матсун, чтобы нарушить это молчание какой-то бесполезно-глупой информацией, сказать, не думай о чём-нибудь — обязательно подумаешь. Выключить свет с помощью дистанционного выключателя, зато оставить гирлянду и какой-то светильник. Он горит фиолетовым — это ярко, но нравится оттенок, который остаётся на скулах Макки. Как бы описать любовь? Матсукаве никогда не хватит слов, чтобы сказать — она во всём Такахиро Ханамаки. Когда он злится; когда он увлечён; когда он молча выбирает, какой кофе стоит взять домой; когда он морщится от горечи, потому что не любит пить кофе с сахаром, но и без молока тоже не пьёт; когда он жмётся к нему во сне, обхватывая ногами и руками, будто бы всё может никчёмно исчезнуть у него из-под носа, помахав рукой; когда он играет в волейбол, каждое движение, каждый точный взгляд и будто бы ожидание 'Матсун, смотри' — только на тебя и смотрю. Ойкава всегда смеётся. Будто бы знает, что это такое. И ведь знает — зараза такой; когда тырит все-все тёплые свитера, а на 'давай куплю тебе тысячу тёплых вещей' улыбается, говоря, что хочет носить то, что пахнет Матсуном, тогда — поцеловать в кончик морозного носа; когда он просто такой, какой есть и ничего менять не хочется. Даже не думается. Наверное — это любовь. Сердце в бережной коробочке, обёрнутой яркой, рождественской фольгой и перевязанное красной ленточкой. Матсукава держит его в своих руках, не позволяя встать, чтобы переключить серию 'Офиса', не желая отпускать. Как будто, если отпустить его на секунду, всего лишь на секунду, их подростковая любовь, пережитая так просто и легко — закончится, не успевая даже толком раскрыться. Вечно говорить 'я тебя люблю' не получается: то ли эти три слова какие-то неправильные и некрасивые, будто бы не отражают всего, то ли просто уже не хватает сил, так невыносимо. Когда Ханамаки при нём открывает бледно-жёлтый конверт, даже не из Токио — боже храни Королеву, — становится уже как-то легко. Готовились, боялись расходиться, будто бы разомкнуть пальцы и не будет совместной игры в волейбол, не будет команды, не будет ни-ко-го, а он — свободный, как океан или море, уберя руки в карманы, потому что никогда не ходит иначе, посмотрит, уже даже без улыбки, скажет что-нибудь на лёгком английском, на прощание доверившись, прикрывая глаза и оставляя бледный поцелуй. В аэропорту они молчат; весь мир становится узким и душным, не протолкнуться. Даже зевнуть спокойно нельзя, давит-давит, невероятно тяжело, натужно, будто бы рёбра сдавливают с обеих сторон, ожидая их провального хруста, пока сердце, в коробочке бьётся загнанным ритмом. — Я буду тебе писать. И приезжать. И ты ко мне будешь, — невероятно много, громко, как-то остро говорит Макки, его лицо, до этого невероятно спокойное сейчас выражает какую-то лёгкую тревогу, а вместе с ней наизнанку выворачивает то, что люди называют лю-бо-вью. Матсукава тянет уголки губ в улыбке, нос у него теперь замёрзший, морозный, футболка под курткой пахнет Такахиро, потому что он её носил дома не снимая. Он помнит, что в чемодане у Макки сплошь запиханы его свитера. Своих у него никогда не было. — Я буду тебя всегда любить, знаешь? Не так важно, что произойдёт дальше и как всё это сложится... Это не для того, чтобы ты себя как-то сковывал или ещё что. Просто буду любить — и всё. Иначе не выйдет. Матсукава выдыхает, он никогда не говорил такого вслух. Хотелось ещё добавить 'веришь?', но молчание затянулось. Ханамаки сделал крохотный шаг, притянул к себе, крепко обнимая. — Я тоже буду тебя любить. Напишу, как заселюсь в общежитие, хорошо? Матсукава кивнул. А очнулся только тогда, когда проехал свою станцию и выйдя на следующей, убрал руки в карманы, потому что так делал Макки, смотря на небо. Первая осень без Такахиро рядом и первая — меняющая всё, будто бы вода облизывала и стирала в порошок камни, а на их месте появлялось что-то новое, что вода снова непременно обласкает, делая всё ничтожно маленьким перед собой; как сделала новая жизни ничтожно маленькими перед собой Такахиро и Иссея, будто бы они, верящие в то, что их смысл быть рядом никогда, никуда не сможет исчезнуть, теперь узнали, что так не бывает, но всё равно пытаются быть друг у друга, даже если теперь перед ними не смешной 'Офис', а обыгранный ситком, внутри скрывающаяся трагедия, без слов 'Я тебя люблю. И это навсегда', но с чем-то плотно заседающим, после чего внутри как-то обидно из-за разрушенной, немного детской мечты, когда ты хочешь держать человека всегда-всегда рядом, а он — свободный.