Крошки скорлупы

Труп прибивает к берегу пруда ранним утром. Сперва всплывает лохматая голова с частично облезшими волосами в тине, затем поднимается и остальное тело, разбухшее и вздувшееся изнутри. Зелёно-синий цвет помогает ему сливаться с водой, так что никто, кроме Кириллова, заметить его явно не может. Верёвки, удерживавшие камень, осклизли и обросли чем-то болотным, от чего он и выскользнул, явив губернии в рассветных лучах — точнее, одному лишь терпеливо ожидавшему Кириллову — посмертно угрюмое лицо. Обрамлявшие его при жизни космы прилипли к щекам, держась на честном слове — скальп слезает частями, начав с зияющей размякшей дыры во лбу. Кириллов прикасается к нему губами. Он с сожалением смотрит на насупленные посмертной судорогой брови, на пухлое горло — кричал ли он перед смертью или принял её тихо, отбивался или сдался на милость Верховенского — Кириллов пожимал плечами, отвечая на собственные вопросы. В принципе, сейчас это уже не было важно. Утащить на себе начавший разваливаться кадавр непросто. Жировоск, покрывающий Шатова с головы до пят, мешает как следует ухватиться за конечности, но при этом ничуть не уменьшает хрупкости полопавшегося кожного покрова. На землю тонким ручейком сочится зловонная жидкость, но Кириллов будто и не замечает этого, упорно продолжая тащить свой драгоценный груз домой. После того, как он застрелил пытавшегося сделать это первым Верховенского, дома у него теперь было два трупа, и Кириллов опасался, что вскоре старуха почувствует странный запах. Вскрывать Петра Степановича он не стал — его органы не были достаточно чисты для употребления — этот мерзавец внутри наверняка был чёрным, как смола, как гниль, вытекавшая из его пробитого черепа. Шатов же подходил для этого настолько хорошо, что только мысль об этом помогла Кириллову не впасть в уныние окончательно после известия об убийстве. Месть была свершена, самому же Шатову его тело ни к чему, так Кириллов обойдётся с ним должным образом, бережно похоронит останки и наверняка отпоёт его в церкви. А затем сдастся жандармам. Ваня как при жизни осторожно вмещается в кровати, подмяв под себя подушку, и Кириллову на секунду чудится, что он и вовсе не мёртв, а только крепко спит, отвернувшись к стене после долгих поцелуев. Один он, не удержавшись, запечатлевает на его губах, жмурясь от прикосновения холодной и склизкой кожи, чем-то напоминающей лягушку. Стащив покрытую тиной рубашку, Кириллов разводит его руки в стороны, как на кресте, и делает первый неглубокий надрез от диафрагмы до паха. Решение не вводить скальпель глубже оказывается верным — держащаяся на честном слове кожа расходится в стороны вместе с мясом, тонкий слой жира не даёт ей развалиться по кровати бесформенными струпьями. Кожа на руках едва держится, норовя соскользнуть, как белая влажная перчатка; Кириллов осторожно снимает её, и ему чудится облегчённый выдох Шатова, но вместо благодарно шевелящихся губ видна только мелкая пенка у ноздрей, и Кириллов роняет пару слезинок в вывороченное нутро. Лёгкие были слегка раздуты. Он недоумённо склоняет голову набок — неужели Шатов с пробитой пулей головой ещё жил и даже дышал? Предстояло только выяснить, и Кириллов задумчиво роется в ящике стола, выуживая из него долото и маленький молоток. Череп поддаётся легко, и, к радости и одновременно огорчению Кириллова, оставшиеся волосы вместе с кожей легко отделяются от него. Он часто боялся, что оторвёт Шатову волосы, вцепляясь в них в порывах наслаждения, теперь же опасения сбылись, но тяжело от них не было совсем. Скорее наоборот — Ване же больше не больно. Серые извилины просто поддались пальцам, открываясь как скорлупа и распадаясь на частички так же. Гнилостный отёк на задней стороне убеждает в смертельности выстрела. Тем не менее, покрывшаяся ржавчиной в некоторых точках пуля подтверждает подозрения Кириллова — та прошла ровнёхонько меж полушарий, только парализовав Шатова. Верховенский страдал излишним перфекционизмом, и здесь это не пошло ему на руку — могло случиться и так, что внезапно оживший после выстрела Шатов довёл бы его до сердечного приступа. Кириллов давит