Мы похоронены на Невском проспекте

Когда его снова отправляют к толпе бухающих, дебоширящих малолеток, Саша думает, что пора бы увольняться и идти продавать китайские айфоны за косарь у метро. Когда добавляют, что едет он один, ему вдруг резко хочется сменить планы и накопить хотя бы на веревку и мыло. Ну, так. Чтобы не оборвалась в самый ответственный момент. Только вот с приказами начальства не спорят — и Саша себя в служебную машину запихивает упрямо. Он это все ненавидит — не в пример тому зелёному восторженному шкету, что шёл в полицейскую академию и надеялся принести в мир хотя б немного света. Извините, прекрасных принцев и нежных принцесс нынче не завозили. Остались уставшие от жизни мужики и ебучие стервы. Берете? Когда он приезжает на адрес, ему становится плевать на качество верёвки. Лишь бы повеситься побыстрее и без лишних хлопот. Темноволосая тощая малолетка в пайте прямо из бутылки допивает какую-то сомнительную дешевку и мерзко скалится, завидев полицейскую тачку. Саша его знает. Не может не знать, пусть и протокол по нему ни разу не заполнял, и имя не спрашивал — просто вот эта пьяная дрянь ему попадается стабильно раз в неделю. Дружки меняются, остаётся лишь шайка самых верных — а этот — этот ещё и мозги долбит вместо того, чтобы разбежаться. На этот раз у него нет ни времени, ни желания терпеть бухие бредни бухого пацаненка. Он выходит, махнув ксивой — дети ожидаемо разбегаются врассыпную, остаётся только темноволосый псих. Ебанат. Он его за руку ловит, выбивая остатки алкоголя на дне бутылки из тощих стеклянных пальцев — пацан пытается что-то возмущённо вякать, но у Саши терпения нет его слушать. Мальчишка плюхается на заднее сидение, Саша садится за руль и заводит мотор, блокируя на всякий случай все двери. Кому отвечать потом придётся? Он вздыхает, игнорируя мелкого, который порывается что-то пробурчать, но язык заплетается, не поддаётся. Сволочь такая. Из таких вот как он потом, видимо, и вырастают мудаки. Малолетка гребаная голос подаёт — пьяные интонации Сашу с его аллергией и попытками в самоконтроль вымораживают до трясучки: — А Вам работы нормальной вообще не дают, что Вы детей в угол ставите? Саша зубы стискивает, ещё шипит коронное «Рот закрой» и думает, что здесь и пощёчин, и ремня по заднице мало будет. Впрочем, кто он такой, чтобы таких вот уродов учить? Он в руль вцепляется так, что сухожилия выделяются резко. Малолетка, как бы ни бесил, прав, блять, так же как жена бывшая, гадостей перед расставанием наговорившая столько — на трех вот таких наглых мальцов хватит. Он права на самом деле не имеет, и неудачник тот ещё — пдн ебаный кровь портит, чем пресловутый убойный отдел. Только вот думать ему никто не запретит — Саша думает, что эту заразу припугнуть бы хорошенько. Волосы на кулак намотать, затрещин надавать с пощечинами. Дрянь мелкая в рот забрасывает жвачку, пузыри характерные выдувает. Саша «Прекрати» уже едва ли не давит, с трудом сдерживая желание вытолкать придурка прямо на ходу и списать на страх перед ментурой. И наплевать на последствия. — У Вас недотрах блять что ли? Саша думает, что ослышался сначала. Но молчит, язык даже прикусывает больно. Чтоб не сорвалось, не выплеснулось все то, что в башке крутится от злости — он же тут вроде взрослый дядя и представитель закона. А сказать хочется — и куда он язык свой мерзкий засунуть может, и как можно мелким щенкам рот заткнуть. Мелочь рассуждает глумливо, берегов не видя: — Или денег в ментовке не платят? Ну, рожа-то у Вас смазливая, странно, что тёлки не текут. Может, у Вас не только на