Девочка-пиздец

— Эй, девочка-пиздец, прогуляемся во мрак? — зовёт её Бафомет. Раскатывает придуманное прозвище на языке, глядит задиристо поверх очков, и глаза его алеют визитной карточкой главного засранца их чёртовой дюжины. На Бафомета грехи вешают, пока спина не прогибается под весом этих цепей, тянущих к земле, в яму глубиной до самой Преисподней. Но он всё равно скалится да плечами ведёт, пряча внутри всё мракобесие своей усталости и желания собственную голову на конфетти взорвать. Персефона приходит к нему, из толпы вылавливает, из тьмы выступает и хватает за руку, переплетая пальцы. Не в испуге маленькой девочки — в настырности богини-разрушительности, которая знает, чего хочет. Бафомета до блевоты выворачивает весь этот пафос. Девочка-богиня, девочка-пиздец, сама не ведающая, что своим приливом подтачивает его волнорезы; что сама раз за разом его спасает. Персефона приходит к нему и за руку занесённую ловит. Его тяга к самоубийству их всех когда-нибудь доканает, и Персефона сама пальцами щёлкнет. А пока лишь по щекам его бьёт, откачивая из прострации самоуничтожения. — Ты дурак, Нергал. Это её «только попробуй сдохнуть», «ты мне нужен» и «пошёл нахрен». Многогранность Лоры была нараспашку, и Бафомет влёгкую её читал. Персефона прячется в полутонах своего безразличия, что вырывается бурей. Эта стихия погубила бы их всех, до щепок и ошмётков, но Бафомет слишком жаден, чтобы делиться своим разрушением. — Я скучала, — говорит Персефона, когда лезет ему в штаны. И не врёт. Только скучает она по его крепкому телу и той нужности, которая вытесняет отравленные мысли о Баале. Её тоску по Баалу. Возможно, тоску по прошлой себе, когда всё было гораздо проще, без внутреннего таймера под кожей и гнётом своих же ошибок. — Лжешь, — Бафомет зубоскалит на выдохе, подаваясь вперёд бедрами, к её жадным пальцам, а лучше — к губам, толкаясь в этот с ума сводящий рот. Смыкая пальцы на тонкой шее, когда она его бёдра седлает. Персефона обнажается перед ним, сбрасывая с себя стыд, как очередную тряпку. «Смотри, Баал», — думает Бафомет, когда раз за разом она на нём футболки рвёт и благовенно целует, кусает его живот. А затем нежится о напряжённые мышцы щекой, как ручной котёнок, чьи глаза не наполняются чернотой. Совсем нет. «Смотри, здоровяк, как она каждый раз меня находит, когда устаёт от твоей хуйни», — злорадство с его губ тонкой нитью слюны к её искусанным тянется, прежде чем Бафомет вылизывает этот чёртов рот, стирая чужой вкус. Вытапливая чужой запах с её кожи, что неизменно вернётся в следующий раз, когда она его поймает на танцполе. На улице. За углом Преисподней. — Мы ведь оба оттуда, — хмыкает Персефона. Бафомет вторит ей, закуривая. Холод колет ему кожу, бодрит до желания вылезти из собственных продрогших костей, но куртка на Персефоне, и он будет последним мудаком, если покажет, что Марс может мёрзнуть. С каких пор в нём стало больше Нергала? Или это маска по швам трещит? — Да, — соглашается он, ловя им такси в четвёртом часу утра. Жёлтые кэбы совсем не хотят подвозить богов. — Только я явился туда, чтобы обезглавить королеву. А ты неудачно вышла замуж. Персефона жмётся к нему и кусает за ухо. Чертовка. — Какой ты придурок. — Да что ты, девочка-пиздец?