смешок, представляя эту картину, и любовно треплет его по отколотой части головы. Употреблять мозг было опасно — хоть большая часть жизни содержалась в нём, Кириллов во время своего пребывания в Америке слышал рассказы о племени каннибалов, вымирающем оттого, что частью церемонии после победы над врагом у них было поедание мозжечка. Да и как казалось, Шатов больше слушал сердце, чем голову, потому и получил в неё. Небившееся, остановленное, оно смотрелось жалким и маленьким на фоне распухших лёгких. Стоило приподнять их для облегчения доступа, как руки Кириллова заливает спёртая скользкая от сгустков слизи в бронхах вода, а рот Шатова чуть раздувается от выходящего воздуха. Перед смертью тот успел простудиться, но большую часть лимфы из стёртого бесконечным насморком носа вымыло водой. Сердце оказалось крупнее, чем думалось Кириллову, но это не убавило его настроя — вполне ожидаемым казалось и то, насколько жилистым и твёрдым оно было. По верхней части зубы скользят из-за отслаивавшейся плевры, в которой он запутал его, неосторожно порвав лёгкое, а в мякоть впиться удаётся плохо из-за её жёсткости. Долото пригождается ещё раз, и из желудочков показывается тёмная кровь, образовавшая маленькие плотные комки. Порченое Кириллов не употреблял — надрезав от предсердия, он осторожно вываливает массу в нутро Шатова. Жуётся плохо, и он с сожалением откладывает орган в сторону, пачкая и без того грязно-жёлтое покрывало, застиранное бесконечное количество раз. Расстраиваться смысла не было — ещё оставались селезёнка и печень. Влажные органы разваливались во рту, пропитанные стоячей водой и стылой кровью, Кириллов утирает гнилостного цвета струйку, вытекающую с подбородка, и морщится, сглатывая ком в горле. Жизнь давалась непросто и невкусно, но так было нужно. Прилив сил ощущался уже сейчас, и Кириллов распрямляется, вытирая грязные руки о рубашку — всё равно выбрасывать. Сложив остатки в брюшную полость и кое-как сведя вместе ровные края раны, Кириллов укладывается рядом со слегка согревшимся телом, утыкаясь носом во влажное покрытое слизью ухо Шатова. Распухшие веки болезненно щурились, Кириллов осторожно утирает их ладонью. — Наверняка вы думали, что я сумасшедший, Шатов, — Кириллов вдруг вскакивает с кровати и распахивает шкаф, показывая закатанным белёсым глазам сложенного вчетверо Верховенского. Голова была обмотана тряпкой, которая была насквозь пропитана чем-то бурым и засохшим; Кириллов брезгливо смотрит на расслабленное лицо трупа, и, поддавшись порыву, хлестает его по щекам. — Но я это ради вас сделал, — бормочет он с какой-то гордостью в голосе, захлопывая дверцу, — Вы были мертвы, но я отомстил. Простите уж меня. Острое чувство вины захлёстывает грудь, по щекам вновь бегут две солёные блестящие дорожки; Кириллов всхлипывает, присаживаясь на скрипучий матрас и с жалостью глядя на покрытое гнилыми пузырями лицо. — Это я виноват, что сдал вас. Было так неуютно смотреть Шатову в глаза при жизни, что незадолго до конца Кириллов порвал с ним, прекратив постоянные встречи по ночам и тёплые объятия в узкой постели. Тот так и не смог ему этого простить, и часто Кириллов видел его с опухшими от слёз глазами и укутанного в подаренный ему Кирилловым же шарф. Теперь его глаза так напоминали это состояние, что в собственных глазах защипало, и пришлось сглотнуть подступивший к горлу ком. Потому-то Шатов, невзирая на все предупреждения, и пошёл тогда с Эркелем, несмотря на оставленную Кирилловым записку о том, что его убьют. Его щёки горят от стыда, пока он вспоминает о собственной пылкости и глупости, когда уже по выходе Шатова из дома понял, что мог бы всё предотвратить. Бежать за ним было бы слишком низко, а оставаться невыносимо, и Кириллов обессиленно бил кулаками стены, рыдая и крича. Той ночью он проснулся от выстрела и так и не сомкнул глаз до прихода Верховенского. А затем отомстил, импульсивно, но так сладко и правильно. Он должен быть на месте Шатова. Кириллов обхватывает колени руками и кладёт голову в мокрые внутренности. Мерещится биение надкушенного сердца и сокращения порванных лёгких, и он закрывает глаза.