работе написано, что Вы зануда и неудачник, а? Саша молча на педаль газа жмёт, не зная, что лучше: доехать, наконец, до участка или убиться нахуй в ближайший столб. — Или Вы вообще не по той части? У нас из органов разве за пидорасню не увольняют? Саша напрягается — костяшки белеют и желваки ходят туда-сюда от злости. Пацан, кажется, понимает, что перегнул палку, потому что в ответ на предупреждающее «Заглохни» вяло отбрехивается и затыкается. Саше эта тишина как елеем по ушам. В груди все ещё злоба кипит адским котлом, и общее осознание чужой правоты колотит по мозгам больно-больно-больно. Может и правда, после работы завалиться в дешёвый клуб, снять девчонку… Перед глазами вдруг непокорная маленькая дрянь встаёт — на коленях, послушная, с дорожками слез на скулах. Он головой мотает, думая, что от злости своей совсем свихнулся — на все готов, чтобы сломать эту наглую тварь, чтобы преподать урок. — Мы куда? — у дряни голос нервозный, и Саша ухмыляется. Мальчишка, как бы ни строил из себя, боится, когда Саша в сторону заброшенного парка заворачивает, тормозит в ближайшей безлюдной подворотне. — Ссыкло, — шипит с явным удовольствием. — Может, и не поедем ни в какой участок? И дешевле, чем проститутка получится. Пацан вжимается в кресло, рефлекторно сдвигая ноги. — Я заяву накатаю. Что ты меня изнасиловал, — у него голос дрожит, звенит слезами — Саше его, может, жалко бы и стало, только он помнит, как эта дрянь его доводила планомерно, как бесила до трясучки. Саша его трахать, конечно, не собирается — много чести для мелкой заразы, но вот страхом его, испугом, дрожью мелкой наслаждается сполна. Месть пьянит безумием, ударяет в голову как дешёвое вино. У мелочи во взгляде подступающая истерика и паника, он, кажется, думает судорожно, как бы ему сбежать. Саша ухмыляется, нехорошо так ухмыляется, глазами сверкая. Они оба шарят, что в ментовку малец не пойдёт, испугается тупо. — Рожа говоришь смазливая, — Саша этим ощущением абсолютной власти над трясущимся телом наслаждается, но контроль над собой тщательно держит, чтобы не сорваться. — Нравлюсь? Мелочь головой зло мотает, но в лице что-то на секунду такое мелькает, что Саша понимает: пиздит дрянь как дышит. — Даже так… — он тянет, издеваясь. — Ну и как тебе? Весело? Пацан глаза блядские, огромные как у девки распахивает широко, бормочет что-то отрицательное — сам себя выдает с потрохами, идиот. Саше от выясненного ни жарко, ни холодно — поебать, на самом деле. Противно только. — А друзья твои знают? — он жалеть беззащитного не собирается ни разу. Пусть учится на своих ошибках, если родители ничему не научили. — Вслед не свистят еще, нет? Мальчишка вдруг всхлипывает хрипло так, надрывно. Саша смотрит долго, зло щурясь, пока дрянь лицо руками закрывает, тщетно стараясь подавить рыдания. Гордый, сука. Где ж его гордость шатается пока он нажирается до зелёных соплей, а? Сексом угрожать больше не хочется — Саша таки тоже человек, он насиловать никого и не собирался изначально. В удовольствии он себе все же не отказывает — наматывает длинные тёмные пряди на кулак, сгребая волосы на макушке, слышит смешанное со всхлипом болезненное шипение. И цедит в лицо: — Ещё раз хуйню сморозишь — не посмотрю, что ты мелкий пацан, ясно? — Он мальца за волосы тянет, оттягивает назад, смотрит как на шее цыплячьей дёргается кадык. Вниз-вверх, вниз-вверх. Боится. Правильно делает. Саша его отпускает, почти отшвыривает — дрянь башкой мотает безвольно по спинке сидения. Малолетка рыдает судорожно, всхлипами хриплыми давится, и Саша себя последним