На рыбалке

— Вот скажи, чем осень… енто самое… плоха? — назидательно говорил дядюшка Никлас, разливая по кружкам весьма едко пахнущее содержимое фляги. — Урожай эт самое… того… созремший, убирай да убирай, одна приятность! Грибки они, опять же, страсть как идут осенями-то! Разновсяческие! — За собирающими? — не смог сдержать язык Петер. Осень он не любил. За холода, бесконечные дожди, начинающиеся морозы. За убывающие дни, за унылость природы. В общем, за всё. Радость дяди он не разделял. Никогда, особенно сейчас, неподалёку от тоскливой речонки, где дядюшка вздумал порыбачить, прихватив племянника за компанию. Дядюшка, осмыслив наконец его слова, громко хохотнул. — Не видал, не знаю, — сказал он и всунул в руку Петера кружку. — Мож ходют, хто ж их знает-то. Ты пей, пей. Знашь, кака благодать будет от ентой наливки? То тётушка твоя бодяжила, вишь, как меня уважила? Знает, хрычовка старая, как я до рыбалок по осени охоч! Надобно, понимашь, кровь дурную разгонять, штоб не задрыгнуть. Петер промолчал. Рыбачить он не только не любил, но и не умел и сегодня отправился с дядюшкой на рыбалку лишь потому, что его попросила тётушка Грета, дядина жена, которую тот от большой любви, видимо, назвал старой хрычовкой, и теперь Петер не знал, как же ему быть. Наверняка водящаяся в речке рыбёшка уже объела наживку с его удочки, но Петеру было плевать и на улов, и на дядины речи, и на содержимое кружки. Хотелось домой, в тепло и сухость, поближе к печке и книгам, подальше от холодного ветра с речки, сомнительной выпивки и от дядюшкиной болтовни. Петер грустно посмотрел на противоположный берег… И немедленно завопил от неожиданности. От лесочка медленно отделились два высоченных дерева. С такого расстояния Петер не мог понять, что это были за деревья! Издали они напоминали берёзы, но в том лесочке он берёзу никогда не видел. Не росли они там! Просто не росли. Но это было ещё полбеды. Эти ходящие деревья будто беседовали, склоняя к друг другу кроны точно так, как шепчущиеся женщины склоняют к друг другу головы, чтобы не пропустить ни единого слова подруги; водили сучьями, как руками, будто даже хихикали над чем-то, не переставая куда-то идти…Словно не спеша, но покрывая одним шагом сажени этак две-три, это было понятно даже на другом берегу. И ноги у этих деревьев, кажется, были… Во всяком случае, при хотьбе их стволы сгибались, точно как коленки у людей. Будь Петер там, он бы смог разглядеть эти деревья получше… А вдруг их нет и это морок? Петер тут же зажмурился, неожиданно даже для себя. — Ччиввво йййтта? — просипел он. — Дяядь, ччивво ййтаа, ааа? — и, не открывая глаз, одним глотком осушил свою кружку, о которой забыл бы, если бы не творящееся за рекой. Горло ожгло, но Петер решил не подавать вида. Вдруг кашель привлечёт те деревья, если они, конечно, настоящие, а не показались? Он слышал, как дядя в ответ засмеялся и тут же забулькал фляжкой. — Да эт того… пастухи это, значится, древесные. Чегось испужалси-то? — Петер услышал, как дядя, громко причмокивая, выпил наливочки и довольно крякнул. То ли отдышавшись, то ли подумав, тот наконец продолжил. — Да полно пужаться-то, племянничек! Меньше книжков читай, больше тогось… гуляй… с пожившими людьми обсчайси, они те всё, всё расскажут! Воздухом, эт самое, дыши, тебя он хлеще винища пьянит небось! Вмиг, эт самое, пастухов древесных пужаться перестанешь!