***

Раз за разом Персефона переплетает с ним пальцы, будто эта горячка их двойной измены, их общего греха что-то да значит. — Это ошибка, — говорит она в противовес слишком часто, и Бафомет в децепроцентах зависает от желания выдавить ей глаза. Пальцы зудит да кулаки сжимаются. — Не отпущу тебя, — возражает она сама себе в следующую секунду, его изломанность баюкает в своих руках, и глаза её сверкают, обнажаясь кавалькадой чувств, которые Бафомета по краю прокатывают неизменно. Поэтому он ведётся всё время, как последний дурак. Ему крышу рвёт эта жадность, с коей Персефона льнёт к нему в постели и на танцполе у Диониса, не стесняясь своего порока. Задницей, как блядь последняя о его стояк трётся, изгибается послушно и шею ему целует, оставляя влажные следы. Одной ночью он практически раскладывает её на столе, пока толпа беснуется в повторяющемся битом оргазме. — Ебанутый, — смеётся Персефона ему в ухо. А смеётся она так редко, что сталь полосует Бафомету спину. Или это её ногти снимают с него кожу, пока Бафомет трахает её, как в последний, сука, раз? Каждый раз, как последний. Но он не может рук от неё оторвать, погребая — у-ми-рая — в этой слабости. Знали бы истинные боги, как он порочен, и что этот самый порок горчит их общим вкусом на губах Персефоны, когда она его целует, замирая за секунду до.             Девочка-пиздец: «Было весело, мальчик с Преисподней»             Девочка-пиздец: «Повторим?»             Девочка-пиздец: «Забери меня, Нер» Она его тысячами имён зовёт, но — зовёт, с какой-то радости выпихивая и забывая Баала. Или пытаясь забыть. А Бафомет срывается, как зачарованный флейтой Гамельнского крысолова, не чувствуя, как удавка на шее затягивается. Кислород заканчивается проснувшейся совестью и болью в глазах Морриган; яростью в глазах Бадб. Она оседает на его лице разодранной кожей. — Не возвращайся, — говорит Персефона, обрабатывая ссадины. Электрический свет ламп в её ванной режет ему глаза, что алеют вовсе не по его воле, лопаясь сосудами и разливаясь карминовым в углах. Бафомет смотрит в вырез собственной футболки, что болтается на Персефоне. Ворот съезжает, обнажая шею и плечо. В это мгновение он как никогда погрязает в мысли о том, что стоило попасться под руки Ананке, чтобы лишила страданий до того, как Персефона обезглавила её в лучших традициях фейерверка из мозгов. — Я не могу её бросить. — Она убьёт тебя, Бафомет. Я бы убила, — жёстко отрезает Персефона. — И тогда ты уже ничего не сможешь. Бафомет криво ухмыляется. — Будешь скучать без моего члена, детка? Персефона каменеет. Салфетку в пальцах комкает. — Какой же ты мудак. Бафомет глаза прикрывает, сглатывая камень, что в его горле давно поперёк застрял. — Ты ведь не уходишь от Баала. А со мной по углам... уже и не прячешься. Все в курсе, что ты ему рога наставила, а он всё не приходит меня убивать. Он уверен, Персефона его сейчас ударит. Права будет, конечно. — Я не... — Персефона на словах ломается, понимает, что вторит его словам. — Тогда не смей осуждать меня. Он смотрит ей в глаза. — Я не люблю тебя. Персефона вздрагивает, как если бы это он её ударил. За это Бафомет ненавидит себя чуть сильнее, чем обычно. Будто своими словами он достаёт до сердца Лоры. — Не надо, — усмехается. — Не показывай слабости, девочка-пиздец. А то я решу, что в тебе остались человеческие чувства. — И я тебя не люблю, — отвечает Персефона. — Совсем. Это просто секс. Бафомет с удовлетворением отмечает, что внутри давным-давно рухнул последний бастион, чтобы эти слова хоть как-то его ранили. — Ты моя порочная необходимость. Это хуже, потому что я в душе не ебу, что с этим делать. Но от Морриган я не стану отказываться. Я люблю её, как бы хуёво это в контексте ни звучало. Он поднимается с бортика ванны, прихватывая куртку и пачку сигарет. — Если ты уйдёшь сейчас, — говорит Персефона так глухо, что и подумать бы о коме в горле, — то уходи. Насовсем. Бафомет смеётся. И не смотрит на неё. Совсем не смотрит, прикипая глазами. — Мы оба знаем, что это так не работает. Свидимся, девочка-пиздец. И уходит, закрывая (ли?) за собой гештальт. Персефона не хватает его за руку. И не переплетает пальцы, будто эта порочная необходимость что-то значила.