мудаком, вероятно, ощутит, когда совесть проснётся — но сейчас в нем нет ничего кроме мрачного удовольствия. Он пацана сломал как веточку об колено — даже физической силы не понадобилось, всего лишь пара нужных фраз. А теперь — теперь он с рыдающим мальчишкой сидит, а у того стояк в вызывающих джинсах упирается в ширинку. Саша смотрит со скучающим отвращением, ему на самом деле все равно — но мелкую дрянь от одного этого взгляда пробирает. Он говорить начинает, не совсем внятно, сбивчиво, язык ещё не слушается: — Вы же не ебете даже, как стремно! Я всю жизнь думал, что нормальный. Что просто тёлки нормальной не было. А потом… — он снова рыданиями заходится, всхлипывает истерично — Саша кривится. — А потом парк, и водка, и… Я думал, допился, белочка пришла. Ангелом. Ну не бывает таких охуенных… Так не должно быть, это хуйня какая-то, это блядство какое-то… Саша наклоняется к судорожно бормочущему свою херню мальчишке, к самому уху, в глаза дикие, ещё алкашкой залитые, с обдолбанным зрачком по радужке смотрит. Снова за космы хватает, больно оттягивая. И шепчет, обжигая дыханием: — А коленки трясутся, как у девки. Опять. Страшно? Мальчишка вздрагивает всем телом от такой жестокой правды жизни, всхлипывает как-то особенно горько. Саше его все ещё не жаль. Кто-то же должен этому малолетке, возомнившему себя дохрена взрослым, объяснить, что в жизни легко и приятно бывает редко. В жизни ты сидишь в ментовской тачке бухой вхламину и пытаешься перестать рыдать как пьяная восьмиклассница. В жизни ты гладишь собственные комплексы за счёт детей, которые тебя по дурости хотят. Саша в то, что это любовь, не верит ни разу. Просто мальчишке не подфартило с ориентацией и трахаться захотелось. Тот из стороны в сторону пытается раскачиваться — сашины пальцы жёстко фиксируют подбородок, не давая шевелиться. В парнишке, кажется, весь гонор и самоуверенность кончились — он только дышит сорвано, в глаза смотрит пьяно, шало и плачет, плачет, остановиться не может. Саша на пробу швыряет ещё одно каменное слово — ехидное: — Выглядишь херово. Как будто не ребёнка везу, а проститутку подкидываю. Ребенок вздрагивает, словно от удара. И тянется, тянется всем телом — Саша понять не может, как не замечал этой херни раньше. Как мелочь от него по пьяни начинает вести. Мальчишка руку тянет, ведет по волосам — он ее стряхивает, опускает глаза. Блять. Он взглядом упирается в ебаный стояк в ебаных вызывающе разорванных джинсах. Он взгляд поднимает брезгливо — встречается тут же с чужим, обдолбанным, блядским. — Ну давайте, — он пытается усмехнуться уверенно и зло, только губы дрожат, трясутся, и щеки все мокрые от прозрачных дорожек слез. — Трахать же собирались. Мальчишка смотрит жадно и как-то отчаянно. Словно вся жизнь у него в сашином решении сейчас заключена. Только Саша на такую дичь не подписывался. У пацана крыша явно течёт, как пиздец, протекает дурью. Ебанутый. Реально ебанутый, ненормальный, чокнутый — всхлипывает ещё громче, ещё надрывнее. На жалость давит. Саша тонкие птичьи запястья перехватывает, когда чужие пальцы снова пробуют коснуться хоть где-нибудь. Ему эти руки заломить бы за спину, чтоб больно, чтоб до воя и визга, чтоб синяки от пальцев потом растирал долго. Нарываешься — будь добр получи урок и зазубри наизусть, как делать нельзя. Он шипит сквозь зубы: — Ты реально бля не догоняешь? Это не будет как в сказке, чего б ты там ни насмотрелся, это не будет клево и приятно, это будет мерзко, больно и унизительно. У мальца руки дрожат как у наркомана — Саша думает, что надо будет и на наркоту дебила проверить. Тогда, глядишь, все понятнее станет — ребёнок себя не контролирует. Ребёнок стонет от боли, когда Саша давит пальцами сильнее, оставляя красные следы на запястьях и взрывается. — Я знаю! Знаю, что это больно, страшно и противно. Но я думать об этом заебался, мозг себе этим трахать каждую ночь. Вам жалко что ли, один раз меня выебать? Может, меня хоть тогда отпустит. Саша выдыхает долго. Он не на это вообще рассчитывал, когда попугать хотел, поиздеваться. Не на то, что мелкая тварь, которая ему кровь портила, трахнуть себя попросит. Он руки тонкие отбрасывает, отшвыривает. — Номер. Живо. И перестань уже. Чужое молчание более, чем красноречиво — только Сашу не устраивает, Саше мелкого придурка доломать надо окончательно. Чтобы домой свалил и думать о нем забыл нахуй. Таких вот в детстве надо пороть нещадно — а если не пороть, научат вот так, чужой дядя, наматывая космы на кулак и угрожая трахнуть. Пацан вдруг всхлипывает страшно, громко, пальцами вцепляется в сашино запястье. Не то оторвать от себя пытается, не то приласкать. — Я трезвый к Вам в участок приду. Хотите или нет — все равно приду. Приходить буду. Саша руки отдергивает точно от горячего, от острого. Столько в чужих словах упрямства и горечи, столько надрыва — куда там Розе из Титаника. И чувства в нехитром ультиматуме больше, чем во всех пьяных слезах и просьбах. Он на мелкого не глядит — ему неинтересно, он этого идиота выгонит пинками куда подальше, если это все не пьяный трёп, и тот все же по трезвяку заявится к нему, как обещал. Он рассчитывает на то, что мелочь бредит, от всей души, честно. Что всю эту чушь пацан под алкоголем себе придумал, насочинял сказок про абьюз в особых условиях. Саша машину заводит, слушая хриплое напряжённое дыхание. — Адрес, — он цедит, потому что ему тупо не по себе от этой честности, от того, что этот гаденыш и тут отличился, дрянь малолетняя. Пацан губы кусает в кровь, бормочет: — Меня батя прибьет. Или приступ его хватит. Нельзя домой. Саша улыбается криво. Мальчик же даже не представляет, как сильно ему повезло. Отец, который переживает, который ждёт дома — это же, блять, утопия какая-то по его меркам. Чего же шкету не хватает? Он так и спрашивает: — Чего тебе от жизни-то не хватает, дебил? Пацан дёргает острым плечом и молчит. — Или домой, или в участок, в камеру. Других вариантов нет. Адрес говорить будешь? Мальчишка голову наклоняет низко-низко. Выбирает, видимо, что хуже: ругающийся отец или обезьянник. Саша индифферентно думает, что ему вообще-то выбор очевиден, но парню, кажется, реально страшно возвращаться домой. Он фыркает, крепче сжимая руль. — Значит, в камеру. Посидишь, охладишься. Мальчишка вскидывается — Саша видит в зеркало заднего вида, смотрит сердитыми синими глазищами, прожигает взглядом. Действовало бы оно ещё, ей богу. А то такое оружие ядерное пропадает. Адрес все же бормочет, губы поджимая, руки складывает на груди. Саша кивает, забивая в навигатор улицу и дом — ехать в другой район неохота, и в сон дико клонит, зевается сонно. Он вздыхает, выруливая на шоссе. Мальчишка ерзает за спиной, смотрит в окно уперто. Саша спрашивает хмуро: — Чего тебе не сидится? И, кажется, видит восьмое чудо света — у недоразумения малолетнего острые скулы рдеют ярко, горят. Он бросает угрюмо: — Сидеть неудобно. Вашими стараниями. Блядство. Мелочь опять пытается устроиться удобнее, и Саша закатывает глаза. Он в чужом стояке никак не виноват, и если малец придумал себе чего — это не его проблема. Ярость отходит, отпускает потихоньку, оставляя дикую, невыносимую усталость. Он вздыхает равнодушно, думая, что дома спать сразу завалится не раздеваясь — Нам час ехать. Проспись ляг, а. И добавляет мысленно «И мозги мне не еби». Пацан хлопает ресницами. — А поговорить можно? Меня Ярик зовут. Ну, Вы ж меня один не забирали, и на протокол не оставались, не знаете. Саша кивает, мол, ясно понятно очень интересно (нет), и на дороге внимание концентрирует ещё сильнее. Чтобы болтовню усыпляющую не слушать. На заднем сидении дышат обиженно, громко, с сопением. На усталое «Понятно, Ярик. Протрезвел?» не реагирует никак, и Саша фыркает насмешливо. Обиделся. Оно и к лучшему. Мальчишка голос подаёт негромко и разочарованно: — Я думал, Вам хоть чуть-чуть интересно будет. Саша вздыхает. Ему, может, и интересно бы было, только пацану шестнадцать, Саша его впервые тащит не в участок, а домой, ну и он его минут десять назад угрожал едва ли не выебать в полицейской тачке, пока мальчишка пьяно рыдал и, кажется, был готов на то, чтоб его именно что выебали. Ситуация сюр какой-то напоминает, если по чесноку. Ему парня к себе привязывать не хочется — реально же потом не отвяжешься. Малолетний Ярик выдыхает тихонько: — А Вас?.. Я же тоже не знаю… Саша как раз ровненько в этот момент на гудок давит, орёт матом на идиота, служебную тачку подрезавшего. Он же не расплатится потом, честное слово. Бросает устало: — Александр. Сергеевич. Отчество добавляет для важности — запоздало вспоминает, что уважение в тощем подростке вызывать как-то поздновато. Мальчишка кивает, тихонько протягивает: — Сааааша, значит. Круто. Саша хмурится сурово, едва сдерживая мат. — Для тебя — Александр. Ясно? Пацан кивает угрюмо, криво улыбаясь. Послушно щёлкает ремнем безопасности на строгое «пристегнись». Саша снова не выдерживает первым. — Можно хотя бы в моё дежурство не бухать в общественных местах? — Можно трезвым прийти завтра в участок? Они замирают — сидели бы лицом к лицу, жглись бы взглядами, как два барана. Только Саше надо за дорогой следить, а не на мелкого поганца пялиться. К счастью. Саша хмыкает, но без огонька как-то. Пацана из участка он уж как-нибудь выгонит — пинками, если понадобится. Его это не особо волнует, если честно. Будет сильно надоедать — можно ведь теоретически поменяться сменами и игнорировать наглую малявку. Ярослав пытается улыбнуться как можно очаровательнее — Саша зависает на секунду, пытаясь переварить, что его клеить, кажется, пытаются как девку. Он спрашивает строго: — И на что ты рассчитываешь? Ну припрешься ты в участок, дальше что? И тут же понимает: опрометчиво, блять, опрометчиво. Мальчишка чувствует слабину — расцветает, светится и вцепляется с настырностью бульдога: — Поговорить. Дождаться конца рабочего дня, проводить до метро, ещё раз нарваться на обзывательства. Саша отчаянно пытается не закатить глаза, которым с мозгом встретиться хочется нестерпимо. Ну, авария ему сейчас точно не нужна. Мерзкий, раздражающий, бесячий пацан его добивает тремя фразами: — А там домой. Сделаю уроки, подрочу на светлый образ и баиньки. Всё, чтоб закон не нарушить. У него в голосе насмешка пополам с ехидством, но почему-то за этой бравадой Саша легко считывает: так и сделает, зараза, чтоб бдительность ему усыпить. Он вздыхает негромко: — Пороть тебя в детстве надо было, как сидорову козу. Мелочь невпечатленно фыркает. Саша себе обещает клятвенно, перво-наперво — на провокации мелкого Яра не вестись, не вестись. Малявка нахальная его в свою очередь, кажется, клянётся его довести до белого каления своими рассуждения. Синими зенками наивно-невинно хлопает, руки на коленках складывает — чисто пай-мальчик, если бы не дикий перегар на всю машину. У самого Саши от такого количества алкоголя бы анафилактический шок и морг скоропостижно, а мелкой пакости ничего — сидит, лыбится и уебищно пытается флиртовать. — Мне от Вас крышу рвёт даже сейчас, когда я почти трезвый, — говорит доверительно, словно секрет какой. — А по пьяни вообще кукушка съезжает, хуже чем от алкашки. Саша губы поджимает, заруливая во двор — типичный такой питерский двор-колодец. У пацана глаза грустнеют неожиданно — реально бля внезапно, он по сути должен был мечтать свалить нахуй. — И что мне, с бубнами плясать? — он желчно интересуется, едко. Ну серьёзно. Ему что делать с этой информацией про протекающую крышу? Пацан ни на щелчок Сашей отстегнутого ремня, ни на звук разблокированных дверей, ни на колкость не реагирует, сидит, смотрит своими грустными больными глазами. И не уходит. Пахнет сюром каким-то, если по чесноку. — Это же все, правда? — у него голос дрожит и срывается. — Сказка кончилась, белоснежка рвотой захлебнулась. А Вы прогоняете. У меня нихуя больше не будет. Саша вздыхает устало, думая, что в психологи к детям не нанимался вообще-то. Хотел бы — пошёл и выучился на психолога, а не вот это вот все. Мальчишка лапку тонкую на плечо кладёт, сжимает тихонько, словно запомнить пытается. Сашу ничего больше не сдерживает — он глаза закатывает от души и так, что те едва ли внутренности черепа не зрят. Королева драмы, блять, хренова. На бледной физиономии без труда грусть читается. Саша головой качает. Это все изначально пахло абьюзом и идиотизмом, сейчас и вовсе напоминает фантасмагорию. Театр абсурда и колесо сансары. Он начинает говорить негромко и безнадёжно, даже уже не рассчитывая пацану утекшую кукушку на место поставить: — Слушай, Ярик. То, что ты на меня… запал, — он морщится от дикости собственных слов, — не значит, что ты… Саша зависает, пытаясь слово нужное подобрать, не добить окончательную хрупкую детскую психику. Ярослав её добивает сам, когда кривится, выгибая рот в гримасу. — Педик? А кем оно меня делает, по вашему? Саша молча тянется, дверь заднего сидения открывает. Пожалуйте-ка нахуй отсюда. Он бегать за маленьким поганцем и сопли ему подтирать в его гейских страданиях не собирается. Мальчишка глазами синими смотрит в лицо, почти не моргает. Идиотские глаза, честные слишком, словно нервами наружу. И стеклянные как будто. Он улыбается тонко, криво, ломко. — Я теперь ещё сильнее все это чувствую. В дурку, что ли, сходить, вдруг помогут. Саша бросает лениво: — В церковь. Свечку поставить. — А Вы верите? — Саша резкой перемене темы даже не удивляется. Мотает головой отрицательно — не в кого там верить. Он давно знает, что ангелы все сдохли, а вера еще никого никогда не спасала. — Вот и я нет. Зря, может. Саша глаза закрывает, губу закусывая. Чувствует все равно всем своим существом отчаянный, горящий взгляд. Столько горькой, больной нежности он вынести не может, не научился жить с такой острым чужим чувством. Конечно же, никакой не любовью, Ярик же мальчик, мальчишка совсем, ему любить рано. Любовь подростковая — это чаще всего простые гормоны с нежностью бескрайней, которая непонятно откуда берётся. Саша в такую любовь не верит. Жизнь научила. Мелкий костяшки гладит легонько, смотрит со страхом и какой-то неумирающей гребаной надеждой на чудо. Дите же совсем, едва в деда мороза верить перестал — куда ему в любовь играть с ним, с Сашей, которому хоть и не очень много лет — а пятилетку за три года пройти получилось. Ярик шепчет тихо: — Я же не узнаю даже, если вдруг что… Вы же знаете, такие же придурки как я далеко зайти могут. Саша головой мотает. Ему ребёнка защитить нужно от того, что он себе выдумал, от чувств фальшивых, игры опасной и страшной. Он улыбается криво, больно — мальчишка на изогнутый рот смотрит глаз не отводя. Он шепчет вдруг ещё, словно идущий на смерть, словно обречённый немножко: — Мне кажется, я влюбился. Бам! Саша чувствует, как крышка гроба с петель слетает и падает ему в лоб, бьёт точно в висок. Он шипит зло, пытаясь пацана придурочного оттолкнуть, образумить, спасти из человеколюбия: — Херню порешь. Накрутил себе хуйни. Он руку тянет, сжимая ткань на тщедушной груди, в кулак сгребая — как полтора часа назад держал тёмные пряди, отгибая бледную шею, перебивая дыхание. У пацана слезы в глазах собираются. Саша его выволочь из машины собирается уже, как котёнка, ему эта хуйня надоела до судорог. Он мелкому в няньки не нанимался. Только Ярик сам одной ногой выбирается, зависает наполовину в машине, наполовину на улице. Подаётся вперёд, к Саше, доверчиво настолько, что сердце щемить начинает. Саша зубы сжимает до трескающейся эмали, чтобы сильным остаться, чтобы сил пойти до конца и оттолкнуть малолетнюю дрянь хватило. Ему горько, на самом деле, эти надежды хрупкие рушить, юное, маленькое сердце разбивать, но оборвать это все нужно. Так правильно. Так надо. Для пацана это все плохо кончится, а Саше его чувства нахер не упали. Он не понимает, не соображает, как у придурка мелкого получается его прощать каждый раз, сносить оплеухи и злые попытки прогнать от себя. Совсем гордости нет, что ли? Ярослав руку, что его тонкую пайту ещё сжимает, своей накрывает робко, зажмуривается, боясь смотреть в глаза, пока гладит пальцы тихонько, греет свои ледяные касаниями. Бормочет сипло, надтреснуто: — Я же ни о чем большем не прошу. Пять минут ещё просто рядом. Пожалуйста. Саша губы поджимает. Нельзя поддаваться, нельзя соглашаться, он знает, во что превращаются у таких вот малолеток «пять минуток рядышком». Отодранную от асфальта кровавую лепешку он себе точно не простит. Лучше сразу сердце вдребезги, чем жизнь по пизде от ложной надежды. Пацан снова в машину забирается с его молчаливого согласия, с нервного кивка — вовремя. По крыше и стёклам ударяют первые звонкие капли. Саша снова пытается выгнать подальше от себя: — Домой вали. Вали, пока за ухо тебя к отцу не утащил и не сказал, какой ты хуйней вместо уроков маешься. Пацан ему восковую куклу напоминает — бледный, острый какой-то, тонкий-звонкий. Одни ебаные глаза синеют да губы кровят красным. Саша на него смотрит устало, задумчиво. Так не должно быть, на самом деле. У мальчишки друзья есть, родители — с чего бы Саше давать ему те крохи нежности, в которых ребенок так трогательно, так истово нуждается. Это не его дело. Не его-не его-не его… Саша руль выкручивает, выезжая со двора. Ярик не спрашивает, куда они и зачем — все-все понимает, все читает в отражении воспаленных зеленых глаз. Саша все равно кривит уголок рта, озвучивая очевидное им обоим: — Ко мне. Ярик улыбается тонко, кривовато, но понимающе настолько, что Саше хочется эту улыбку не то пощечиной сбить, не то сцеловать мокрым, небрежным движением губ. — Ничего не будет, — запоздало предупреждает Саша, выворачивая руль. — Примешь душ, выпьешь чай и отвернешься к окну. Потому что так правильно. Вот так, когда шестнадцатилетние дети остаются детьми, которые украдкой кладут в чай три ложки сахара вместо одной, чтобы после сахарной ваты и розовых очков оставалось хоть немного сладкого на языке, и которые спят на диване у окна, завернувшись в полосатый плед. Потому что в этом что-то есть — и кто он такой, чтоб лишать пацана последних крох детскости, последнего оплота наивности и трепета. — Ничего не будет, — эхом откликается Ярик, зябко кутаясь в тонкую ткань и сжимая колени. Тонкие ноги в обтягивающих джинсах. Маленький мальчик, который так бежал от детства, что не успел повзрослеть. Только вырасти. Саша смотрит в зеркало заднего вида и знает, что Ярик понимает все то же, что и он. Потому что Саша точно знает, чем все закончится. Потому что если сначала это походило на сериал с нтв, потом на бульварный американский сериальчик, то сейчас — сейчас это романтический французский артхаус, которые крутила на ноуте его бывшая. Тот, который с тусклым рассветом, горьким кофе без сахара и мятой футболкой, сползшей с чужого тонкого плеча. А ещё там никогда ничего не заканчивается хорошо и много музыки на фоне — у Саши из музыки только собственный пульс в затылке и звон в ушах, но хорошего конца он никак не видит. Только болото. Что же в болотном городе ещё ждать? Ничего. Город в стихах распетый Саше кажется серым, мертвым, городом топей и крыс. Словно в сказке про крысолова. Где б еще найти мальчика с дудочкой. Останавливаясь у подъезда, он медлит даже немного. Ну, потому что он все знает, знает, чем сегодня закончится — тем, к чему в таких историях всегда все ведет. Не самый хороший финал для дикой, неправильной истории, в которой строчки не ровными линиями ложатся на бумагу — кривыми, изломанными. И все, конечно, идет именно так, как предвидится Саше в ту секунду возле подъезда, ощущая теплое, хрупкое тело, что жмется коротко, но доверчиво. Конечно, они начинают целоваться, едва закрывается дверь маленькой съемной однушки. Конечно, руки касаются судорожно, трепетно и жадно одновременно — и неясно, кто первым тянет ненужную одежду, кто ищет губы наощупь в незнакомой, чужой темноте. Мир к ним обоим, честно признаться, слишком жесток и груб, оставляет следы от плети на плечах и спинах — и потому Саша непривычно самому себе нежный, осторожный, когда касается восхищенно глядящего мальчишки. Они со стороны кажутся дикими, оскалившимися зверями — на деле слепые котята, что тыкают друг друга носом, кусаясь от страха, но пытаются, пытаются друг друга искать. Снова и снова. Раз за разом. Ярослав легонько целует его в плечо — Саша в ответ легко касается тонкой, доверчивой белой шеи. Он кажется совсем юным — вот такой, лежащий на спине, с доверчивым взглядом и нечаянно пролитой чистой, горящей любовью. Все остается нежным до тянущего чувства в душе, до слез, что закипают у мелкого на глазах, даже когда Саша оставляет ему темнеющий, бордовый засос, когда Яр расцарапывает сашину спину в кровь. Все остается вот-таким-вот-до-дрожи. Яр лежит у него на плече после всего, прижимается крепко и трепетно, пока Саша рассеянно гладит его по волосам. Секунды медленно утекают сквозь пальцы — мир, должно быть, до жути несправедлив, если делает такие моменты похожими на слишком яркий сон — когда нет ни прошлого, ни будущего, ни криков и ссор. Есть только теплое тело, разогнавшее привычный уже день сурка. Саше нужно сказать «Уходи». По всем канонам, по всем сказкам, пока ком в горле еще не такой большой. Уходи, мальчик, беги со всех ног по обшарпанной бетонной лестнице. Уходи. Золушка же ушла. Саша открывает рот, чтобы его прогнать, и хрипло шепчет: — Останешься? Ярослав сейчас должен отказаться. Покачать головой или матом его послать, натянуть джинсы с тонкой пайтой и свалить в холодную питерскую изморось. Давай, мелкий на тебя вся надежда. — Останусь.